Неточные совпадения
— «
Мой милый друг, — отвечал он громко и потрепав ласково говорившего по плечу, — из бесконечного
моего уважения к богу я с детства сделал привычку никогда в церкви
не садиться»…
—
Не знаю-с, какой я начальник! — произнес он голосом, полным некоторой торжественности. — Но знаю, что состав
моих чиновников по своим умственным и нравственным качествам, конечно, есть лучший в Петербурге…
— И поверь ты, друг
мой, — продолжала Марья Васильевна каким-то уже строгим и внушительным голосом, — пока ты
не будешь веровать в бога, никогда и ни в чем тебе
не будет счастья в жизни.
Никогда еще так
не возмущал и
не истерзывал меня официальный и чиновничий Петербург, как в нынешний приезд
мой.
За ваши посещения жены
моей приношу
мою искреннюю благодарность. О, как вы глубоко подметили, что она от своего доброго, детского взгляда на жизнь неизлечима. Десять лет я будил и бужу в ней взгляд взрослой женщины и
не могу добудиться, и это одна из трагических сторон
моей жизни.
— Писем, ma chere [
моя дорогая (франц.).], ни от кого
не было? — спросил он ее довольно суровым голосом; слова: «ma chere», видимо, прибавлены были, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить тон.
Случайной же минуты увлечения никак
не могло выпасть на долю
моих влюбленных, так как они видались постоянно в присутствии Елизаветы Петровны, которая в последнее время очень за ними стала присматривать.
— Наконец, я прямо тебе говорю, — продолжал князь, — я
не в состоянии более любить тебя в таких далеких отношениях… Я хочу, чтобы ты вся
моя была, вся!..
— Только они меня-то, к сожалению,
не знают… — продолжала между тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними
не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто
не запретит говорить за дочь
мою. Господин князь должен был понимать, что он — человек женатый, и что она —
не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
— А мне-то вы разве должны были говорить об этом, — неужели вы того
не понимаете? — горячилась Анна Юрьевна. — Елена
моя подчиненная, она начальница учебного заведения: после этого я должна ее выгнать?
— Нет-с, я
не к тому это сказал, — начал он с чувством какого-то даже оскорбленного достоинства, — а говорю потому, что мать мне прямо сказала: «Я, говорит, дело с князем затею, потому что он
не обеспечивает
моей дочери!»
— О, ma chere, quelle folie!.. [
моя дорогая, какое безумие! (франц.).] Как будто бы какая-нибудь женщина может говорить так! Это все равно, что если бы кто сказал, qu'il ne sait pas manger!.. [что он
не умеет есть! (франц.).]
— Ну, и
мое имение, значит, соседнее вашему.
Не в убытке будете, что наняли,
не в убытке! — повторила Елизавета Петровна дважды.
— Как же, ангел
мой,
не хорошо! Кроме уже помощи, которую мы теперь получим, у нас будет каждогодный доход.
— Если в этом только, то пускай приезжает, я глаз
моих не покажу. Что, в самом деле, мне, старухе, с вами, молодыми людьми, делать, о чем разговаривать?
— Непременно скажи, прошу тебя о том! — восклицала Елизавета Петровна почти умоляющим голосом. — Или вот что мы лучше сделаем! — прибавила она потом, как бы сообразив нечто. — Чтобы мне никак вам
не мешать, ты возьми
мою спальную: у тебя будет зала, гостиная и спальная, а я возьму комнаты за коридором, так мы и будем жить на двух разных половинах.
— А тем, что… ну, решился провести этот день с женой. И скажи прямо, серьезно, как вон русские самодуры говорят: «Хочу, мол, так и сделаю, а ты
моему нраву
не препятствуй!». Досадно бы, конечно, было, но я бы покорилась; а то приехал, сначала хитрить стал, а потом, когда отпустили, так обрадовался, как школьник, и убежал.
— Э, нет! Я всегда терпеть
не могла бывать у всех
моих начальниц, — отвечала Елена.
— О,
моя милая! — воскликнула Анна Юрьевна. — Зачем вы это говорите? Вы очень хорошо убеждены, что я решительно ничего
не делаю, как только сплю и ем.
— Ах,
мой милый!.. Ils feront tres bien!.. [Они сделают очень хорошо!.. (франц.).] — отвечала, слегка вздохнув, Анна Юрьевна. — Я так часто в жизни
моей близка была сломать себе голову, но
не успела только, так пусть же они мне помогут в этом… Ваши занятия в конце мая совершенно окончатся? — отнеслась она затем к Елене, как бы чувствуя необходимость ее немножко приласкать.
— Но как же в жизни различить, кто идет по новым путям или по старым? — воскликнула Анна Юрьевна. — La vie n'est pas un champ [Жизнь
не поле (франц.).], где видно, что есть дорога или нет… Вы говорите,
моя милая, какую-то утопию!
— Вы лучше других знаете, — продолжал князь, как бы желая оправдаться перед бароном, — что женитьба
моя была решительно поступок сумасшедшего мальчишки, который
не знает, зачем он женится и на ком женится.
— Вы,
мой милый Эдуард, — отвечал он, — вероятно
не знаете, что существует довольно распространенное мнение, по которому полагают, что даже уголовные преступления — поймите вы, уголовные! —
не должны быть вменяемы в вину, а уж в деле любви всякий французский роман вам докажет, что человек ничего с собой
не поделает.
— А мужа
моего не видали там? — проговорила княгиня, и у ней опять при этом задрожали губы.
— Что за пустяки! — произнес князь. — Во-первых, жена
моя никогда и ни против кого
не сделает ничего подобного, а во-вторых, она и
не выйдет, потому что больна.
— Нет, оно более чем одной только формы утверждения законов касается, — возразила ему Елена, — а потому я все-таки буду держаться
моего определения, что законы суть договоры [Законы суть договоры — юридическое и социологическое учение, возникшее в XVIII веке и разрабатывавшееся передовыми мыслителями своего времени — Беккариа, Руссо и другими.]; и вообразите, я родилась в известном государстве, когда договоры эти уже были написаны и утверждены, но почему же я, вовсе
не подписавшаяся к ним, должна исполнять их?
— Но как же, однако,
моя милая, делать с разными негодяями и преступниками? — вмешалась в разговор Анна Юрьевна, далеко
не все понимавшая в словах Елены и в то же время весьма заинтересовавшаяся всем этим разговором.
— Мне, может быть, ничего бы этого перед вами, как перед начальницей
моей,
не следовало говорить! — произнесла Елена, с веселою покорностью склоняя перед Анной Юрьевной голову.
— Я любовницы
моей не держу с вами в одном доме! — проговорил он.
— Но научите же, по крайней мере, меня, — продолжала княгиня, и в голосе ее послышались рыдания, — как я должна себя вести; встречаться и видеться с ней я
не могу: это выше сил
моих!
— Вы боитесь огласки, которая, вероятно, и без того есть, — сказала княгиня, — а вам
не жаль видеть бог знает какие
мои страдания!
— Боже
мой, это вы появились, наконец! — воскликнул он, в свою очередь, каким-то даже восторженным тоном и, взойдя на террасу,
не преминул поцеловать у княгини ручку; она тоже поцеловала его с удовольствием в щеку.
Что он имеет с этой mademoiselle Еленой какую-то связь, для меня это решительно все равно; но он все-таки меня любит и уж, конечно, каждым
моим словом гораздо больше подорожит, чем словами mademoiselle Елены; но если они будут что-нибудь тут хитрить и восстановлять его против меня, так я переносить этого
не стану!
— Именно вытурят из Москвы!.. — согласилась с удовольствием княгиня. — И потом объясните вы этой девчонке, — продолжала она, — что это верх наглости с ее стороны — посещать
мой дом; пусть бы она видалась с князем, где ей угодно, но
не при
моих, по крайней мере, глазах!.. Она должна же хоть сколько-нибудь понять, что приятно ли и легко ли это мне, и, наконец, я
не ручаюсь за себя: я, может быть, скажу ей когда-нибудь такую дерзость, после которой ей совестно будет на свет божий смотреть.
— Мало, что бесчувственные люди, это какие-то злодеи
мои, от которых я
не знаю, как и спастись! — произнесла княгиня, и на глазах ее показались слезы.
— Ах, боже
мой, душить чувство! — воскликнул Миклаков. — Никогда чувство вдруг
не приходит, а всегда оно есть результат накопленных, одного и того же рода, впечатлений; стоит только
не позволять на первых порах повторяться этим впечатлениям — и чувства
не будет!
— Madame la princesse, pardon, что я вас беспокою, но
не угодно ли вам будет купить рояль, который остался у меня после покойного мужа
моего?
— И я, знаешь, что хочу сделать, — продолжала княгиня, — подарить ей
мой рояль…
не продавать же нам его?
— Да, то есть муж
мой, собственно, знал их хорошо, даже очень хорошо! — повторила г-жа Петицкая с какой-то странной усмешкою. — Он рассказывал мне, как в молодости проиграл у них в доме три тысячи рублей, и
не то что, знаете, проиграл, а просто был очень пьян, и у него их вытащили из кармана и сказали потом, что он их проиграл!
Какого рода это чувство — я
не знаю; может быть, это ревность, и согласен, что ревность — чувство весьма грубое, азиатское, средневековое, но, как бы то ни было, оно охватывает иногда все существо
мое.
— Вовсе
не фиктивное! — возразил князь. — Потому что тут оскорбляется
мое самолюбие, а самолюбие такое же естественное чувство, как голод, жажда!
— Поди,
мой милый, ты, видно, кроме чернослива разварного да сосисок, ничего и изготовить
не умеешь, — проговорила она.
«Я,
мой дорогой Грегуар, без вины виновата перед вами, но, клянусь богом, эту вину заставила меня сделать любовь же
моя к вам, которая нисколько
не уменьшилась в душе
моей с того дня, как я отдала вам
мое сердце и руку.
— Она пока еще
не соглашается с таким
моим мнением, но, во всяком случае, решилась понемногу начать развлекать себя, и я в этом случае предложил ей свое товарищество и партнерство.
— Еще бы
не прекрасно! — воскликнул князь. — Мало ли чего нет у
моей дорогой кузины; вы у ней многое можете найти, — присовокупил он как-то особенно внушительно.
— Ну, а мужики все эти, говорят, ужасно жадны: требуют себе еще что-то такое больше, чем следует; управляющие
мои тоже плутовали, так что я ничего тут
не понимаю и решительно
не знаю, как мне быть.
— Хорошо, похищу вас, так и быть!.. Только мне надобно ехать в
мой дом; вы
не соскучитесь этим?
— Позвольте мне, хоть, может быть, это и
не совсем принято, предложить вам себя, — начал барон, несколько запинаясь и конфузясь. — Я службой и петербургским климатом очень расстроил
мое здоровье, а потому хочу год или два отдохнуть и прожить даже в Москве; но, привыкнув к деятельной жизни, очень рад буду чем-нибудь занять себя и немножко ажитировать.
— У меня там мебель есть, — отвечала Анна Юрьевна, — но только одно: je n'accepte point d'argent [я вовсе
не принимаю денег (франц.).], так как вы
не удостоиваете меня чести брать их за
мои дела.
— И потом я буду просить вас
не держать повара,
мой стол будет всегда к вашим услугам.