Неточные совпадения
Впрочем, багровый, изжелта, цвет лица, тусклые, оловянные глаза и осиплый голос ясно давали знать, что
не в неге и
не совсем скромно провел он первую молодость, но только железная натура его, еще более закаленная
в нужде,
не поддалась ничему, и он,
в сорок лет, остался
тем же здоровяком, каким был и
в осьмнадцать.
Она уже года три жила без выезда
в Петербурге, потому что, по ее собственным словам, бывши до безумия страстною матерью,
не могла расстаться с детьми; а другие толковали так, что гвардейский улан был
тому причиной.
Не менее
того, именины ее каждогодно справлялись
в силу
того обычая, что губернские предводители, кажется, и после смерти жен должны давать обеды
в день их именин.
Сам хозяин, маленький, седенький старичок, с очень добрым лицом,
в камлотовом сюртуке, разговаривал с сидевшей с ним рядом на диване толстою барынею Уситковою, которая говорила с таким жаром, что,
не замечая сама
того, брызгала слюнями во все стороны.
Есть люди,
в душе которых вы никакой любовью, никаким участием, никакой преданностью с вашей стороны
не возбудите чувства дружбы, но с которыми довольно сказать два — три слова наперекор, для
того, чтобы сделать их себе смертельными врагами.
В околотке он был известен
не столько под своим собственным именем и фамилией, сколько под именем графского племянника, хотя родство это было весьма сомнительно, и снискан некоторым вниманием Сапег он собственно был за
то, что еще
в детстве рос у них
в доме с предназначением быть карликом; но так как вырос более, чем следовало,
то и был отправлен обратно
в свою усадьбу с назначением пожизненной пенсии.
В последующее затем время он уже ничего нового
не открывал
в своей Лауре: она оставалась такой, какой была
в первую минуту,
то есть хорошенькой девушкой, которую с удовольствием можно целовать, ласкать и которая сама очень мило ласкалась, но затем больше ничего.
— Дочь генерала Кронштейна, — отвечала
та. — Очень добрая девушка, как любит мою Верочку, дай ей бог здоровья. Они обе ведь смолянки. Эта-то аристократка, богатая, — прибавила старуха. И слова эти еще более подняли Кронштейн
в глазах Эльчанинова. Он целое утро проговорил со старухой и
не подходил к девушкам, боясь, чтобы Анна Павловна
не заметила его отношений с Верочкой, которых он начинал уже стыдиться. Но
не так думала Вера.
План его был таков: сблизившись и подружившись с молодой девушкой, он покажет ей, насколько он выше ее подруги, и вместе с
тем даст ей понять, что, при его нравственном развитии, он
не может истинно любить такую девушку, какова была Вера, а потом… потом признаться ей самой
в любви, но — увы! — расчет его оказался слишком неверен.
Правда, он более и более сближался с Анной Павловной, но
в то же время увидел, что она чрезвычайно искренне любит добренькую и пустую Веру, и у него духу даже недоставало хоть бы раз намекнуть ей, что он
не любит, а только обманывает ее приятельницу.
И этих мыслей было достаточно, чтобы он отменил свое намерение и остался
в Москве; целую неделю после
того никуда
не выходил из квартиры,
не ел,
не спал, одним словом, страдал добросовестно, а потом, как бы для рассеяния, пустился во все тяжкие студенческой жизни.
Окончивши курс, он совершенно уж
не тосковал, и
в нем только осталось бледное воспоминание благородного женского существа, которое рано или поздно должно было улететь
в родные небеса, и на
тему эту принимался несколько раз писать стихи, а между
тем носил
в душе более живую и совершенно новую для него мысль: ему надобно было начать службу, и он ее начал, но, как бедняк и без протекции, начал ее слишком неблистательно.
Сначала он думал выйти
в отставку и жить так
в Москве; но расстроенное состояние
не давало ему на
то никакой возможности.
Я уж, конечно,
не в состоянии выразить
того, что было с Анной Павловной
в первые минуты этого свидания.
Несмотря на
то, что владельцы никогда
не жили
в нем, оно постоянно поддерживалось и улучшалось, что было, я думаю,
не столько по желанию самих графов, сколько делом немцев-управителей, присылаемых из Петербурга.
Это был лет шестидесяти мужчина, с несколько измятым лицом, впрочем, с орлиным носом и со вздернутым кверху подбородком, с прямыми редкими и поседевшими волосами; руки его были хороши, но женоподобны; движения медленны, хотя
в то же время серые проницательные глаза, покрывавшиеся светлой влагой, показывали, что страсти еще
не совершенно оставили графа и что он
не был совсем старик.
— Тут
не образование, мой милый, а собственное, внутреннее чутье, — возразил граф. — Видал ли ты, — продолжал он, прищуриваясь, — этих женщин с тонкой нежной кожей, подернутой легким розовым отливом, и у которых до
того доведена округлость частей, что каждый член почти незаметно переходит
в другой?
— Правду ли вы говорите,
не обманываете ли вы меня? Поклянитесь мне
в том, что вы сказали.
Мановский, очень хорошо знавший, что граф ни к кому еще
в губернии первый
не приезжал, с первых же слов понял, что
тот приехал
не для него, а для жены.
Впрочем, очень хорошо убежденный, что Анна Павловна, полюбя другого, могла изменить ему, он
в то же время знал, что никогда ничего
не добьется от нее Сапега, и потому решился всеми средствами способствовать намерениям графа, а потом одурачить его и насколько только возможно.
Сначала она думала притвориться больной, но
в таком случае нельзя будет выйти
в поле,
тем более, если муж
не уедет.
Эльчанинов ничего
не мог понять. Он догадался, впрочем, что Анна Павловна уехала к графу Сапеге, о котором он слышал от многих. Но зачем уехала, и как одна, и
в тот именно день, когда назначено было свидание? Ему сделалось
не на шутку грустно и досадно.
— Ах, Алексей Михайлыч,
не знаю, может или
не может быть, — возразила
в свою очередь барыня, — но вы только выслушайте: мало
того, что целый день говорили, глазки делали друг другу, целовались; мало этого: условились при всех, что она сегодня приедет к нему одна, и поехала; мы встретили ее. Положим, что крестница, но все-таки — она молодая женщина, а он человек холостой; у него, я думаю, и горничных
в доме нет… ну, ей поправить что-нибудь надобно, башмак, чулок, кто ей это сделает, — лакеи?
Если бы Анна Павловна поехала к графу
не в этот день,
в который назначено было свидание,
то, может быть, он еще усомнился бы
в истине слов Уситковой; но она забыла его, забыла свое слово и уехала.
Это явно, что если она
не любит графа,
то все-таки ей приятно его искание; что граф за ней ухаживал, Эльчанинов
не имел ни малейшего сомнения
в том.
Если уж входить
в сношения с женщиной, так уж, конечно, лучше со свободной — меньше труда, а
то игра
не стоит свеч.
— Извольте, объясню подробнее, — отвечал Эльчанинов. — Положим, что вы полюбили бы человека; принесли бы вы ему жертву,
не пройдя этой обычной колеи вздохов, страданий, объяснений и
тому подобного, а просто, непосредственно отдались бы ему
в полное обладание?
Задор-Мановский, наблюдавший молчание, при этих словах посмотрел на вдову. Она потупилась и ничего
не отвечала. Эльчанинову показалось, что она боится или по крайней мере остерегается Мановского, и он с упорством стал продолжать разговор
в том же тоне.
— Какой вы странный, — начала Клеопатра Николаевна, — надобно знать, какой человек и какие жертвы. К
тому же я, ей-богу,
не могу судить, потому что никогда
не бывала
в подобном положении.
— А говорить
то, что я из-за вас
в петлю
не полезу. Если вы ко мне так, так и я к вам так. Считать тоже умеем. Свою седьмую часть вы давно продали. Всего семьсот рублей платят за девушку
в институт. Прочие доходы должны идти для приращения детского капитала, следовательно… — говорил Мановский.
Тихими шагами вошел Иван Александрыч, с ног до головы одетый
в новое платье, которое подарил ему Сапега,
не могший видеть, по его словам, близ себя человека
в таком запачканном фраке. Граф молча кивнул племяннику головой и протянул руку, которую
тот схватил обеими руками и поцеловал с благоговением. Улыбка презрения промелькнула
в лице Сапеги, и он снова начал ходить по комнате. Прошло еще четверть часа
в молчании. Граф посмотрел
в окно.
— Умоляю вас, граф,
не унижайте меня; я несчастлива и без
того! — сказала она, заливаясь слезами, и столько глубоких страданий, жалоб и моления, столько чистоты и непорочности сердца послышалось
в этих словах, что Сапега, несмотря на свое увлечение, как бы невольно остановился.
«Что это значит, — думал он, — она
не любит мужа — это видно, почему же она отвергает и даже оскорбляется моими исканиями? Я ей
не противен, никакого чувства отвращения я
не заметил
в ней… напротив! Если я круто повернул и если только это детская мораль, ребяческое предубеждение,
то оно должно пройти со временем. Да и что же может быть другое? Уж
не любит ли она кого-нибудь?»
— Слухов нет-с, а я кой-что знаю, — ответил Иван Александрыч. Он решительно
не в состоянии был скрыть от графа узнанной им про Анну Павловну тайны, которой
тот, как казалось ему, интересовался.
Не удивляйтесь, читатель,
тому отдаленному и
не совсем честному плану, который так быстро построил
в голове своей граф.
Он
не был
в сущности злой человек, но принадлежал к числу
тех сластолюбивых стариков, для которых женщины — все и которые, тонко и вечно толкуя о красоте женской, имеют
в то же время об них самое грубое и материальное понятие.
Иван Александрыч вышел из кабинета
не с такой поспешностью, как делал это прежде, получая от графа какое-либо приказание.
В первый раз еще было тягостно ему поручение дяди,
в первый раз он почти готов был отказаться от него: он без ужаса
не мог представить себе минуты, когда он будет рассказывать Мановскому; ему так и думалось, что
тот с первых же слов пришибет его на месте.
«Бог вам судья, что вы
не исполнили обещания. Боюсь отыскивать
тому причины и заставляю себя думать, что вы
не могли поступить иначе. Безнадежность увидеться с вами заставляет меня рисковать: письмо это посылаю с С… Н… Он добрый и благородный человек,
в глубоком значении этого слова. Чтобы
не умереть от грусти, я должен с вами видеться. Если пройдет несколько дней и я
не увижусь с вами,
не ручаюсь, что со мной будет… Я
не застрелюсь — нет! Я просто умру с печали… Прощайте, до свиданья».
— Он
не лжет, я люблю
того человека и ненавижу вас! — вскричала она почти безумным голосом, и
в ту же минуту раздался сильный удар пощечины. Анна Павловна, как пласт, упала на пол. Мановский вскочил и, приподняв свою громадную ногу, хотел, кажется, сразу придавить ее; но Савелий успел несчастную жертву схватить и вытащить из гостиной. Она почти
не дышала.
Между
тем время шло. Савелий по-прежнему настаивал об отъезде; Эльчанинов по-прежнему отыгрывался. Наконец, он, казалось, начал избегать оставаться вдвоем с своим приятелем, и всякий раз, когда это случалось, он или кликал слугу, или сам выходил из комнаты, или призывал Анну Павловну. Савелий замечал, хмурился и все-таки старался найти случай возобновить свои убеждения; но Эльчанинов был ловчее
в этой игре: Савелью ни разу
не случалось остаться наедине с ним.
Между
тем граф часу
в первом пополудни был по-прежнему
в своей гостиной: хотя туалет его был все так же изыскан, но он, казалось,
в этот раз был
в более спокойном состоянии духа, чем перед первым визитом Анны Павловны: он
не ходил по комнате тревожными шагами,
не заглядывал
в окно, а спокойно сидел на диване, и перед ним лежала раскрытая книга.
— Оно лучше; а
то что толку, например,
в вас, Клеопатра Николаевна? Ни богу, ни людям! — заметил с усмешкою исправник, немного волокита по характеру и некогда тоже ухаживавший за Клеопатрою Николаевною, но
не успевший и теперь слегка подсмеивающийся над ней.
Казалось, это был другой человек, а
не тот, которого мы видели
в его домашнем быту, при посещении Анны Павловны и даже при собственном его визите Мановскому.
Не замечать Мановского они
не могли, потому что чувствовали к нему невольное уважение; кроме
того, им хотелось поговорить с ним и, если возможно, выведать, что у него на душе,
тем более, что все заметили перемену
в лице Мановского.
В этой мысли поддерживал его сам граф, который, бывши с ним весьма любезен, постоянно и тонко намекал на его необыкновенные способности и жалел только о
том, что подобный ему молодой человек
не служит и даром губит свой век.
Сидя
в гостиной, он рвал на себе волосы, проклинал себя и Мановского, хотел даже разбить себе голову об ручку дивана, потом отложил это намерение до
того времени, когда Анна Павловна умрет; затем, несколько успокоившись, заглянул
в спальню больной и, видя, что она открыла уже глаза, махнул ей только рукой, чтоб она
не тревожилась, а сам воротился
в гостиную и лег на диван.
Он думал этим вызвать вдову на любезность, но Клеопатра Николаевна конфузилась, мешалась
в словах и
не отвечала на вопросы, а между
тем была очень интересна: полуоткрытые руки ее из-под широких рукавов капота блестели белизной; глаза ее были подернуты какою-то масляною и мягкою влагою; кроме
того, полная грудь вдовы, как грудь совершенно развившейся тридцатилетней женщины, покрытая легкими кисейными складками, тоже производила свое впечатление.
Задор-Мановский, ни слова
не проговоривший, но
в то же время, кажется, внимательно следивший за гостем и хозяйкой, вдруг встал и взялся за картуз.
Он начал первоначально смотреть по окнам, а потом, будто
не сыскав
того, что было ему нужно, прошел
в спальню вдовы, примыкавшую к гостиной, где осмотрел тоже всю комнату, потом сел, наконец, к маленькому столику, вынул из кармана клочок бумаги и написал что-то карандашом. Оставив эту записочку на столе, он вышел.
«Прошу вас к будущему четвергу приготовить все брильянтовые, хозяйственные и усадебные вещи по составленной после смерти вашего мужа описи. Я намерен принять и приступить к управлению имением, а равным образом прошу вас выехать из усадьбы,
в которой
не считаю нужным, по случаю отсутствия вашей дочери, освещать, отапливать дом и держать горничную прислугу, чтобы
тем прекратить всякие излишние расходы, могущие, при вашей жизни
в оной, последовать из имения малолетней, на каковое вы
не имеете никакого права.