Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда
были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен
был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что
было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно
было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по
другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких
других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что она
была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а
другие поплотнее и посырее; но как у тех, так и у
других, в выражении лиц
есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
Вы знаете, вся жизнь моя
была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня
была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах
других.
От этих мыслей Паша, взглянув на красный двор, перешел к
другим: сколько раз он по нему бегал, сидя на палочке верхом, и крепко-крепко тянул веревочку, которою, как бы уздою,
была взнуздана палочка, и воображал, что это лошадь под ним бесится и разбивает его…
По случаю безвыездной деревенской жизни отца, наставниками его пока
были: приходский дьякон, который версты за три бегал каждый день поучить его часа два; потом
был взят к нему расстрига — поп, но оказался уж очень сильным пьяницей; наконец, учил его старичок, переезжавший несколько десятков лет от одного помещика к
другому и переучивший, по крайней мере, поколения четыре.
Ардальон Васильевич в
другом отношении тоже не менее супруги своей смирял себя:
будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до того унижался и кланялся перед дворянством, что те наконец выбрали его в исправники, надеясь на его доброту и услужливость; и он в самом деле
был добр и услужлив.
— И трудно, ваше высокопревосходительство,
другим такие иметь: надобно тоже, чтобы посуда
была чистая, корова чистоплотно выдоена, — начала
было она; но Ардальон Васильевич сурово взглянул на жену. Она поняла его и сейчас же замолчала: по своему необразованию и стремительному характеру, Маремьяна Архиповна нередко таким образом провиралась.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела
было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это
было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он
друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
Другой же сын их
был в это время занят совсем
другим и несколько даже странным делом: он болтал палкой в помойной яме; с месяц тому назад он в этой же помойне, случайно роясь, нашел и выудил серебряную ложку, и с тех пор это сделалось его любимым занятием.
Называется Сикстинской потому, что
была написана для монастыря св. Сикста, который изображен на картине справа от Мадонны.], а
другая с Данаи Корреджио [Корреджио — Корреджо, настоящее имя — Антонио Аллегри (около 1489 или 1494—1534) — крупнейший итальянский художник.].
На
другой день началась та же история, что и вчера
была.
— Это, мой милый
друг, — начал он неторопливо, —
есть неведомые голоса нашей души, которые говорят в нас…
По вечерам, — когда полковник,
выпив рюмку —
другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре, и вообще видно
было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Беседы их первоначально
были весьма оживленные; но потом, особенно когда им приходилось оставаться вдвоем, они стали как-то конфузиться
друг друга…
Они оба обыкновенно никогда не произносили имени дочери, и даже, когда нужно
было для нее посылать денег, то один обыкновенно говорил: «Это в Спирово надо послать к Секлетею!», а
другая отвечала: «Да, в Спирово!».
В верхнем этаже некоторые окна
были с выбитыми стеклами, а в
других стекла
были заплеснелые, с радужными отливами; в нижнем этаже их закрывали тяжелые ставни.
— Квартира тебе
есть, учитель
есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел
другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что тот целые дни
был каким-нибудь своим делом занят и вообще очень холодно относился к Паше, так что они даже говорили
друг другу «вы».
Читатель, вероятно, и не подозревает, что Симонов
был отличнейший и превосходнейший малый: смолоду красивый из себя, умный и расторопный, наконец в высшей степени честный я совершенно не пьяница, он, однако, прошел свой век незаметно, и даже в полку, посреди
других солдат, дураков и воришек, слыл так себе только за сносно хорошего солдата.
Она появлялась еще несколько раз на сцене; унесена
была, наконец,
другими русалками в свое подземное царство; затем — перемена декорации, водяной дворец, бенгальский огонь, и занавес опустился.
— Василий Мелентьич, давайте теперь рассчитаемте, что все
будет это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и сделать рамки для декораций, положим хоть штук четырнадцать; на одной стороне
будет нарисована лесная, а на
другой — комнатная; понимаешь?
Как учредители, так и
другие актеры, репетициями много не занимались, потому что, откровенно говоря, главным делом
было не исполнение пьесы, а декорации, их перемены, освещение сзади их свечами, поднятие и опускание занавеса.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден
был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с
другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них
была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
— Кто сей умный человек, изготовивший все сие? — говорил Николай Силыч, подводя своего
друга прямо к подносу. — Умный человек сей
есть Плавин, а играл, брат, все-таки и Грицка — скверно! — прибавил он, обращаясь к нему.
— Отлично играли, отлично! — повторял за
другом и Гаврило Насосыч, продолжавший рюмку за рюмкой
пить водку.
Когда все наконец разъехались, молодые
друзья наши возвратились в свою спальню, по-прежнему усталые и загрязненные, но далеко не с прежним спокойным и приятным чувством. Плавин
был даже мрачен.
— Существует он, — продолжал Николай Силыч, — я полагаю, затем, чтобы красить полы и парты в гимназии. Везде у добрых людей красят краскою на масле, а он на квасу выкрасил, — выдумай-ка кто-нибудь
другой!.. Химик он, должно
быть, и технолог. Долго ли у вас краска на полу держалась?
Мари
была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему
другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
— Господи боже мой! — воскликнул Павел. — Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы можете жить у Мари, у меня, у
другого, у третьего, у кого только
есть кусок хлеба поделиться с вами.
Хотя они около двадцати уже лет находились в брачном союзе, но все еще
были влюблены
друг в
друга, спали на одной кровати и весьма нередко целовались между собой.
Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и начали
петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!» В это время то одна половина молящихся, то
другая становится на колени; а дисканты все продолжают
петь.
— А что, этак пошаливали —
выпить когда-нибудь или
другое что?
— То
было, сударь, время, а теперь —
другое: меня сейчас же, вон, полковой командир солдату на руки отдал… «Пуще глазу, говорит, береги у меня этого дворянина!»; так тот меня и умоет, и причешет, и грамоте выучил, — разве нынче
есть такие начальники!
Павел догадался, что это
был старший сын Захаревского — правовед;
другой сын его — в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку — сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который все еще
был исправником и сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел.
— Нет, племя-то, которое
было почестней, — начал он сердитым тоном, — из-под ваших собирателей земли русской ушло все на Украину, а
другие, под видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших.
В переднем углу комнаты стоял киот с почерневшими от времени образами, а в
другом углу помещался шкафчик с пустым, тусклым карафином, с рюмкой, у которой подножка
была отбита и заменена широкой пробкой, с двумя-тремя стаканами и несколькими чашками.
— Как не хорошо, помилуй,
друг мой!.. Через неделю
будут Бородинские маневры, надобно же ему все заранее осмотреть. Прусский король и австрийский император, говорят, сюда едут на маневры.
— Еще бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда
была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли
другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть. Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том, что там происходит.
Новая, навощенная и — вряд ли не солдатскими руками — обитая мебель; горка с серебром, накупленным на разного рода экономические остатки; горка
другая с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два — три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой с зеркалом, кругом которого на полочках стояли духи; на самом столе
были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж
другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно
было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны
были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его
были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока
были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем,
был, должно
быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха
были белые и очень красивые.
— Я к вам постояльца привел, — продолжал Неведомов, входя с Павлом в номер хозяйки, который оказался очень пространной комнатой. Часть этой комнаты занимал длинный обеденный стол, с которого не снята еще
была белая скатерть, усыпанная хлебными крошками, а
другую часть отгораживали ширмы из красного дерева, за которыми Каролина Карловна, должно
быть, и лежала в постели.
— Д-да, — протянул тот. — Убранство комнат, — продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, — тоже, как и одежда, может
быть двоякое: или очень богатое и изящное — ну, на это у меня денег нет; а потом
другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
— Выкинуть-с! — повторил Салов резким тоном, — потому что Конт прямо говорит: «Мы знаем одни только явления, но и в них не знаем — каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к
другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда
были и
будут для нашего разума — terra incognita». [неизвестная земля, область (лат.).]
Я очень хорошо понимаю, что разум
есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него
есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать
другая способность нашей души — это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
— Садитесь, пожалуйста! — сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на
другом конце дивана; из его позы видно
было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать. [Посибаритничать — жить в праздности и роскоши. От названия древнегреческого города Сибарис, о жителях которого ходила молва как о людях изнеженных.]
— Очень многому! — отвечал он. — Покуда существуют
другие злоупотребительные учреждения, до тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог знает до чего, — когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется,
будет обличаться, обвиняться…
— Вы опять тут
будете кричать! Уйдите, прошу вас, в какой
другой номер, — продолжала m-me Гартунг.
Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, — стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все
было теснейшим образом связано одно с
другим.