Неточные совпадения
— Но научите же, по крайней мере, меня, — продолжала княгиня, и
в голосе ее послышались рыдания, — как я должна себя вести; встречаться и видеться с ней я не могу:
это выше
сил моих!
Князь при
этом потемнел даже весь
в лице: если бы княгиня продолжала сердиться и укорять его, то он, вероятно, выдержал бы
это стойко, но она рыдала и говорила, что еще любит его, —
это было уже превыше
сил его.
Прочитывая все
это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все
это как с гуся вода, и при
этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек
в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности [Вместо слов «женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности» было: «женской измены не боится, потому что сам всегда первый изменяет».], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием,
в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи
в мире и никогда не лгут!
В конце Каменки Елене почему-то вообразилось, что князь, может быть, прошел
в Свиблово к Анне Юрьевне и, прельщенный каким-нибудь ее пудингом, остался у нее обедать. С
этою мыслию она пошла
в Свиблово: шла-шла, наконец,
силы ее начали оставлять. Елена увидала на дороге едущего мужика
в телеге.
Только немецкий закал характера и надежда на свою ловкость дали барону
силы не пасть духом, и он вознамерился пока съездить
в Москву, отдохнуть там и приискать себе, если
это возможно будет, какую-нибудь выгодную для женитьбы партию.
— Да, родителей к детям —
это так: и оно дано им природой
в смысле поддержания рода, чтобы они берегли и лелеяли своих птенцов; дети же обыкновенно наоборот: как получат
силы,
в них сейчас является стремление улететь из родного гнезда.
Скрыть
это и носить
в этом отношении маску князь видел, что на
этот, по крайней мере, день
в нем недостанет
сил, — а потому он счел за лучшее остаться дома, просидел на прежнем своем месте весь вечер и большую часть ночи, а когда на другой день случайно увидел
в зеркале свое пожелтевшее и измученное лицо, то почти не узнал себя.
— Никакой такой
силы не существует! — произнесла Елена. — Ведь
это странное дело — навязывать народу свободолюбие, когда
в нем и намека нет на то. Я вон на днях еще как-то ехала на извозчике и разговаривала с ним. Он горьким образом оплакивает крепостное право, потому что теперь некому посечь его и поучить после того, как он пьян бывает!
— Хоть тебе и тяжело оказать помощь полякам, что я отчасти понимаю, — начала она, — но ты должен пересилить себя и сделать
это для меня, из любви своей ко мне, и я
в этом случае прямо ставлю испытание твоему чувству ко мне: признаешь ты
в нем
силу и влияние над собой — я буду верить ему; а нет — так ты и не говори мне больше о нем.
— Совершенно согласна, что средства все
эти позволительны, — подхватила Елена, — но
в некоторых случаях они для женщины возможны, а
в других — выше
сил ее…
Тогда она, по наружности по крайней мере, как бы не обратила на то большого внимания и даже проговорила: «Все фарсы
этот господин выкидывает!» Но
в настоящую минуту Елена, как бы против воли, припомнила о других пистолетах, на ящике которых она сделала надпись своею рукой; со свойственной, однако, ей
силой характера, она поспешила отогнать от себя
это воспоминание и начала разговаривать с Жуквичем.
Во всей
этой беседе г-жа Петицкая, как мы видим, не принимала никакого участия и сидела даже вдали от прочих, погруженная
в свои собственные невеселые мысли: возвращаясь
в Москву, она вряд ли не питала весьма сильной надежды встретить Николя Оглоблина, снова завлечь и женить на себе; но теперь, значит, надежды ее совершенно рушились, а между тем продолжать жить приживалкою, как ни добра была к ней княгиня, у г-жи Петицкой недоставало никакого терпения, во-первых, потому, что г-жа Петицкая жаждала еще любви, но устроить для себя что-нибудь
в этом роде, живя с княгинею
в одном доме, она видела, что нет никакой возможности,
в силу того, что княгиня оказалась до такой степени
в этом отношении пуристкою, что при ней неловко даже было просто пококетничать с мужчиной.
—
В некотором самодовольстве и спокойствии!.. Стоять вечно
в борьбе и
в водовороте — вовсе не наслаждение: бейся, пожалуй, сколько хочешь, с
этим дурацким напором волн, — их не пересилишь; а они тебя наверняка или совсем под воду кувыркнут, а если и выкинут на какой-нибудь голый утесец, так с такой разбитой ладьей, что далее идти
силы нет, как и случилось
это, например, со мной, да, кажется, и с вами.
Неточные совпадения
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных
сил.] есть все-таки сечение, и
это сознание подкрепляло его.
В ожидании
этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф
этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя
в действии облегчит».
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той
силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста
в неведении чего бы то ни было, то
в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже
в известном смысле было прочнее его.
Минуты
этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые застывали они перед ним, не будучи
в силах оторвать глаза от его светлого, как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась
в этом взоре, и тайна
эта тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над целым городом.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться, что
в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая
сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что
это"громадное",
это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
"Мудрые мира сего! — восклицает по
этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия,
в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы
сила и свет просвещения замыкаются!"