Неточные совпадения
Пришла, наконец, пора расставанья, насилу оторвался Марко Данилыч от дочки, а
уехавши, миновал свой город и
с последним пароходом сплыл в Астрахань, не глядеть бы только на опустелый без Дунюшки дом.
Устроив душу жены, в тот же день Доронин
уехал к Макарью, там выгодно продал товары, разменял басурманские деньги на русские и воротился в Вольск
с крупным наличным капиталом.
Года полтора от свах отбоя не было, до тех самых пор, как Зиновий Алексеич со всей семьей на целую зиму в Москву
уехал. Выгодное дельце у него подошло, но, чтобы хорошенько его обладить, надо было месяцев пять в Москве безвыездно прожить. И задумал Доронин всей семьей катить в Белокаменную, кстати ж, ни Татьяна Андревна, ни Лиза
с Наташей никогда Москвы не видали и на Рогожском кладбище сроду не маливались.
— После вашего отъезда еще
с неделю прогостили. И вдруг Петр Степаныч ни
с того ни
с сего срядился и
уехал.
— Вот видите, — сказала Таисея. — И Семен Петрович тоже
уехал, оба даже не простившись. Очень было это тогда нам обидно, кажется, ничего худого от нас не видали, рады мы были им всей душой, и вдруг не простившись… Хорошо ли это
с их стороны?
— Ну Господь
с тобой, — ласково сказала мать Таисея и, понизив голос, примолвила: — А ты только что
уехал, беда-то какая у нас в Комарове стряслась!
Так и решили. Марко Данилыч
уехал, Дарья Сергевна занялась
с девочками, а Аграфену Петровну Дуня увела в свою укромную горенку.
А не знаешь того, солнце земли, тень Аллаха, что она, как только ты из ее пустынных чертогов
уедешь, шлет за погаными гяурами и
с ними, на посмех тебе, веселится».
— Доронина какого-то искал почтальон, — сказал он, входя в комнату. — А такого у нас по всей пристани нет. А на письме означено: «На Гребновскую». Спрашивал почтальон, не знает ли кто, где тот Доронин живет — не знает никто. Так ни
с чем и
уехал.
Только что
уехал Веденеев, Лиза
с Наташей позвали Дуню в свою комнату. Перекинувшись двумя-тремя словами
с женой, Зиновий Алексеич сказал ей, чтобы и она шла к дочерям, Смолокуров-де скоро придет, а
с ним надо ему один на один побеседовать.
— Часовщик там есть, заправский часовщик, не то, что мы
с Андрюхой, и карманные чинит да сбирает, не только что стенные; слесарей там четверо, серебряник есть, столяров трое, иконописцев, правда, что нет, да ведь на одних иконах далеко́ не
уедешь, особенно ежели теперь часовни везде порешат.
— Уж именно приключения, — ответил
с улыбкой Ермило Матвеич. — Зараз двух невест снарядила иноческая обитель: Марья Гавриловна сама
уехала да замуж вышла, матушкину племянницу силком выкрали да
с архиерейским послом повенчали… Того и гляди, чтоб и Фленушка
с Марьей головщицей
с кем-нибудь не улепетнули.
—
Уехать, выйти за него замуж, в богатом доме быть полной хозяйкой, жить
с ним неразлучно!..
— На глаза не пущает меня, — ответил Петр Степаныч. — Признаться, оттого больше и
уехал я из Казани; в тягость стало жить в одном
с ним дому… А на квартиру съехать, роду нашему будет зазорно. Оттого странствую — в Петербурге пожил, в Москве погостил, у Макарья, теперь вот ваши места посетить вздумал.
— В Казань не
уехал ли? Там он
с дядей по наследству тягается, может быть, понадобилось ему лично самому там быть.
Теперь ей было все равно — в скиты ли
уехал Петр Степаныч, в Казань ли, в другое ли место; то ей было невыносимо, то было горько, что
уехал он, не сказавшись, ни
с кем не простясь.
—
Уехала? По письму, должно быть. Письмо к ней недавно было послано от домашних
с эстафетой. Отец у нее при смерти, — молвила Аграфена Петровна.
Катенька Кислова
с отцом в город
уехали. Стосковалась по ней больная мать, просила хоть на короткое время побывать у нее. Не хотелось Катеньке ехать, но, делать нечего, — скрепя сердце рассталась
с Варенькой и Дуней. Со слезами проводила ее Варенька, сдержанно простилась Дуня.
Всем сердцем любившего ее отца видела редко — то по делам, бывало,
уедет он на долгое время, то день-деньской возится
с прядильнями и лесной пристанью, то по-своему расправляется
с приказчиками и рабочими.
Узнала Дуня Смолокурова, что
уехал он в раскольничий монастырь к женщине,
с которой еще прежде бывали у него греховные любовные дела.
Уезжая, наказал он домашним, что ежели кто спросит про него, особливо из барского дома, так сказали бы, что еще ранним вечером
уехал с требой, а оттуда хотел проехать в город, куда его вызывали в духовное правление.
— Дома его нет, — почтительно она отвечала. — Еще
с вечера в сумерки
уехал с требой.
— Точно, в прошлом году
с ярманки
уехал он за Волгу, и то правда, что поехал он в Комаровский скит к Фленушке.
Только что постриглась Фленушка, Петр Степаныч
уехал в Казань — дело там у него
с дядей было насчет капитала, и он в Казани что-то очень долго прожил.
— Вспоминала я про него, — почти вовсе неслышным голосом ответила Дуня крепко обнимавшей ее Аграфене Петровне. — В прошлом году во все время, что, помнишь,
с нами в одной гостинице жил, он ни слова не вымолвил, и я тоже… Ты знаешь. И вдруг
уехал к Фленушке. Чего не вытерпела, чего не перенесла я в ту пору… Но и тебе даже ни слова о том не промолвила, а
с кем же
с другим было мне говорить… Растерзалась тогда вся душа моя. — И, рыдая, опустилась в объятья подруги.
Не
уезжай он перед тем, не наругайся надо мной, не бывать бы мне близкой
с Марьей Ивановной!..
— Может, и увидишь, — улыбаясь, сказала Аграфена Петровна. — Теперь он ведь в здешних местах, был на ярманке, и мы
с ним видались чуть не каждый день. Только у него и разговоров, что про тебя, и в Вихореве тоже. Просто сказать, сохнет по тебе, ни на миг не выходишь ты из его дум. Страшными клятвами теперь клянет он себя, что
уехал за Волгу, не простившись
с тобой. «Этим, — говорит, — я всю жизнь свою загубил, сам себя счастья лишил». Плачет даже, сердечный.
— А не то так, пожалуй, мы и прынцессу твою к уголовщине прицепим, — продолжал Корней. — Из Фатьянки-то всех фармазонов забрали, ищут и тамошнюю барыню Алымову. Не сегодня, так завтра и она будет за железной решеткой сидеть. А ведь всем известно, что твоя дочка
с ней
уехала — шабаш, что ли, ихний справлять, аль другое что. Верно говорю. Сгниет твоя прынцесса в остроге, и сундук ей впрок не пойдет… Все на суде расскажу. Давай же делиться. Где ключи-то? Под подушкой, что ли?
— Слушаю, ваше высокоблагородие, — сказал Чапурин. — Тут в том главное дело, что
уеду я скоро, покойникова дочка останется одна только
с женским полом. Мало ль от таких людей что может приключиться.
— Тятенька, — вступилась Аграфена Петровна, — вы ведь еще ничего не знаете, как мы
с Дуней от Луповицких
уехали. Много было всяких приключений, говорить теперь не стану, сама когда-нибудь расскажет. Поликарп Андреич да еще один человек и ей, и мне много добра сделали. Будь у меня такие же деньги, как у Дуни, я бы и больше трех тысяч не пожалела.
И тотчас же послал за Самоквасовым. И записку написал на случай, если бы посланный не застал его. Приписал, что теперь у него Патап Максимыч
с Аграфеной Петровной и что на другой день
уезжают они в свои леса за Волгу. Прибавил также, что Марко Данилыч приказал долго жить.
— Верно, Аграфена Петровна. Бог свидетель, что говорю не облыжно! — горячо вскликнул Самоквасов. — Господи! Хоть бы глазком взглянуть! А говорить не посмею, на глаза к ней боюсь показаться. Помнит ведь она, как я в прошлом году за Волгу
уехал, а после того, ни
с кем не повидавшись, в Казань сплыл?
— И он тебя жалеет, и он по тебе сокрушается, — тихонько молвила Аграфена Петровна. —
С того времени сокрушается, как летошний год
уехал в скиты. Так говорил он в последнее наше свиданье и до того такие же речи не раз мне говаривал… Свидеться бы вам да потолковать меж собой.
— Что ж? Вы человек вольный, где хотите, там и живете, куда вздумали, туда и поехали, никто вас не держит, — проговорила Дуня. — Я вовсе на вас не сердилась, и уж довольно времени прошло, когда мне сказали о вашем отъезде; а то и не знала я, что вы
уехали. Да и
с какой стати стала бы я сердиться на вас?
И присудили мне целую половину всего именья — двести тысяч чистыми получил и тотчас же
уехал из Казани — не жить бы только
с дядей в одном городе.
Переправясь через Волгу, все поехали к Груне в Вихорево. Эта деревня ближе была к городу, чем Осиповка. Патап Максимыч не успел еще прибрать как следует для Дуни комнаты, потому и поторопился
уехать домой
с Дарьей Сергевной. По совету ее и убирали комнату. Хотелось Патапу Максимычу, чтобы богатая наследница Смолокурова жила у него как можно лучше; для того и нанял плотников строить на усадьбе особенный дом. Он должен был поспеть к Рождеству.
— Видно,
с того ко Фленушке в Комаров вы и
уехали? —
с хитрой улыбкой спросила его Дуня.
Как
уехал от нас Патап Максимыч
с Аграфеной Петровной, одни мы остались
с ней, — известное дело — скука, тоска в одиночестве.
— А к какому шайтану
уедешь? — возразил Патап Максимыч. — Сам же говоришь, что деваться тебе некуда. Век тебе на моей шее сидеть, другого места во всем свете нет для тебя. Живи
с женой, терпи, а к девкам на посиделки и думать не смей ходить. Не то вспорю. Вот перед истинным Богом говорю тебе, что вспорю беспременно. Помни это, из головы не выкидывай.
— Да, попробуй-ка пальцем тронуть Прасковью Патаповну, — охая, промолвил Василий Борисыч. — Жизни не рад будешь. Хоть бы
уехать куда, пущай ее поживет без мужа-то, пущай попробует, небойсь и теперь каждый вечер почти шлет за мной: шел бы к ней в горницу. А я без рук, без ног куда пойду,
с печки даже слезть не могу. Нет уж,
уехать бы куда-нибудь хоть бы на самое короткое время, отдохнуть бы хоть сколько-нибудь.
Так и расстались. Ни
с той, ни
с другой стороны на расставанье сожалений не было. Василий Борисыч радостно
уехал из тестева дома.