Неточные совпадения
«Да, да, как это было? — думал он, вспоминая сон. — Да, как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет,
не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, [
Мое сокровище,] и
не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины», вспоминал он.
— Боже
мой, что я сделал! Долли! Ради Бога!.. Ведь… — он
не мог продолжать, рыдание остановилось у него в горле.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама
не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как
мой муж, отец
моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако ты мне
не ответил на
мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Я
не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я
не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё
мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною
не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
— Стало быть, если чувства
мои уничтожены, если тело
мое умрет, существования никакого уж
не может быть? — спросил он.
— Но что же делать? — виновато сказал Левин. — Это был
мой последний опыт. И я от всей души пытался.
Не могу. Неспособен.
— Да, — сказал Левин медленно и взволнованно. — Ты прав, я дик. Но только дикость
моя не в том, что я уехал, а в том, что я теперь приехал. Теперь я приехал…
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу:
моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Если ты хочешь
мою исповедь относительно этого, то я скажу тебе, что
не верю, чтобы тут была драма.
—
Не буду,
не буду, — сказала мать, увидав слезы на глазах дочери, — но одно,
моя душа: ты мне обещала, что у тебя
не будет от меня тайны.
Не будет?
«Боже
мой, неужели это я сама должна сказать ему? — подумала она. — Ну что я скажу ему? Неужели я скажу ему, что я его
не люблю? Это будет неправда. Что ж я скажу ему? Скажу, что люблю другого? Нет, это невозможно. Я уйду, уйду».
— Что это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел сказать… я хотел сказать… Я за этим приехал… что… быть
моею женой! — проговорил он,
не зная сам, что̀ говорил; но, почувствовав, что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
—
Мое мнение только то, — отвечал Левин, — что эти вертящиеся столы доказывают, что так называемое образованное общество
не выше мужиков. Они верят в глаз, и в порчу, и в привороты, а мы….
Да хоть бы он принц крови был,
моя дочь ни в ком
не нуждается!
— Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох!
не смотрели бы
мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
— То есть знаю по репутации и по виду. Знаю, что он умный, ученый, божественный что-то…. Но ты знаешь, это
не в
моей… not in my line, [
не в
моей компетенции,] — сказал Вронский.
—
Не правда ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем лучше,
мой милый, тем лучше.]
— Это Гриша? Боже
мой, как он вырос! — сказала Анна и, поцеловав его,
не спуская глаз с Долли, остановилась и покраснела. — Нет, позволь никуда
не ходить.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что
не раз думала, — иначе бы это
не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая
моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
— Нет, душа
моя, для меня уж нет таких балов, где весело, — сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах тот особенный мир, который ей
не был открыт. — Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно….
— Это одна из
моих вернейших помощниц, — сказал Корсунский, кланяясь Анне Аркадьевне, которой он
не видал еще. — Княжна помогает сделать бал веселым и прекрасным. Анна Аркадьевна, тур вальса, — сказал он нагибаясь.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий,
мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он
не подлец.
— Если хочешь знать всю
мою исповедь в этом отношении, я скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я
не беру ни той, ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
— Да
не говори ей вы. Она этого боится. Ей никто, кроме мирового судьи, когда ее судили за то, что она хотела уйти из дома разврата, никто
не говорил вы. Боже
мой, что это за бессмыслица на свете! — вдруг вскрикнул он. — Эти новыя учреждения, эти мировые судьи, земство, что это за безобразие!
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как твой муж. Но еще раз merci,
мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Но ей всё нужно подробно. Съезди, если
не устала,
мой друг. Ну, тебе карету подаст Кондратий, а я еду в комитет. Опять буду обедать
не один, — продолжал Алексей Александрович уже
не шуточным тоном. — Ты
не поверишь, как я привык…
— Да, всё это кончилось, но всё это и было
не так важно, как мы думали, — отвечала Анна. — Вообще
моя belle soeur слишком решительна.
— Да, кончилось
мое уединение. Ты
не поверишь, как неловко (он ударил на слове неловко) обедать одному.
— Он всё
не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно
мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться
моим имением.
— Ну, теперь прощайте, а то вы никогда
не умоетесь, и на
моей совести будет главное преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы советуете нож к горлу?
— И мне то же говорит муж, но я
не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши
не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по
моему, просто глуп. Я шопотом говорю это…
Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа,
не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало,
не правда ли?
— Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но, если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы
не будете видеть меня, если
мое присутствие тяжело вам.
«И ужаснее всего то, — думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу
мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я
не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и
не имеют силы взглянуть им в лицо».
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее чувствах и так далее — суть вопросы ее совести, до которой мне
не может быть дела.
Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
— Ничего
не понимаю. Ах, Боже
мой, и как мне на беду спать хочется! — сказала она, быстро перебирая рукой волосы и отыскивая оставшиеся шпильки.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю
не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными
мои слова; может быть, они вызваны
моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
— Я
не могу
не помнить того, что есть
моя жизнь. За минуту этого счастья…
— Пожалуйте, лес
мой, — проговорил он, быстро перекрестившись и протягивая руку. — Возьми деньги,
мой лес. Вот как Рябинин торгует, а
не гроши считать, — заговорил он, хмурясь и размахивая бумажником.
— Как это удивительно делают
мыло, — сказал он, оглядывая и развертывая душистый кусок
мыла, который для гостя приготовила Агафья Михайловна, но который Облонский
не употреблял. — Ты посмотри, ведь это произведение искусства.
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум — это другое дело), и которые никогда ни перед кем
не подличали, никогда ни в ком
не нуждались, как жили
мой отец,
мой дед.
— Смотри
не опоздай — сказал только Яшвин, и, чтобы переменить разговор: — Что
мой саврасый, служит хорошо? — спросил он, глядя в окно, про коренного, которого он продал.
— Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к нему и с восторженною улыбкой любви глядя на него, — я — как голодный человек, которому дали есть. Может быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и стыдно ему, но он
не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот
мое счастье…
— Ты получил
мою записку? — сказал он. — Тебя никогда
не найдешь.
— Позвольте мне познакомиться с вами, — сказала она с своею достойною улыбкой. —
Моя дочь влюблена в вас, — сказала она. — Вы, может быть,
не знаете меня. Я…
Она вспоминала наивную радость, выражавшуюся на круглом добродушном лице Анны Павловны при их встречах; вспоминала их тайные переговоры о больном, заговоры о том, чтоб отвлечь его от работы, которая была ему запрещена, и увести его гулять; привязанность меньшего мальчика, называвшего ее «
моя Кити»,
не хотевшего без нее ложиться спать.
«Да, может быть, и это неприятно ей было, когда я подала ему плед. Всё это так просто, но он так неловко это принял, так долго благодарил, что и мне стало неловко. И потом этот портрет
мой, который он так хорошо сделал. А главное — этот взгляд, смущенный и нежный! Да, да, это так! — с ужасом повторила себе Кити. — Нет, это
не может,
не должно быть! Он так жалок!» говорила она себе вслед за этим.
— Ах, Боже
мой. Я думала, что мы
не поедем, — с досадою отвечала жена.
—
Не знаю, вспомните ли вы меня, но я должен напомнить себя, чтобы поблагодарить зa вашу доброту к
моей дочери, — сказал он ей, сняв шляпу и
не надевая её.
Теперь в земских учреждениях я, как дворянин,
не вижу ничего, что бы содействовало
моему благосостоянию.