Неточные совпадения
Только
на самое себя сплеток не плетет, а то
на всех,
на всех,
что ни есть на свете людей…
«И то еще я замечал, — говорил он, —
что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а не то и двух, а котора у мастерицы
была в обученье, дура-то дурой окажется, да к тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему
на те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их
ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы,
что ни день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
— Не говорите… — с горячностью сказала Дарья Сергевна. — Может, и теперь уж не знай
чего на меня
ни плетут!.. А тогда
что будет? Пожалейте хоть маленько и меня, Марко Данилыч.
Был он в длиннополом, спереди насквозь просаленном нанковом сюртуке, с бумажным плáтом
на шее — значит, не по древлему благочестию: истый старовер плáта
на шею
ни за
что не взденет, то фряжский обычай, святыми отцами не благословенный.
— Самый буянственный человек, —
на все стороны оглядываясь, говорил Василий Фадеев. — От него вся беда вышла… Он, осмелюсь доложить вашей милости, Марко Данилыч,
на все художества завсегда первым заводчиком
был. Чуть
что не по нем, тотчас всю артель взбудоражит. Вот и теперь — только
что отплыли вы, еще в виду косная-то ваша
была, Сидорка, не говоря
ни слова, котомку
на плечи да
на берег. За ним все слепые валом так и повалили.
Все бы, кажется,
было приспособлено к потребностям торговцев, обо всем подумали,
ни о
чем не забыли, но, к изумленью строителя, купцы в Главный дом не пошли, а облюбовали себе трактиры, памятуя пословицу,
что еще у Старого Макарья
на Желтых Песках сложилась: «Съездить к Макарью — два дела сделать: поторговать да покуликать».
Посмотреть
на него — загляденье: пригож лицом, хорош умом, одевается в сюртуки по-немецкому, по праздникам даже
на фраки дерзает, за
что старуха бабушка клянет его, проклинает всеми святыми отцами и всеми соборами: «Забываешь-де ты, непутный, древлее благочестие, ересями прельщаешься, приемлешь противное Богу одеяние нечестивых…» Капиталец у Веденеева
был кругленький: дела он вел
на широкую руку и
ни разу не давал оплошки; теперь у него
на Гребновской караван в пять баржéй стоял…
Добр, незлопамятен русский человек; для него
что прошло, то минуло,
что было, то
былью поросло; дедовских грехов
на внуках он не взыщет
ни словом,
ни делом.
По пятнадцатому году, когда тот дом только
что обстроен
был, вступила она под его кровлю хозяюшкой, всю почти жизнь провела в нем безвыездно и
ни за
что бы
на свете не согласилась
на старости лет перебраться
на новое место.
Еще бабушка
на мельнице с самых пеленок внушала им,
что нет
на свете ничего хуже притворства и
что всяка ложь, как бы ничтожна она
ни была,
есть чадо диавола и кто смолоду лжет, тот во все грехи потом вступит и впадет
на том свете в вечную пагубу.
Не такие
были они красавицы, каких мало
на свете бывает, каких
ни в сказках сказать,
ни пером описать, но
были так миловидны и свежи,
что невольно останавливали
на себе взоры каждого.
— Значит, веру в силу молитвы имеет, — молвил Марко Данилыч. — Сказано: по вере вашей
будет вам. Вот ему и досадно теперича
на матерей.
Что ж тут такого?.. До кого
ни доведись!.. Над кем-нибудь надо же сердце сорвать!
— Ничего, дело не плохое, — отвечал Смолокуров. — Тут главное дело — охота. Закажи ты в любой гостинице стерляжью уху хоть в сорок рублев,
ни приятности,
ни вкуса такого не
будет. Главное дело охота… Вот бы теперь, мы сидим здесь
на бережку, — продолжал благодушествовать Смолокуров, — сидим в своей компании, и семейства наши при нас — тихо, приятно всем…
Чего же еще?
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам ты знаешь,
что в рыбном деле я
на синь-порох ничего не разумею. По хлебной части дело подойди, маху не дам и советоваться не стану
ни с кем, своим рассудком оборудую, потому
что хлебный торг знаю вдоль и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского то
есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели
что не так, в ответе перед ним
будешь.
— Да ты не ори, — шепотом молвил Марко Данилыч, озираясь
на Веденеева. —
Что зря-то кричать? А скажи-ка мне лучше, из рыбников с кем не покалякал ли? Не наплели ли они тебе
чего? Так ты, друг любезный, не всякого слушай. Из нашего брата тоже много таковых,
что ему сказать да не соврать — как-то бы и зазорно. И таких немалое число и в каждом деле, какое
ни доведись, любят они помутить. Ты с ними, пожалуйста, не растабарывай. Поверь мне, они же после над тобой
будут смеяться.
— Да ведь слышно, матушка,
что вас по своим местам разошлют,
на родину, значит. Какие
ни на есть сродники ведь тоже у каждой найдутся, они не оставят родных, — сказал высокий, седой, сановитый ивановский фабрикант Старожилов.
— Этого никак невозможно, — сказал, ломаясь, Василий Фадеев. — Самого хозяина вам в караване видеть
ни в каком разе нельзя. А ежели у вас какая
есть к нему просимость, так просим милости ко мне в казенку; мы всякое дело можем в наилучшем виде обделать, потому
что мы самый главный приказчик и весь караван
на нашем отчете.
— Моя вина, матушка, простите, ради Христа! — молвил
на то Самоквасов. — Дело-то больно спешное вышло тогда. Сеня и то всю дорогу твердил, как ему
было совестно не простившись уехать. Я в ответе, матушка, Сеня тут
ни при
чем.
Хорошо
едят по скитам, а таких обедов, каким угостил матерей Марко Данилыч, сама Таифа не то
что на Керженце,
ни в Москве,
ни в Питере, у самых богатых людей не видывала.
— Все тебя поминала, — тихим, чуть слышным голосом говорила Дуня. — Сначала боязно
было, стыдно,
ни минуты покоя не знала.
Что ни делаю,
что ни вздумаю, а все одно да одно
на уме. Тяжело мне
было, Грунюшка, так тяжело,
что, кажется, смерть бы легче принять. По реке мы катались, с косной. С нами
был… Добрый такой… правдивый… И так он глядел
на меня и таким голосом говорил со мной,
что меня то в жар, то в озноб.
Все терпел, все сносил и в надежде
на милости всем,
чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но не
было ни одного человека, кто бы любил по душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за добро его, кто бы рад
был за него в огонь и в воду пойти. Между хозяином и наймитами не душевное
было дело, не любовное, а корыстное, денежное.
— По-моему, тут главное то,
что у него, все едино, как у Никитушки, нет
ни отца,
ни матери, сам себе верх, сам себе голова, — говорила Татьяна Андревна. —
Есть, слышно, старая бабушка, да и та, говорят,
на ладан дышит, из ума совсем выжила, стало
быть, ему не
будет помеха. Потому, ежели Господь устроит Наташину судьбу, нечего ей бояться
ни крутого свекра,
ни лихой свекрови,
ни бранчивых деверьёв,
ни золовок-колотовок.
А Наташа про Веденеева
ни с кем речей не заводит и с каждым днем становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама
ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и
на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали — не пошла. И больше не слышно
было веселого, ясного, громкого смеха ее,
что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
В Успеньев день, поутру, Дмитрий Петрович пришел к Дорониным с праздником и разговеньем. Дома случился Зиновий Алексеич и гостю
был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не показалась, сказала матери,
что голова у ней отчего-то разболелась.
Ни слова не ответила
на то Татьяна Андревна, хоть и заметила,
что Наташина хворь
была притворная, напущенная.
Трижды, со щеки
на щеку, расцеловался с Дмитрием Петровичем Зиновий Алексеич. Весел старик
был и радошен.
Ни с того
ни с сего стал «куманьком» да «сватушкой» звать Веденеева, а посматривая, как он и Наташа друг
на дружку поглядывают, такие мысли раскидывал
на разуме: «
Чего еще тянуть-то? По рукам бы — и дело с концом».
— Ежели хотите, пожалуй, позавтракаем вместе, теперь же и время, — сказал Меркулов. — Только наперед уговор:
ни вы меня,
ни я вас не угощаем — все расходы пополам. Еще другой уговор: цена
на тюлень та,
что будет завтра
на бирже у Макарья, а теперь про нее и речей не заводить.
Морковников опять
было стал приставать к Никите Федорычу насчет тюленя, но Меркулов устоял и наотрез сказал ему,
что до приезда
на ярманку
ни слова не скажет ему по этому делу.
На пиры,
на братчины,
на свадьбы и
на крестины не ходят, песен не
поют,
ни на игрища,
ни в хороводы,
ни на другие деревенски гулянки
ни за
что на свете.
— Узнавать-то нечего, не стоит того, — ответил Морковников. — Хоша
ни попов,
ни церкви Божьей они не чуждаются и, как служба в церкви начнется, приходят первыми, а отойдет — уйдут последними; хоша раза по три или по четыре в году к попу
на дух ходят и причастье принимают, а все же ихняя вера не от Бога. От врага наваждение, потому
что, ежели б ихняя вера
была прямая, богоугодная, зачем бы таить ее? Опять же тут и волхвования, и пляска, и верченье, и скаканье. Божеско ли это дело, сам посуди…
— Смолокуров, — сказал Дмитрий Петрович. — Марко Данилыч Смолокуров… Я ж ему и сказал,
что цены
на тюлень должны повыситься… Это еще
было в начале ярманки… Орошин вздумал
было поддеть его, цен тогда еще никаких не
было; а Орошину хотелось всего тюленя́,
что ни есть его
на Гребновской, в одни свои руки прибрать. Два рубля тридцать давал.
Нашел, наконец, Морковников такое мыло,
что задумал варить. Но русский мыловар из одного маленького городка не
был разговорчив. Сколько
ни расспрашивал его Морковников, как идет у него
на заводе варка, ничего не узнал от него. Еще походил Василий Петрович по мыльным рядам, но, нигде не добившись толка, стал
на месте и начал раздумывать, куда бы теперь идти,
что бы теперь делать, пока не проснется Никита Федорыч.
— Говорить-то все говорят,
что она тут
была ни при
чем, а я что-то мало веры тому даю… Не такая девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая баламутка,
что нигде другой такой не сыскать, — отвечал
на то Сурмин.
— Как же это так? — изумилась Авдотья Федоровна. — Как же вы у своих «моложан» до сей поры не бывали? И за горны́м столом не сидели, и
на княжо́м пиру
ни пива,
ни вина не отведали. Хоть свадьбу-то и уходом сыграли, да ведь Чапурин покончил ее как надо
быть следует — «честью». Гостей к нему тогда понаехало и не ведомо
что, а заправских-то дружек,
ни вас,
ни Семена Петровича, и не
было. Куда же это вы отлучились от ихней радости?
— Какое ж могло
быть у ней подозренье? — отвечал Феклист Митрич. — За день до Успенья в городу она здесь
была,
на стройку желалось самой поглядеть. Тогда насчет этого дела с матерью Серафимой у ней речи велись. Мать Манефа так говорила: «
На беду о ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч с Семеном Петровичем из скита выехали — при ихней бытности
ни за
что бы не сталось такой беды, не дали бы они, благодетели, такому делу случиться».
Бывало, как
ни войдет —
на всех веселый стих нападет; такой он
был затейник, такой забавник,
что, кажется, покойника сумел бы рассмешить, а мало того — и плясать бы заставил…
Замялся
было Васька, но кушак да шапка, особенно эта заманчивая мерлушчатая шапка, до того замерещилась в глазах молодца,
что, несмотря
на преданность свою Петру Степанычу, все,
что ни знал, рассказал, пожалуй еще кой с какими прибавочками.
— Придумать не могу,
чем мы ему не угодили, — обиженным голосом говорила она. — Кажись бы, опричь ласки да привета от нас ничего он не видел, обо всякую пору
были ему рады, а он хоть бы плюнул
на прощанье… Вот и выходит,
что своего спасиба не жалей, а чужого и ждать не смей… Вот тебе и благодарность за любовь да за ласки… Ну да Господь с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток,
что ни с того
ни с сего отшатился от нас.
Ни сладко,
ни горько,
ни солоно,
ни кисло… А все-таки обидно…
Домой собрáлась Аграфена Петровна. Накануне отъезда долго сидела она с Дуней, но сколько раз
ни заводила речь о том,
что теперь у нее
на сердце, она
ни одним словом не отозвалась… Сначала не отвечала ничего, потом сказала,
что все,
что случилось,
было одной глупостью, и она давным-давно и думать перестала о Самоквасове, и теперь надивиться не может, как это она могла так много об нем думать. «Ну, — подумала Аграфена Петровна, — теперь ничего. Все пройдет, все минет, она успокоится и забудет его».
Сколько
ни заговаривал дядя с братáнишнами, они только весело улыбались, но
ни та
ни другая словечка не проронила. Крепко держа друг дружку за рубашки, жались они к матери, посматривали
на дядю и посмеивались старому ли смеху,
что под лавкой
был, обещанным ли пряникам, Господь их ведает.
Глядя
на расходы Герасима, все, даже его семейные, думали,
что у него деньгам
ни счета,
ни края нет, и никогда не
будет им заговенья.
—
Что это вы, Марко Данилыч? — усмехнулся Чубалов. — По копейке за книгу, да еще и помене того жалуете! Нет, сударь, ежели теперича
на подвертку свечей их продать аль охотникам
на ружейны патроны, так и тут больше пользы получишь. Дешевле пареной репы купить желаете!.. Ведь тоже какие
ни на есть книги… Тоже бумага, печать, переплет… Помилуйте!..
— С ума ты спятил? — вскрикнул Смолокуров и так вскрикнул,
что все, сколько
ни было в лавке народу, обернулись
на такого сердитого покупателя. — По двугривенному хочешь за дрянь брать, — нимало тем не смущаясь, продолжал Марко Данилыч. — Окстись, братец!.. Эк
что вздумал!.. Ты бы уж лучше сто рублев запросил, еще бы смешней вышло… Шутник ты, я вижу, братец ты мой… Да еще шутник-от какой…
На редкость!
—
Ни единого, — отвечал солдат. — Барыня у него года три померла, и не слышно, чтоб у него какие сродники
были. Разве
что дальние, седьма вода
на киселе. Барыниных сродников много. Так те поляки, полковник-от полячку за себя брал, и веры не нашей
была… А ничего — добрая тоже душа, и жили между собой согласно… Как убивался тогда полковник, как хоронил ее, — беда!
Жалко
было якимовским с угодьями расставаться, однако ж они не очень тем обижались, потому
что новые помещики их всех до последнего с барщины
на оброк перевели и отдали под пахоту господские поля,
что подошли под самые деревни. Зато в Миршени
ни с того
ни с сего сумятица поднялась.
Только, по моему глупому разуму, вашей милости радоваться неудаче Онисима Самойлыча, кажись бы, не приходится, потому
что все его подходы всякому человеку известны, как свои пять пальцев, во всякое, значит, время ему можно какой
ни на есть подвох учинить, а Меркулов с Веденеевым люди тонкие, полированные; с ними ладить не в пример мудренее.
— А потом
буду работы искать, — сказал Хлябин. — Еще в Астрахани проведал от земляков,
что сродников, кои меня знали,
ни единого вживе не осталось, — хозяйка моя померла, детки тоже примерли, домом владеют племянники — значит, я как
есть отрезанный ломоть. Придется где-нибудь
на стороне кормиться.
— Дай Господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, — сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. — Ежели так, можно
будет ее допустить
на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила ты, Машенька,
что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем, говорила ты, нет
ни капельки.
О том помысли,
что было бы, ежели б, коим
ни на есть случаем, сведал владыка о таковых мятежных речах твоих?
До того
были усердны,
что вздумали во
что бы
ни стало волосиков с блаженного добыть — пользительны, слышь, очень они, ежель водицы
на них налить и той водицей
напоить недужного.
—
Ни Марья Ивановна,
ни ты не говорили мне про то,
что видела и слышала я
на раденьях. Я представить себе не могла, чтоб это
было так исступленно, без смысла, без разума.