Неточные совпадения
В один из холоднейших и ненастнейших московских
дней к дому
князя подходила молодая, стройная девушка, брюнетка, с очень красивыми, выразительными, умными чертами лица. Она очень аккуратно и несколько на мужской лад была одета и, как видно, привыкла ходить пешком. Несмотря на слепящую вьюгу и холод, она шла смело и твердо, и только подойдя к подъезду княжеского дома, как бы несколько смутилась.
Все это, впрочем, разрешилось тем, что
князь, кончив курс и будучи полным распорядителем самого себя и своего громадного состояния, — так как отец и мать его уже умерли, — на другой же
день по выходе из лицея отправился к добрейшей тетке своей Марье Васильевне, стал перед ней на колени, признался ей в любви своей к Элизе и умолял ее немедля ехать и сделать от него предложение.
Едучи в настоящем случае с железной дороги и взглядывая по временам сквозь каретное стекло на мелькающие перед глазами дома,
князь вдруг припомнил лондонскую улицу, по которой он в такой же ненастный
день ехал на станцию железной дороги, чтобы уехать совсем из Лондона. Хорошо ли, худо ли он поступил в этом случае,
князь до сих пор не мог себе дать отчета в том, но только поступить таким образом заставляли его все его физические и нравственные инстинкты.
На
деле же, сверх всякого ожидания, стало оказываться не совсем так: от
князя им не было никакой помощи.
Князь, после весьма короткого разговора с Еленою, в котором она выразила ему желание трудиться, бросился к одной из кузин своих, Анне Юрьевне, и так пристал к ней, что та на другой же почти
день дала Елене место учительницы в школе, которую Анна Юрьевна на свой счет устроила и была над ней попечительницей.
На другой
день в кабинете
князя сидело целое общество: он сам, княгиня и доктор Елпидифор Мартыныч Иллионский, в поношенном вицмундирном фраке, с тусклою, порыжелою и измятою шляпой в руках и с низко-низко спущенным владимирским крестом на шее.
— Ах, благодарю, тысячу раз благодарю! — говорила та как бы в самом
деле радостным голосом и подсобляя
князю уложить книги на одном из столиков. Освободившись окончательно от своей ноши,
князь наконец уселся и принялся сквозь очки глядеть на Елену, которая села напротив него.
«Но почему же эта женщина, — рассуждала и в этом случае Елена, — не постаралась сохранить любовь мужа?»
Князь сам ей рассказывал, что он давно разлюбил жену, потому что она никогда не
разделяла ни одного из его убеждений; значит, Елена тут ничем не была виновата.
— Мы-с пили, — отвечал ему резко
князь Никита Семеныч, — на биваках, в лагерях, у себя на квартире, а уж в Английском клубе пить не стали бы-с, нет-с… не стали бы! — заключил старик и, заплетаясь ногою, снова пошел дозирать по клубу, все ли прилично себя ведут.
Князя Григорова он, к великому своему удовольствию, больше не видал. Тот, в самом
деле, заметно охмелевший, уехал домой.
Дело в том, что, как
князь ни старался представить из себя материалиста, но, в сущности, он был больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо был уверен, что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами не может и не должно существовать, и хоть вместе с тем знал даже, что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о том прямо у него никак не хватало духу, и ему казалось, что он все-таки оскорбит и унизит ее этим.
— Если ее дома нет, то отыщи ее там, куда она уехала, хоть бы на
дне морском то было, — понимаешь?.. — продолжал
князь тем же отрывистым и почти угрожающим голосом.
— Только они меня-то, к сожалению, не знают… — продолжала между тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо
дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин
князь должен был понимать, что он — человек женатый, и что она — не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
— Нет-с, я не к тому это сказал, — начал он с чувством какого-то даже оскорбленного достоинства, — а говорю потому, что мать мне прямо сказала: «Я, говорит,
дело с
князем затею, потому что он не обеспечивает моей дочери!»
Посидев еще несколько времени, больше из приличия, она начала, наконец, прощаться и просила княгиню передать мужу, чтобы тот не медля к ней приехал по одному очень важному для него
делу; но, сходя с лестницы, Анна Юрьевна встретила самого
князя.
С ним произошел такого рода случай: он уехал из дому с невыносимой жалостью к жене. «Я отнял у этой женщины все, все и не дал ей взамен ничего, даже двух часов в
день ее рождения!» — говорил он сам себе. С этим чувством пришел он в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый
день. По своей подвижной натуре
князь не удержался и рассказал Елене свою сцену с женой. Та выслушала его весьма внимательно.
— И в самом
деле, лучше ехать! — сказал
князь, подумав немного, и затем сейчас же встал с своего места.
Совет кузины, в отношении Жиглинских,
князь выполнил на другой же
день, и выполнил его весьма деликатно. Зная, когда Елены наверное не бывает дома, он послал к старухе Жиглинской своего управляющего, который явился к Елизавете Петровне и вручил ей от
князя пакет с тремястами рублей серебром.
Она сама гораздо бы больше желала, чтобы
князь бывал у них, а то, как она ни вооружалась стоическим спокойствием, но все-таки ей ужасно тяжело и стыдно было середь белого
дня приходить в Роше-де-Канкаль. Ей казалось, что она на каждом шагу может встретить кого-нибудь из знакомых, который увидит, куда она идет; что швейцар, отворяя ей дверь, как-то двусмысленно или почти с презрением взглядывал на нее; что молодые официанты, стоящие в коридоре, при проходе ее именно о ней и перешептывались.
— Ты в самом
деле меня за какую-то дрянь совершенную почитаешь… — проговорил
князь уже не совсем довольным голосом.
— Пожарский что? — заметил и
князь. — Вот Долгорукий,
князь Яков Долгорукий [Долгорукий, Яков Федорович (1659—1720) —
князь, государственный деятель, один из ближайших сподвижников Петра I; был известен бескорыстием и смелостью.] — то другое
дело, это был человек настоящий!
Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к дяде; но он не поехал, отговорившись перед женой тем, что он считает нечестным скакать хоронить того человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же
князь не ехал потому, что на несколько
дней даже не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу.
На другой
день после этого объяснения, барон написал к
князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со смертью своего благодетеля, он хочет отдохнуть душой в Москве, а поэтому спрашивает у
князя еще раз позволения приехать к ним погостить.
«Этот Петербург, товарищи мои по службе, даже комнаты и мебель, словом, все, что напоминает мне моего богоподобного Михайла Борисовича, все это еще более раскрывает раны сердца моего», — заключал барон свое письмо, на каковое
князь в тот же
день послал ему телеграфическую депешу, которою уведомлял барона, что он ждет его с распростертыми объятиями и что для него уже готово помещение, именно в том самом флигеле, где и
князь жил.
«Опять этот холод и лед!» — подумал про себя
князь. Обедать этот раз он предположил дома и даже весь остальной
день мог посвятить своему приехавшему другу, так как Елена уехала до самого вечера в Москву, чтобы заказать себе там летний и более скрывающий ее положение костюм.
— Марья Васильевна поручила мне умолять
князя, чтобы он хоть на несколько
дней приехал к ней в Петербург, — объяснил барон княгине.
Сделав такого рода предисловие,
князь перешел затем прямо к
делу.
Он уже давно узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы. О том, что Жиглинские будут в Останкине жить и даже переехали с ними в один
день,
князь до сих пор еще не говорил жене.
После описанной нами прогулки княгиня в самом
деле видно расхворалась не на шутку, потому что
дня два даже не выходила из своей комнаты. В продолжение всего этого времени
князь ни разу не зашел к ней; на третье утро, наконец, княгиня сама прислала к нему свою горничную.
Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в начале нашего рассказа она думала, что
князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла тем, что он в самом
деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не больше того.
Ей казалось, что он тогда, по необходимости, будет больше бывать дома и не станет каждый
день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу,
князь продолжал не бывать дома, — это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она узнает, что Елена не только что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно, что
князь просто возит ее за собой.
Родившись и воспитавшись в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов; о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и не слыхала в доме родительском ни от кого; из бывавших у них в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей не говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие идеи не коснулись еще наших военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за
князя, который на другой же
день их брака начал ей читать оду Пушкина о свободе […ода Пушкина о свободе — ода «Вольность», написанная в 1817 году и распространившаяся вскоре в множестве списков.
Будь
князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что
разделяет их; но
князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит.
День был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но
князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой, был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль, то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно.
Между тем княгиня велела ему сказать, что она никак не может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому
князю самому надобно было оставаться дома; но он
дня два уже не видал Елены: перспектива провести целый вечер без нее приводила его просто в ужас.
На другой
день, часов в двенадцать утра,
князь ходил по комнате жены. Княгиня по-прежнему сидела неодетая в постели, и выражение ее доброго лица было на этот раз печальное и сердитое. Объяснение между ними только что еще началось.
По странному стечению обстоятельств, барон в эти минуты думал почти то же самое, что и княгиня: в начале своего прибытия в Москву барон, кажется, вовсе не шутя рассчитывал составить себе партию с какой-нибудь купеческой дочкой, потому что, кроме как бы мимолетного вопроса
князю о московском купечестве, он на другой
день своего приезда ни с того ни с сего обратился с разговором к работавшему в большом саду садовнику.
Вдали, в самом
деле, показался
князь, шедший с наклоненной головой и с самым мрачным выражением в лице.
В самый
день именин княгиня, одетая в нарядное белое платье, отправилась в коляске в католическую церковь для выслушания обедни и проповеди. Барон, во фраке и белом галстуке, тоже поехал вместе с ней.
Князь видел это из окна своего кабинета и только грустно усмехнулся. По случаю приглашения, которое он накануне сделал Елене, чтобы она пришла к ним на вечер, у него опять с ней вышел маленький спор.
После недавнего своего объяснения с Елизаветой Петровной, возымев некоторую надежду в самом
деле получить с нее тысячу рублей, если только
князь ей даст на внука или внучку тридцать тысяч рублей серебром, Елпидифор Мартыныч решился не покидать этой возможности и теперь именно снова ехал к Анне Юрьевне, чтобы науськать ту в этом отношении.
На Елпидифора Мартыныча Анна Юрьевна на этот раз не рассердилась: она начинала уже верить, что он в самом
деле передает ей все это из расположения к
князю и к Елене.
Князь после того пошел к Жиглинским. Насколько дома ему было нехорошо, неловко, неприветливо, настолько у Елены отрадно и успокоительно. Бедная девушка в настоящее время была вся любовь: она только тем
день и начинала, что ждала
князя. Он приходил… Она сажала его около себя… клала ему голову на плечо… по целым часам смотрела ему в лицо и держала в своих руках его руку.
— Но ты только выслушай меня… выслушай несколько моих слов!.. — произнесла Елизавета Петровна вкрадчивым голосом. — Я, как мать, буду говорить с тобою совершенно откровенно: ты любишь
князя, — прекрасно!.. Он что-то такое дурно поступил против тебя, рассердил тебя, — прекрасно! Но дай пройти этому хоть один
день, обсуди все это хорошенько, и ты увидишь, что тебе многое в ином свете представится! Я сама любила и знаю по опыту, что все потом иначе представляется.
— Ничего, не обо мне
дело, — проговорила Елена порывистым голосом, — но
князь Григоров наш застрелил себя…
Князь в самом
деле замышлял что-то странное: поутру он, действительно, еще часов в шесть вышел из дому на прогулку, выкупался сначала в пруде, пошел потом по дороге к Марьиной роще, к Бутыркам и, наконец, дошел до парка; здесь он, заметно утомившись, сел на лавочку под деревья, закрыв даже глаза, и просидел в таком положении, по крайней мере, часа два.
Княгиня, в противоположность Елене, любила все больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но
князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом, то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она
дня три и совсем не видала
князя.
Письмом этим княгиня думала успокоить
князя; и если заглянуть ему поглубже в душу, то оно в самом
деле успокоило его:
князь был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого
князя, это его уже смутило.
С настоящей минуты она начала серьезно подумывать, что, в самом
деле, не лучше ли ей будет и не легче ли жить на свете, если она разойдется с
князем и уедет навсегда в Петербург к своим родным.
— Какие же это у вас
дела такие? — спросил его
князь.
Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом
деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что
князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал.
Елпидифор Мартыныч надеялся на следующий
день, по крайней мере, встретить
князя и действительно встретил его;
князь был с ним очень внимателен и любезен, но о деньгах ни слова, на следующий
день тоже, — и таким образом прошла целая неделя.