Неточные совпадения
Барон еще на школьной скамейке подружился с князем Григоровым, познакомился через него с Бахтуловым, поступил к тому прямо на службу по выходе из заведения и был теперь один из
самых близких домашних
людей Михайла Борисовича. Служебная карьера через это открывалась барону великолепнейшая.
— Удивительные есть
люди! — произнес он как бы больше
сам с собой.
В университетах наших очень плохо учат, но там есть какой-то научный запах; там
человек, по крайней мере, может усвоить некоторые приемы, как потом образовать
самого себя; но у нас и того не было.
Вы совершенно справедливо как-то раз говорили, что нынче не только у нас, но и в европейском обществе,
человеку, для того, чтобы он был не совершеннейший пошляк и поступал хоть сколько-нибудь честно и целесообразно, приходится многое
самому изучить и узнать.
— Естествознание, мне кажется, лучше всего может дать ответ в этом случае, потому что лучше всего может познакомить
человека с
самим собой; ибо он, что бы там ни говорили, прежде всего животное.
Во-первых, в Петербурге действительно меха лучше и дешевле; во-вторых, мне кажется, мы настолько добрые и хорошие знакомые, что церемониться нам в подобных вещах не следует, и смею вас заверить, что даже
самые огромные денежные одолжения, по существу своему, есть в то же время
самые дешевые и ничтожные и, конечно, никогда не могут окупить тех высоконравственных наслаждений, которые иногда
люди дают друг другу и которые я в такой полноте встретил для себя в вашем семействе.
— И побогаче нас
люди иногда одолжаются и принимают помощь от своих знакомых, — проговорила она, как бы размышляя больше
сама с собой.
— Никогда!.. Нисколько. Я вижу в вас только
человека, не имевшего еще в жизни случая хорошо познакомиться с
самим собой.
Во всем этом объяснении князь показался ей таким честным, таким бравым и благородным, но вместе с тем несколько сдержанным и как бы не договаривающимся до конца. Словом, она и понять хорошенько не могла, что он за
человек, и сознавала ясно только одно, что
сама влюбилась в него без ума и готова была исполнить
самое капризнейшее его желание, хоть бы это стоило ей жизни.
— Шутки в сторону! Приезжай ко мне сегодня обедать, — продолжала Анна Юрьевна, в
самом деле, должно быть, серьезно решившаяся устроить что-нибудь в этом роде для княгини. — У меня сегодня будет обедать un certain monsieur Chimsky!.. Il n'est pas jeune, mais il est un homme fort agreable. [некий господин Химский! Он не молод, но
человек весьма приятный (франц.).]
— Если в этом только, то пускай приезжает, я глаз моих не покажу. Что, в
самом деле, мне, старухе, с вами, молодыми
людьми, делать, о чем разговаривать?
— Ревность никак не высокое чувство и извинительна только
самым необразованным
людям! — проговорил он, нахмуривая лоб.
— Но кроме там вашего князя Якова Долгорукова мало ли было государственных
людей из князей? — воскликнула Анна Юрьевна. — Сколько я
сама знала за границей отличнейших дипломатов и посланников из русских князей!..
— Очень просто-с! — начал он, придумав, наконец, объяснение. — В каждом
человеке такая пропасть понятий рациональных и предрассудочных, что он иногда и
сам не разберет в себе, которое в нем понятие предрассудочное и которое настоящее, и вот ради чего я и желал бы слышать ваше мнение, что так называемая верность брачная — понятие предрассудочное, или настоящее, рациональное?
Она все обдумывала, как бы ей поскорее начать с Елпидифором Мартынычем тот разговор, который ей хотелось, и никак не могла придумать; но Елпидифор Мартыныч
сам помог ей в этом случае: он, как врач, может быть, и непрозорлив был, но как
человек — далеко видел!
В числе
самых сильных нравственных желаний княгини было желание иметь детей, и она полагала, что быть матерью или отцом есть высшее счастье
человека на земле.
— Потому что преступление…
самое название показывает, что
человек преступил тут известные законы и должен быть наказан за то.
— Если уж говорить о несправедливостях, — воскликнула она, тоже, видно, желая похвастать своими гуманными соображениями, — так войны вредней всего. Des milliers d'hommes combattent les uns centre les autres! [Тысячи
людей сражаются друг с другом (франц.).] Изобретают
самые смертоносные орудия!.. Дают кресты и награды тем, кто больше зверства показал!
Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший
человек в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности [Вместо слов «женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности» было: «женской измены не боится, потому что
сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть
самые честные вещи в мире и никогда не лгут!
Князь непременно полагал, что барон находится в группе
людей, стоящих около фейерверка, так как фейерверк этот барон
сам затеял и
сам его устраивал; но, к великому своему удивлению, когда одно из
самых светлых колес фейерверка было зажжено, князь усмотрел барона вовсе не на пруду, а сидящим вдвоем с княгиней вдали от всех и находящимся с ней в заметно приятных и задушевных разговорах.
Ей, в
самом деле, тяжело было оставаться на
людях.
Миклаков
сам говорил, что всяк, кто у него побывает, не воспылает потом желанием бывать у него часто; но вместе с тем он, кажется, любил, когда кто заходил к нему, и вряд ли даже помещение свое держал в таком грязном виде не с умыслом, что вот-де скверно у меня, а все-таки хорошие
люди делают мне посещения.
«Вы понимаете, конечно, черноту ваших поступков. Я просила вас всегда об одном: быть со мной совершенно откровенным и не считать меня дурой; любить женщину нельзя себя заставить, но не обманывать женщину — это долг всякого, хоть сколько-нибудь честного
человека; между нами все теперь кончено; я наложницей вашей состоять при вашем семействе не желаю. Пожалуйста, не трудитесь ни отвечать мне письмом, ни
сами приходить — все это будет совершенно бесполезно».
— Ужин для меня, — толковал он своим собеседникам, —
самая приятная вещь, так как
человек, покончив всякого рода сношения с себе подобными, делается, наконец, полным распорядителем
самого себя, своих мыслей и своих чувств.
— Какое же тут другое мое мнение будет; я, без сомнения, признаю князя за
самого честного
человека!
По происхождению своему Оглоблин был даже аристократичнее князя Григорова; род его с материнской стороны, говорят, шел прямо от Рюрика; прапрадеды отцовские были героями нескольких битв, и только родитель его вышел немного плоховат, впрочем, все-таки был сановник и слыл очень богатым
человеком; но
сам Николя Оглоблин оказывался совершенной дрянью и до такой степени пользовался малым уважением в обществе, что, несмотря на то, что ему было уже за тридцать лет, его и до сих пор еще называли monsieur Николя, или даже просто Николя.
Конечно, есть родители, которые всех
самих себя кладут в воспитание детей, в их будущее счастье, — те родители, разумеется, заслуживают благодарности от своих детей; но моей матери никак нельзя приписать этого: в детстве меня гораздо больше любил отец, потом меня веселил и наряжал совершенно посторонний
человек, и, наконец, воспитало и поучало благотворительное заведение.
Но Миклаков очень хорошо знал, что на словах он не в состоянии будет сделать никогда никакой декларации уж по одному тому, что всякий
человек, объясняющийся в любви, до того ему казался смешным и ничтожным, что он скорее бы умер, чем
сам стал в подобное положение.
Месяца два уже m-r Николя во всех маскарадах постоянно ходил с одной женской маской в черном домино, а
сам был просто во фраке; но перед последним театральным маскарадом получил, вероятно, от этого домино записочку, в которой его умоляли, чтобы он явился в маскарад замаскированным, так как есть будто бы злые
люди, которые подмечают их свидания, — „но только, бога ради, — прибавлялось в записочке, — не в богатом костюме, в котором сейчас узнают Оглоблина, а в
самом простом“.
Первым движением Елпидифора Мартыныча было закричать г-же Петицкой несколько лукавым голосом: „Какая это такая у ней шляпа?“, но многолетняя опытность жизни
человека и врача инстинктивно остановила его, и он только громчайшим образом кашлянул на всю комнату: „К-ха!“, так что Петицкая даже вздрогнула и невольно проговорила
сама с собой...
— Ошиблась, больше ничего! — пояснила ему Елена. — Никак не ожидала, чтобы
люди, опутанные
самыми мелкими чувствами и предрассудками, вздумали прикидываться
людьми свободными от всего этого!.. Свободными
людьми — легко сказать! — воскликнула она. — А надобно спросить вообще: много ли на свете свободных
людей?.. Их нужно считать единицами посреди сотней тысяч, — это герои: они не только что не боятся измен жен, но даже каторг и гильотин, и мы с вами, ваше сиятельство, никак уж в этот сорт
людей не годимся.
— Да к тому, чтобы вы себя-то уж не очень великодушным
человеком считали, — отвечал Миклаков, — так как многие смертные делают то же
самое, что и вы, только гораздо проще и искреннее и не быв даже
сами ни в чем виноваты, а вы тут получаете должное возмездие!
Князь же, в свою очередь, кажется, главною целию и имел, приглашая Анну Юрьевну, сблизить ее с Жуквичем, который, как он подозревал, не прочь будет занять место барона: этим
самым князь рассчитывал показать Елене, какого сорта был
человек Жуквич; а вместе с тем он надеялся образумить и спасти этим барона, который был когда-то друг его и потому настоящим своим положением возмущал князя до глубины души.
— Нет-с, извините! — почти закричал он на всю комнату. — Я буду думать — небольшие деньги!.. Другой!.. Сколько теперь наших богатых
людей живет за границей, мотают наши деньги и
сами ничего не делают!..
Но князь
сам некоторым образом претендует на такого рода убеждения, презирать же и ненавидеть
человека за его происхождение от враждебного, положим, нам племени может только дикарь…
«В таком случае он сумасшедший и невыносимый по характеру
человек!» — почти воскликнула
сама с собой Елена, сознавая в душе, что она в помыслах даже ничем не виновата перед князем, но в то же время приносить в жертву его капризам все свои симпатии и антипатии к другим
людям Елена никак не хотела, а потому решилась, сколько бы ни противодействовал этому князь, что бы он ни выделывал, сблизиться с Жуквичем, подружиться даже с ним и содействовать его планам, которые он тут будет иметь, а что Жуквич, хоть и сосланный, не станет сидеть сложа руки, в этом Елена почти не сомневалась, зная по слухам, какого несокрушимого закала польские патриоты.
— Вот видите!.. Вы
сами даже не верите тому!.. — продолжал барон. — Чем же я после этого должен являться в глазах других
людей?.. Какой-то камелией во фраке!
— Мы ж, поляки, часто, по нашему политическому положению, интересуемся и спрашиваем друг друга о
самых, казалось бы, ненужных и посторонних нам
людях и вещах.
На другой же день к вечеру Жуквич прислал с своим
человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже не распечатал
сам. Лакей его, бравый из себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно быть, поляк, никак не хотел телеграммы этой отдать в руки
людям князя и требовал, чтобы его допустили до
самого пана. Те провели его в кабинет к князю, где в то время сидела и Елена.
— Ты поэтому твое чисто личное оскорбление, — продолжала Елена тем же насмешливым тоном, — ставишь превыше возможности не дать умереть с голоду сотням
людей!.. После этого ты, в
самом деле, какой-то пустой и ничтожный
человек! — заключила она как бы в удивлении.
— Вот эта ж
самая служба родине, — заговорил он немножко нараспев и вкрадчивым голосом, — я думаю, и нуждалась бы, чтобы вы не расходились с князем: он —
человек богатый ж и влиятельный, и добрый! Мы ж поляки, по нашему несчастному политическому положению, не должны ничем пренебрегать, и нам извинительны все средства, даже обман, кокетство и лукавство женщин…
—
Человек ж, которого вы любили, — продолжал своим вкрадчивым голосом Жуквич, — я полагаю, вы согласитесь, не стоит того, да он и
сам ж разлюбил вас!
— О, конечно ж! — воскликнул Жуквич. — Я
сам вот прямо вам говорю, что я тож
человек женатый!
— Ну, а
сам кто вы такой? — спросила вдруг его Елена. — Потому что я совершенно убеждена, что вы вовсе не тот
человек, за которого себя выдаете…
В ком видеть хоть сколько-нибудь порядочного
человека или женщину?» — спрашивал он
сам себя и при этом невольно припоминал слова Миклакова, который как-то раз доказывал ему, что тот, кто не хочет обманываться в
людях, должен непременно со всяким
человеком действовать юридически и нравственно так, как бы он действовал с величайшим подлецом в мире.
Елпидифор Мартыныч намотал себе это на ус и разными шуточками, прибауточками стал напрашиваться у князя обедать каждый день, причем обыкновенно всякое кушанье брал
сам первый, и князь после этого заметно спокойнее ел. Чтоб окончательно рассеять в нем такое странное подозрение, Елпидифор Мартыныч принялся князю хвалить всю его прислугу. «Что это у вас за бесподобные
люди, — говорил он, — в болезнь вашу они навзрыд все ревели». Князь слушал его и, как кажется, верил ему.
«Вы
сами, князь, — писала Петицкая, — знаете по собственному опыту, как можно ошибаться в
людях; известная особа, по здешним слухам, тоже оставила вас, и теперь единственное, пламенное желание княгини — возвратиться к вам и ухаживать за вами. А что она ни в чем против вас не виновна — в этом бог свидетель. Я так же, как и вы, в этом отношении заблуждалась; но, живя с княгиней около полутора лет, убедилась, что это святая женщина: время лучше докажет вам то, что я пишу в этих строках…»
Надобно сказать, что
сам старик Оглоблин ничего почти не видел и не понимал, что вокруг него делается, и поэтому был бы
человек весьма спокойный; но зато, когда ему что-либо подсказывали или наводили его на какую-нибудь мысль, так он обыкновенно в эту сторону начинал страшно волноваться и беспокоиться.
Елена велела
человеку поблагодарить Жуквича, и когда тот ушел, она, бросив деньги с какой-то неудержимой досадой в стол, села
сама на диван.
— Конечно, это очень благородно с вашей стороны, — сказала она: — говорить таким образом о женщине, с которой все кончено; но кто вам поверит?.. Я
сама читала письмо Петицкой к князю, где она описывала, как княгиня любит вас, и как вы ее мучите и терзаете, — а разве станет женщина мучиться и терзаться от совершенно постороннего ей
человека?