Неточные совпадения
Кто Поташову становился поперек дороги: деревни, дома, лошади, собаки, жены, дочери добром
не хотел уступить, того и в домну сажали.
Как можно было поверить, что молодая бедная девушка
не захотела стать полноправной хозяйкой в доме такого богача?..
Вот уж истинна-то правда, что в сиротстве жить — только слезы лить, все-то обидеть сироту
хотят, поклепы несут на нее да напраслины, а напраслина-то ведь, что уголь:
не обожжет, так запачкает…
Раскольники этого толка хоть крестят и венчают в церкви, но скорей голову на отсеченье дадут, чем на минутку войдут в православный храм,
хотя б и
не во время богослужения.
Не раз усовестить его
хотела: «Что, говорю, срамник ты этакой, делаешь?..
— А ты что с ней делаешь, как она заупрямится, учиться
не захочет аль зашалит? — спросила мастерица.
Пересела Дарья Сергевна к пяльцам,
хотела дошивать канвовую работу, но
не видит ни узора, ни вышиванья, в глазах туманится, в висках так и стучит, сердце тоскует, обливается горячею кровью.
Видал я много таких,
не хочу, чтоб Дуня моя хоть капельку на них походила.
Последнее мое вам слово: будет Дунюшка жить в обители, и я с ней буду, исполню завет Оленушкин,
не захотите, чтоб я была при ней, дня в дому у вас
не останусь…
Дома совсем
не то: в немногих купеческих семействах уездного городка ни одной девушки
не было, чтобы подходила она к Дуне по возрасту, из женщин редкие даже грамоте знали; дворянские дома были для Дуни недоступны — в то время
не только дворяне еще, приказный даже люд, уездные чиновники, смотрели свысока на купцов и никак
не хотели равнять себя даже с теми, у кого оборотов бывало на сотни тысяч.
После того никто из помещиков
не захотел венчаться с «мужичкой», хоть каждому хотелось породниться со Смолокуровым ради поправки обстоятельств.
Несмотря на уверенья Дуни, что никакой боли она
не чувствует, что только в духоте у нее голова закружилась, Марко Данилыч
хотел было за лекарем посылать, но Дарья Сергевна уговорила оставить больную в покое до у́тра, а там посмотреть, что надо будет делать.
Хочет Дуня бежать к нему, но
не может отделить ног от земли, точно приросли они, а черная барыня и страшные чудища ближе и ближе… и опять все кружится, опять все темнеет…
— Говорю им, обождите немножко, вот, мол, хозяин подъедет, без хозяина, говорю, я
не могу вам расчетов дать, да и денег при мне столько
не имеется, чтобы всех ублаготворить… И слушать
не хотят-с… Вечор даже бунта чуть
не подняли, насилу улестил их, чтобы хоть до сегодняшнего-то дня обождали.
Унялась толпа, последним горлопанам, что
не хотели уняться, от своей же братьи досталось вдоволь и взрыльников, и подзатыльников. Стихли.
Пуще прежнего зашумели рабочие, но крики и брань их шли уже
не к хозяину, между собой стали они браниться — одни
хотят идти по местам, другие
не желают с места тронуться.
Кому плыть в Камыши —
Тот паспо́рта
не пиши.
Кто
захочет в Разгуляй —
И билет
не выправляй.
— Всего, значит, тридцать целковых, — сказал дядя Архип. — И подумать
не захочет… Целковых по два собрать, тогда, может статься, возьмется, и то навряд…
—
Хочешь, ребята, стану орехи лбом колотить? — так после подвигов Яшки голосом зычным на всю артель крикнул рябой, краснощекий, поджаристый, но крепко сколоченный Спирька, Бешеным Горлом его прозывали, на всех караванах первый силач. —
Не простые орехи, грецкие стану сшибать. Что расшибу, то мое, а который
не разобью, за то получаю по плюхе — хошь ладонью, хошь всем кулаком.
Никто
не хотел сказать ему, где «водяной» и скоро ли он воротится.
— А тебе что? — усмехнулся Марко Данилыч. — Закупать
не хочешь ли?..
Не советую — дело по нонешнем временам бро́совое.
— Нельзя мне нонешний год на караване жить, — прихлебывая чай, отвечал Марко Данилыч. — Дочку привез с собой,
хочу ей показать Макарьевскую. В каюте было бы ей беспокойно. Опять же наши товары на этот счет
не больно подходящие —
не больно пригоже попахивают.
Немного пришлось отдыха на его долю. Еще к ранним обедням
не начинали благовеста, как, наспех одевшись, чуть
не бегом побежал он к Доронину. Зиновий Алексеич один еще был на ногах. Когда вошел к нему Марко Данилыч, он только что
хотел усесться за столик, где уж кипел самовар.
Пуще прежнего замялся Доронин.
Хотел что-то сказать, но придержался,
не вымолвил.
Получив за его бочонки два воза персидских товаров,
не сдал их хозяину, а когда тот стал требовать, сказал ему: «
Хочешь товар получить, так подавай на меня губернатору жалобу, без того последней тряпки
не дам».
На глазах родителей девочки делали что
хотели — и хорошее и дурное, за хорошее их
не хвалили, за дурное
не бранили и ничем
не грозили, а кротко объясняли, почему это дурно и почему того делать
не след.
То смущало свахонек, то странным и чудным казалось им, что Доронины, и муж и жена, им сказывали, что воли с дочерей они
не снимают, за кого
хотят, за того пускай и выходят, а их родительское дело благословить да свадьбу сыграть.
Влюбился старый брюзга, слова с девушкой
не перемолвя, послал он за чеботарем и, много с ним
не говоря, с первого слова объяснил ему, что
хочет зятем ему учиниться.
— Ох, чадо, чадо! Что мне с тобой делать-то? — вздохнул беглый поп, покачивая головой и умильно глядя на Федора Меркулыча. — Началить тебя —
не послушаешь, усовестить — ухом
не поведешь, от Писания святых отец сказать тебе — слушать
не захочешь, плюнешь да прочь пойдешь… Что мне с тобой делать-то, старче Божий?
Федор Меркулыч
не выходил из ее воли: что ни вздумала, чего бы ни
захотела «свет душа Паранюшка» у него, тотчас вынь да положь.
Слушать
не хотел Меркулов друзей-приятелей, но Прасковья Ильинишна на своем поставила.
Осторожный в делах Зиновий Алексеич уговаривал его больше половины денег наудачу
не бросать; счастье-де вольная пташка, садится только там, где
захочет…
— Шабаш! — крикнул Самоквасов.
Не хотел он, чтоб песенники продолжали старинную песню про то, как на лежавшее в степи тело белое прилетали три пташечки: родна матушка, сестра да молода вдова. Пущай, мол, подумает Авдотья Марковна, что про иное диво чудное в песне пелося — пущай догадается да про себя хоть маленько подумает.
Багрецом белоснежное нежное личико Дуни подернулось, когда вскинула она глазами на пышущего здоровьем, отвагой и весельем, опершись в бок левой рукой стоявшего перед ней со стаканом Самоквасова.
Хочет что-то сказать и
не может.
Хочет что-то сказать ей, вымолвить слова
не может…
— Чего хитрить-то мне? Для чего? — сказал Зиновий Алексеич. — Да и ты чудно́й, право, повел речь про дела, а свел на родство. Решительно тебе сказываю, раньше двух недель прямого ответа тебе
не дам.
Хочешь жди,
хочешь не жди, как знаешь, а на меня, наперед тебе говорю,
не погневайся.
Пала кручина нá сердце Лизаветы Зиновьевны,
не добро подумала она о Марке Данилыче. Насмехаться ли
хочет, аль беду какую готовит Никитушке? Невзлюбила его, первого человека в жизни своей она невзлюбила.
— Сказано, убирайтесь!.. — во всю мочь закричал Фадеев. — И говорить
не хочу с вами, чертовы угодницы!
— Славы мира, должно быть, восхотели, тесного пути
не желают, пространным шествовать
хотят.
— Су́против сытости
не спорим, а позора на меня
не кладите. Как это мне возможно вас отпустить без обеда? Сами недавно у вас угощались, и вдруг без хлеба, без соли вас пустим! Нельзя. Извольте оставаться; в гостях — что в неволе; у себя как
хочешь, а в гостях как велят. Покорнейше просим.
— Еще будучи в Питере, — говорила Таифа, — отписала я матушке, что
хотя, конечно, и жаль будет с Комаровом расстаться, однако ж вконец сокрушаться
не след. Доподлинно узнала я, что выгонка будет такая же, какова была на Иргизе. Часовни, моленные, кельи порушат, но хозяйства
не тронут. Все останется при нас. Как-нибудь проживем. В нашем городке матушка места купила. После Ильина дня
хотела туда и кельи перевозить, да вот эти неприятности, да матушкины болезни задержали…
Написать-то Доронин написал, а дела кончить
не хочет, — дождусь, говорит, какое от Меркулова будет решенье.
Сколько царь ни уговаривал ее переселиться в столицу, Звезда Хорасана ему
не внимала,
не хотела менять тихого жилья в прохладных садах и роскошных палатах на шум ордынской столицы.
«О грозный, могучий хан Золотой Орды и многих царств-государств повелитель, — так они говорили ему, — иль ты
не знаешь, отчего любимая твоя царица
не хочет жить в славной столице твоей?
Хотел он что-то сказать, но
не мог, и быстро вышел, почти бегом побежал вон из комнаты.
— Ну, матушка, четыре месяца ждала, четырех дней
не хочешь подождать, — с доброй улыбкой сказал дочери Зиновий Алексеич, да тут и вспомнил, что выдал перед чужим семейную тайну.
— Скоро покончит, Татьяна Андревна, скоро, — молвил Дмитрий Петрович. — Орошин
хочет скупать, охота ему все, что ни есть в привозе тюленя́, к своим рукам подобрать. Статья обозначилась выгодная. Недели две назад про тюленя и слушать никто
не хотел, теперь с руками оторвут.
Взглянул он тут на нее. Облокотясь на правую руку, склонив головку, тихим взором смотрела она на него. И показалось ему, что целое небо любви сияет в лучезарных очах девушки.
Хотел что-то сказать —
не может,
не смеет.
— Дорогонько, чать, дали? — молвил купчина и,
не дождавшись ответа, продолжал: — Нонича, сударыня, эти ямщики, пес их возьми, и с живого, и с мертвого дерут что
захотят. Страху
не стало на них. Знают, собаки, что пешком
не пойдешь, ну и ломят, сколько им в дурацкую башку забредет… На ярманку, что ли, собрались, Марья Ивановна?
Про тюленя́ да про поташ и слышать барин
не хочет.