Неточные совпадения
—
Князь дома? — спросила она, впрочем, довольно спокойным голосом отворившего ей дверь швейцара.
По будням
князь обыкновенно наслаждался игрою друга, а по праздникам — игрою m-lle Элизы, которая, впрочем, в то время талант свой по преимуществу рассыпала перед бывшими у них в
доме молодыми горными офицерами, ухаживавшими за ней всем гуртом.
Едучи в настоящем случае с железной дороги и взглядывая по временам сквозь каретное стекло на мелькающие перед глазами
дома,
князь вдруг припомнил лондонскую улицу, по которой он в такой же ненастный день ехал на станцию железной дороги, чтобы уехать совсем из Лондона. Хорошо ли, худо ли он поступил в этом случае,
князь до сих пор не мог себе дать отчета в том, но только поступить таким образом заставляли его все его физические и нравственные инстинкты.
Воспоминания эти, должно быть, были слишком тяжелы и многознаменательны для
князя, так что он не заметил даже, как кучер подвез его к крыльцу
дома и остановил лошадей.
Часов в семь вечера
князь уехал из
дому.
Он на этот раз представил ее княгине, которая на первых порах приняла Елену очень любезно и просила бывать у них в
доме, а
князь, в свою очередь, выпросил у Елены позволение посетить ее матушку, и таким образом, они стали видеться почти ежедневно.
— А сами вы будете
дома? — спросил ее протяжно
князь.
— Если ее
дома нет, то отыщи ее там, куда она уехала, хоть бы на дне морском то было, — понимаешь?.. — продолжал
князь тем же отрывистым и почти угрожающим голосом.
Довольство в
доме Жиглинских с тех пор, как Елена сделалась начальницей заведения, заметно возросло; но это-то именно и кидало Елизавету Петровну в злобу неописанную: повышение дочери она прямо относила не к достоинствам ее, а к влиянию и просьбам
князя.
— Нисколько, говорит мать… Кому же мне сказать о том? У
князя я не принят в
доме… я вам и докладываю. К-ха!
Но когда Анна Юрьевна приехала к Григоровым, то
князя не застала
дома, а княгиня пригласила ее в гостиную и что-то долго к ней не выходила: между княгиней и мужем только что перед тем произошла очень не яркая по своему внешнему проявлению, но весьма глубокая по внутреннему содержанию горя сцена.
Князь более месяца никогда почти не бывал
дома и говорил жене, что он вступил в какое-то торговое предприятие с компанией, все утро сидит в их конторе, потом, с компанией же, отправляется обедать в Троицкий, а вечер опять в конторе.
— Что же, ты обедаешь или нет
дома? — повторила она свой вопрос, видя, что
князь не отвечает ей и сидит насупившись.
Князь все это видел, слышал и понимал. Сначала он кусал себе только губы, а потом, как бы не вытерпев долее, очень проворно оделся и ушел совсем из
дому.
С ним произошел такого рода случай: он уехал из
дому с невыносимой жалостью к жене. «Я отнял у этой женщины все, все и не дал ей взамен ничего, даже двух часов в день ее рождения!» — говорил он сам себе. С этим чувством пришел он в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый день. По своей подвижной натуре
князь не удержался и рассказал Елене свою сцену с женой. Та выслушала его весьма внимательно.
Совет кузины, в отношении Жиглинских,
князь выполнил на другой же день, и выполнил его весьма деликатно. Зная, когда Елены наверное не бывает
дома, он послал к старухе Жиглинской своего управляющего, который явился к Елизавете Петровне и вручил ей от
князя пакет с тремястами рублей серебром.
—
Князь приказал вас спросить, — доложил ей при этом управляющий, — как вам будет угодно получать деньги на следующие месяцы: к вам ли их прикажете доставлять на
дом или сами будете жаловать к нам в контору для получения?
Выйдя поутру из
дому, Елена только на минуту зашла в Роше-де-Канкаль, отдала там швейцару записочку к
князю, в которой уведомляла его, что она не придет сегодня в гостиницу, потому что больна; и затем к обеду возвратилась из училища домой.
Елена все это время полулежала в гостиной на диване: у нее страшно болела голова и на душе было очень скверно. Несмотря на гнев свой против
князя, она начинала невыносимо желать увидеть его поскорей, но как это сделать: написать ему письмо и звать его, чтобы он пришел к ней, это прямо значило унизить свое самолюбие, и, кроме того, куда адресовать письмо? В
дом к
князю Елена не решалась, так как письмо ее могло попасться в руки княгини; надписать его в Роше-де-Канкаль, — но придет ли еще туда
князь?
Из слободки
князь и Елена прошли через сад к главному дворцу; здесь
князь вызвал к себе смотрителя
дома; оказалось, что это был какой-то старый лакей. Прежде всего
князь назвал ему фамилию свою; лакей при этом сейчас же снял шапку.
Самого
князя не было в это время
дома, но камердинер его показал барону приготовленное для него помещение, которым тот остался очень доволен: оно выходило в сад; перед глазами было много зелени, цветов. Часа в два, наконец, явился
князь домой; услыхав о приезде гостя, он прямо прошел к нему. Барон перед тем только разложился с своим измявшимся от дороги гардеробом. Войдя к нему,
князь не утерпел и ахнул. Он увидел по крайней мере до сорока цветных штанов барона.
«Опять этот холод и лед!» — подумал про себя
князь. Обедать этот раз он предположил
дома и даже весь остальной день мог посвятить своему приехавшему другу, так как Елена уехала до самого вечера в Москву, чтобы заказать себе там летний и более скрывающий ее положение костюм.
Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в начале нашего рассказа она думала, что
князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из
дому княгиня объясняла тем, что он в самом деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не больше того.
Ей казалось, что он тогда, по необходимости, будет больше бывать
дома и не станет каждый день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу,
князь продолжал не бывать
дома, — это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она узнает, что Елена не только что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно, что
князь просто возит ее за собой.
—
Князя я не увижу, конечно, — продолжал Елпидифор Мартыныч, — его, может,
дома нет, да и не любит ведь он меня.
Родившись и воспитавшись в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов; о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и не слыхала в
доме родительском ни от кого; из бывавших у них в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей не говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие идеи не коснулись еще наших военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за
князя, который на другой же день их брака начал ей читать оду Пушкина о свободе […ода Пушкина о свободе — ода «Вольность», написанная в 1817 году и распространившаяся вскоре в множестве списков.
Между тем княгиня велела ему сказать, что она никак не может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому
князю самому надобно было оставаться
дома; но он дня два уже не видал Елены: перспектива провести целый вечер без нее приводила его просто в ужас.
— Именно вытурят из Москвы!.. — согласилась с удовольствием княгиня. — И потом объясните вы этой девчонке, — продолжала она, — что это верх наглости с ее стороны — посещать мой
дом; пусть бы она видалась с
князем, где ей угодно, но не при моих, по крайней мере, глазах!.. Она должна же хоть сколько-нибудь понять, что приятно ли и легко ли это мне, и, наконец, я не ручаюсь за себя: я, может быть, скажу ей когда-нибудь такую дерзость, после которой ей совестно будет на свет божий смотреть.
Как бы наперекор всему, княгиня последнее время ужасно старалась веселиться: она по вечерам гуляла в Останкинском саду, каждый почти праздник ездила на какую-нибудь из соседних дач, и всегда без исключения в сопровождении барона, так что, по поводу последнего обстоятельства, по Останкину, особенно между дамским населением, шел уже легонький говор; что касается до
князя, то он все время проводил у Елены и, вряд ли не с умыслом, совершенно не бывал
дома, чтобы не видеть того, что, как он ни старался скрыть, весьма казалось ему неприятным.
Князь после того пошел к Жиглинским. Насколько
дома ему было нехорошо, неловко, неприветливо, настолько у Елены отрадно и успокоительно. Бедная девушка в настоящее время была вся любовь: она только тем день и начинала, что ждала
князя. Он приходил… Она сажала его около себя… клала ему голову на плечо… по целым часам смотрела ему в лицо и держала в своих руках его руку.
— Поняла, барыня! — отвечала краснощекая и еще более растолстевшая Марфуша. Несмотря на простоту деревенскую в словах, она была препонятливая. — А что же, барыня, мне делать, как я
князя не застану
дома? — спросила она, принимая письмо от Елизаветы Петровны и повязывая голову платочком.
— Вероятно, забежала куда-нибудь к приятельницам! — отвечала Елизавета Петровна; о том, что она велела Марфуше лично передать
князю письмо и подождать его, если его
дома не будет, Елизавета Петровна сочла более удобным не говорить дочери.
— Но где же может быть
князь? — спросила Елизавета Петровна, все более и более приходя в досаду на то, что Марфуша не застала
князя дома: теперь он письмо получит, а приглашение, которое поручила ему Елизавета Петровна передать от себя, не услышит и потому бог знает чем все может кончиться.
— Марфуша пришла,
князя дома нет, он в шесть часов еще утра уехал из
дому, — проговорила она неторопливо.
Ей, после рассказа Марфуши, пришла в голову страшная мысль: «
Князь ушел в шесть часов утра из
дому; его везде ищут и не находят; вчера она так строго с ним поступила, так много высказала ему презрения, — что, если он вздумал исполнить свое намерение: убить себя, когда она его разлюбит?» Все это до такой степени представилось Елене возможным и ясным, что она даже вообразила, что
князь убил себя и теперь лежит, исходя кровью в Останкинском лесу, и лежит именно там, где кончается Каменка и начинаются сенокосные луга.
Елена все уже перепутала в голове; она забыла даже, что
князь, не получив еще письма ее, ушел из
дому.
Видя все это, Миклаков поматывал только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в душе его. «Ведь любят же других людей так женщины?» — думал он. Того, что
князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому
князем, и Миклаков, войдя в сени, на вопрос свой к лакею: «
Дома ли
князь?», услышал ответ, что
князь дома, но только никого не велел принимать и заперся у себя в кабинете.
Князь в самом деле замышлял что-то странное: поутру он, действительно, еще часов в шесть вышел из
дому на прогулку, выкупался сначала в пруде, пошел потом по дороге к Марьиной роще, к Бутыркам и, наконец, дошел до парка; здесь он, заметно утомившись, сел на лавочку под деревья, закрыв даже глаза, и просидел в таком положении, по крайней мере, часа два.
— А я полагала, что вы не застали его
дома, — продолжала княгиня, все еще думавшая, что Миклаков приехал к
князю.
После 15 августа Григоровы, Анна Юрьевна и Жиглинские предположили переехать с дач в город, и накануне переезда
князь, сверх обыкновения, обедал
дома. Барон за этим обедом был какой-то сконфуженный. В половине обеда, наконец, он обратился к княгине и к
князю и проговорил несколько умиленным и торжественным голосом...
M-r Оглоблин приходился тоже кузеном и
князю Григорову, который, впрочем, так строго и сурово обращался с ним, что m-r Николя почти не осмеливался бывать у Григоровых; но, услышав последнее время в
доме у отца разговор об Елене, где, между прочим, пояснено было, что она любовница
князя, и узнав потом, что ее выгнали даже за это из службы, Николя воспылал нестерпимым желанием, что бы там после с ним ни было, рассказать обо всем этом княгине.
Ссора с матерью сильно расстроила Елену, так что, по переезде на новую квартиру, которую
князь нанял ей невдалеке от своего
дома, она постоянно чувствовала себя не совсем здоровою, но скрывала это и не ложилась в постель; она, по преимуществу, опасалась того, чтобы Елизавета Петровна, узнав об ее болезни, не воспользовалась этим и не явилась к ней под тем предлогом, что ей никто не может запретить видеть больную дочь.
Елпидифора Мартыныча разбудили и доложили ему, что его зовут от
князя Григорова к г-же Жиглинской. Он уже слышал, что Елена больше не жила с матерью, и понял так, что это, вероятно, что-нибудь насчет родов с ней происходит. Первое его намерение было не ехать и оставить этих господ гордецов в беспомощном состоянии; но мысль, что этим он может возвратить себе практику в знатном
доме Григоровых, превозмогла в нем это чувство.
«Вот дуралей-то!» — прибавлял он, повертываясь опять на прежний бок, и таким образом он промучился до самого утра, или, лучше сказать, до двенадцати часов, когда мог ехать к Жиглинской, где ожидал встретить
князя, который, может быть, снова предложит ему деньги; но князи он не нашел там: тот был
дома и отсыпался за проведенную без сна ночь.
Князь имел намерение поблагодарить его гораздо больше, чем сам того ожидал Елпидифор Мартыныч; кроме того,
князь предположил возобновить ему годичную практику в своем
доме, с тем только, чтобы он каждый день заезжал и наблюдал за Еленой и за ребенком.
В одно утро Елпидифор Мартыныч беседовал с Елизаветой Петровной и сам был при этом в каком-то елейном и добром настроении духа.
Князь накануне только прислал ему тысячу рублей и приглашение снова сделаться годовым в
доме его врачом.
— Что ж ни при чем? Вам тогда надобно будет немножко побольше характеру показать!.. Идти к
князю на
дом, что ли, и просить его, чтобы он обеспечил судьбу внука. Он вашу просьбу должен в этом случае понять и оценить, и теперь, как ему будет угодно — деньгами ли выдать или вексель. Только на чье имя? На имя младенца делать глупо: умер он, — Елене Николаевне одни только проценты пойдут; на имя ее — она не желает того, значит, прямо вам: умрете вы, не кому же достанется, как им!..
Миклаков почти каждый вечер бывает у ней, и
князя в это время всегда
дома нет», — отвечала Петицкая.
Положим даже, что княгиня сама первая выразила ему свое внимание; но ему сейчас же следовало устранить себя от этого, потому что
князь ввел его в свой
дом, как друга, и он не должен был позволять себе быть развратителем его жены, тем более, что какого-нибудь особенно сильного увлечения со стороны Миклакова
князь никак не предполагал.