Неточные совпадения
Он равнодушно смотрел сорок лет сряду, как
с каждой весной отплывали за границу битком набитые пароходы,
уезжали внутрь России дилижансы, впоследствии вагоны, — как двигались толпы людей «
с наивным настроением» дышать другим воздухом, освежаться, искать впечатлений и развлечений.
— Пожалуйста, пожалуйста! — заговорила
с нетерпением Надежда Васильевна. —
Уезжайте, если не хотите обедать…
В юности он приезжал не раз к матери, в свое имение, проводил время отпуска и
уезжал опять, и наконец вышел в отставку, потом приехал в город, купил маленький серенький домик,
с тремя окнами на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
Прошел май. Надо было
уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского лета. Но куда? Райскому было все равно. Он делал разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах, писать роман. Отложил и это и собрался не шутя
с Пахотиными в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались в городе.
— А помнишь: председатель в палате? Мы
с тобой заезжали к нему, когда ты после гимназии приехал сюда, — и не застали. А потом он в деревню
уехал: ты его и не видал. Тебе надо съездить к нему: его все уважают и боятся, даром что он в отставке…
Пришло время расставаться, товарищи постепенно
уезжали один за другим. Леонтий оглядывался
с беспокойством, замечал пустоту и тосковал, не зная, по непрактичности своей, что
с собой делать, куда деваться.
Что было
с ней потом, никто не знает. Известно только, что отец у ней умер, что она куда-то
уезжала из Москвы и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
Он бы уже соскучился в своей Малиновке,
уехал бы искать в другом месте «жизни», радостно захлебываться ею под дыханием страсти или не находить, по обыкновению, ни в чем примирения
с своими идеалами, страдать от уродливостей и томиться мертвым равнодушием ко всему на свете.
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь
уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле,
с цветами,
с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла
с тоски…
Весь этот уголок, хозяйство
с избами, мужиками, скотиной и живностью, терял колорит веселого и счастливого гнезда, а казался просто хлевом, и он бы давно
уехал оттуда, если б… не Вера!
А когда Бережкова уходила или
уезжала из дома, девочка шла к Василисе, влезала на высокий табурет и молча, не спуская глаз
с Василисы, продолжала вязать чулок, насилу одолевая пальцами длинные стальные спицы. Часто клубок вываливался из-под мышки и катился по комнате.
Вскоре бабушка
с Марфенькой и подоспевшим Викентьевым
уехали смотреть луга, и весь дом утонул в послеобеденном сне. Кто ушел на сеновал, кто растянулся в сенях, в сарае; другие, пользуясь отсутствием хозяйки, ушли в слободу, и в доме воцарилась мертвая тишина. Двери и окна отворены настежь, в саду не шелохнется лист.
— Если я не буду чувствовать себя свободной здесь, то как я ни люблю этот уголок (она
с любовью бросила взгляд вокруг себя), но тогда…
уеду отсюда! — решительно заключила она.
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать
с визитами,
уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
Чтобы уже довершить над собой победу, о которой он, надо правду сказать, хлопотал из всех сил, не спрашивая себя только, что кроется под этим рвением: искреннее ли намерение оставить Веру в покое и
уехать или угодить ей, принести «жертву», быть «великодушным», — он обещал бабушке поехать
с ней
с визитами и даже согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут в воскресенье «на пирог».
Сцена невообразимого ужаса между присутствующими! Дамы встали и кучей направились в залу, не простясь
с хозяйкой; за ними толпой, как овцы, бросились девицы, и все
уехали. Бабушка указала Марфеньке и Вере дверь.
«Поговорю
с ней раза два, окончательно разрешу себе задачу, как было и
с Беловодовой, и
с Марфенькой, и, по обыкновению, разочаруюсь — потом
уеду!» — решил он.
«Я совсем теперь холоден и покоен, и могу, по уговору, объявить наконец ей, что я готов, опыт кончен — я ей друг, такой, каких множество у всех. А на днях и
уеду. Да: надо еще повидаться
с „Вараввой“ и стащить
с него последние панталоны: не держи пари!»
Он так целиком и хотел внести эту картину-сцену в свой проект и ею закончить роман, набросав на свои отношения
с Верой таинственный полупокров: он
уезжает непонятый, не оцененный ею,
с презрением к любви и ко всему тому, что нагромоздили на это простое и несложное дело люди, а она останется
с жалом — не любви, а предчувствия ее в будущем, и
с сожалением об утрате,
с туманными тревогами сердца, со слезами, и потом вечной, тихой тоской до замужества —
с советником палаты!
Он порисовал еще
с полчаса Крицкую, потом назначил следующий сеанс через день и предался
с прежним жаром неотвязному вопросу все об одном: от кого письмо? Узнать и
уехать — вот все, чего он добивался. Тут хуже всего тайна: от нее вся боль!
Не неделю, а месяц назад, или перед приездом Веры, или тотчас после первого свидания
с ней, надо было спасаться ему,
уехать, а теперь уж едва ли придется Егорке стаскивать опять чемодан
с чердака!
— То и
уезжайте! — повторила она, встав
с места и подойдя к окну.
—
Уеду, не гони, —
с принужденной улыбкой сказал он, — но ты можешь облегчить мне тяжесть, и даже ускорить этот отъезд…
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться
с тобой и
уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
— Я завтра рано
уеду и не зайду проститься
с тобой.
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место,
уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же
с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
— Не
уехали бы: история
с чемоданом мне все рассказала.
— Я не простилась
с бабушкой, — продолжала она, не обращая внимания на его слова, — она не знает, скажите вы ей, а я
уеду на заре.
— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся
с вами иначе, лучше, как брат
с сестрой, а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, —
уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы
уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти
с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
Он старался оправдать загадочность ее поведения
с ним, припоминая свой быстрый натиск: как он вдруг предъявил свои права на ее красоту, свое удивление последней, поклонение, восторги, вспоминал, как она сначала небрежно, а потом энергически отмахивалась от его настояний, как явно смеялась над его страстью, не верила и не верит ей до сих пор, как удаляла его от себя, от этих мест, убеждала
уехать, а он напросился остаться!
Чего это ей стоило? Ничего! Она знала, что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и как будто умышленно разжигала страсть. Отчего не сказала? Отчего не дала ему
уехать, а просила остаться, когда даже он велел… Егорке принести
с чердака чемодан? Кокетничала — стало быть, обманывала его! И бабушке не велела сказывать, честное слово взяла
с него — стало быть, обманывает и ее, и всех!
Намерения его преодолеть страсть были искренни, и он подумал уже не возвращаться вовсе, а к концу губернаторской поездки вытребовать свои вещи из дому и
уехать, не повидавшись
с Верой.
Дня через три он получил коротенькую записку
с вопросом: «Где он? что не возвращается? отчего нет писем?» Как будто ей не было дела до его намерения
уехать или она не получила его письма.
Он написал ей ответ, где повторил о своем намерении
уехать, не повидавшись
с нею, находя, что это единственный способ исполнить ее давнишнее требование, — оставить ее в покое и прекратить свою собственную пытку. Потом разорвал свой дневник и бросил по ветру клочки, вполне разочарованный в произведениях своей фантазии.
На другой день к вечеру он получил коротенький ответ от Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его
уехать, не повидавшись
с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (слово было подчеркнуто) — и для того она сама, вслед за отправлением этой записки,
уезжает в тот же день, то есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься
с Татьяной Марковной и со всем домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь город и огорчил бы бабушку.
— А Вера
уехала вчера! — сказала Марфенька
с особенной живостью, заметив, конечно, что он тоскливо оглядывается вокруг себя.
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот
с этим переулком, забором и
с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу
уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
«…Коко женился наконец на своей Eudoxie, за которой чуть не семь лет, как за Рахилью, ухаживал! — и
уехал в свою тьмутараканскую деревню. Горбуна сбыли за границу вместе
с его ведьмой, и теперь в доме стало поживее. Стали отворять окна и впускать свежий воздух и людей, — только кормят все еще скверно…»
— Я шучу! — сказала она, меняя тон на другой, более искренний. — Я хочу, чтоб вы провели со мной день и несколько дней до вашего отъезда, — продолжала она почти
с грустью. — Не оставляйте меня, дайте побыть
с вами… Вы скоро
уедете — и никого около меня!
Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день
уедет с женихом и
с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а
с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
— Не знаю! — сказал он
с тоской и досадой, — я знаю только, что буду делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да и вы сами не знаете, что будет
с вами. Если вы разделите мою любовь, я останусь здесь, буду жить тише воды, ниже травы… делать, что вы хотите… Чего же еще? Или…
уедем вместе! — вдруг сказал он, подходя к ней.
— Расстаться! Разлука стоит у вас рядом
с любовью! — Она безотрадно вздохнула. — А я думаю, что это крайности, которые никогда не должны встречаться… одна смерть должна разлучить… Прощайте, Марк! — вдруг сказала она, бледная, почти
с гордостью. — Я решила… Вы никогда не дадите мне того счастья, какого я хочу. Для счастья не нужно
уезжать, оно здесь… Дело кончено!..
Он позвонил Егора и едва
с его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук. Он спросил, что делается дома, и, узнав, что все
уехали к обедне, кроме Веры, которая больна, оцепенел, изменился в лице и бросился вон из комнаты к старому дому.
— Что мне теперь делать, Вера?
уехать — в каком положении я
уеду! Дай мне вытерпеть казнь здесь — и хоть немного помириться
с собой, со всем, что случилось…
Он взглянул на часы, сказал, что через час
уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор, взял свой бич
с серебряной рукояткой, накинул на руку макинтош и пошел за Верой в аллею.
Он простился
с ней и так погнал лошадей
с крутой горы, что чуть сам не сорвался
с обрыва. По временам он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку попадали ему обломки в кармане; он разбросал их по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля в городе и
уехал к себе рано утром.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа говорила
с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и
уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Викентьеву это молчание, сдержанность, печальный тон были не по натуре. Он стал подговаривать мать попросить у Татьяны Марковны позволения увезти невесту и
уехать опять в Колчино до свадьбы, до конца октября. К удовольствию его, согласие последовало легко и скоро, и молодая чета, как пара ласточек,
с веселым криком улетела от осени к теплу, свету, смеху, в свое будущее гнездо.
— Да, не был я у вас давно, у меня жена…
уехала в Москву… повидаться
с родными, — тихо сказал он, глядя вниз, — так я и не мог…
— Я просто не пущу тебя сегодня, Леонтий, — сказал Райский, — мне скучно одному; я перейду в старый дом
с тобой вместе, а потом, после свадьбы Марфеньки,
уеду. Ты при бабушке и при Вере будешь первым министром, другом и телохранителем.