Неточные совпадения
Да и узнали бы,
веры тому не дали бы…
— Это еще не беда, — заметил Смолокуров. — Разница меж нами не великая —
та же стара
вера, что у них, что у нас. Попов только нет у них, так ведь и у нас были да сплыли.
К
тому же и в
вере не крепок — повелся с колонистами, с нехристью дружбу завел, богоборную их
веру похваляет…
— То-то и есть, Марко Данилыч, — подхватил Веденеев, — что у нас не по-людски ведется: верим мы не человеку, а клочку бумаги. Вера-то в человека иссякла; так не на совесть, а на суд да на яму надежду возлагаем. Оттого и банкротства.
И долго, чуть не до самого свету, советовался он с Татьяной Андревной, рассказав ей, что говорил ему Марко Данилыч. Придумать оба не могли, что бы это значило, и не давали
веры тому, что сказано было про Веденеева. Обоим Дорониным Дмитрий Петрович очень понравился. Татьяна Андревна находила в нем много сходства с милым, любезным Никитушкой.
Затем в палатках богатых ревнителей древлего благочестия и в лавках, где ведется торговля иконами, старыми книгами и лестовками, сходятся собравшиеся с разных концов России старообрядцы, передают друг другу свои новости, личные невзгоды, общие опасенья и под конец вступают в нескончаемые, ни к чему, однако, никогда не ведущие споры о догматах
веры, вроде
того: с какой лестовкой надо стоять на молитве — с кожаной али с холщовой.
Что было у него на душе, каких мыслей насчет
веры Илья Авксентьич держался, дело закрытое, но все знали, и сам он
того не скрывал, что в правилах и соблюденье обрядов был он слабенек.
Но всехвальная рогожская учительница мать Пульхерия на
то, бывало, говаривала: «Был бы в
вере тверд, да был бы всегдашним нашим заступником пред сильными внешнего мира, и все согрешения его вольные и невольные, яже словом и яже делом, на свою душу беру».
— Куда уж лучше, Марко Данилыч! О лучшем-то нечего и помышлять, — сказала Таифа. — Хоть бы в вере-то Господь сохранил, а
то вон ведь какие напасти у нас пошли: в единоверческую многие хотят…
— По карману он, сударыня, ревнитель, а не по
вере, — досадливо сказала на
то мать Таифа. — Погряз в мирских делах, о духовных же не радит.
Толкуют, будто из самых что ни на есть важнейших людей, из енаралов да из сенаторов по
той фармазонской
вере немало есть…
— Сам я
того не знаю, — отвечал Морковников, — по людям в нашей стороне идет такая намолвка: ежели кто в ихню
веру переходит, прощается он со всем светом и ото всех отрекается.
От
того от самого фармазонам и нельзя из ихней
веры выйти…
— Узнавать-то нечего, не стоит
того, — ответил Морковников. — Хоша ни попов, ни церкви Божьей они не чуждаются и, как служба в церкви начнется, приходят первыми, а отойдет — уйдут последними; хоша раза по три или по четыре в году к попу на дух ходят и причастье принимают, а все же ихняя
вера не от Бога. От врага наваждение, потому что, ежели б ихняя
вера была прямая, богоугодная, зачем бы таить ее? Опять же тут и волхвования, и пляска, и верченье, и скаканье. Божеско ли это дело, сам посуди…
И чувствует он невольное влечение к
той женщине и к ее таинственной
вере.
— Говорить-то все говорят, что она тут была ни при чем, а я что-то мало
веры тому даю… Не такая девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая баламутка, что нигде другой такой не сыскать, — отвечал на
то Сурмин.
— Говорить-то ты, точно, это говаривал, и я таковые твои речи слыхивала, да
веры у меня что-то неймется им, — с усмешкой молвила Фленушка. —
Те речи у тебя ведь облыжные… Не раз я тебе говаривала, что любовь твоя, ровно вешний лед — не крепка, не надежна… Жиденек сердцем ты, Петенька!.. Любви такой девки, как я, — тебе не снести… По себе поищи, потише да посмирнее. Что, с Дуней-то Смолокуровой ладится, что ли, у тебя?
Даже на
то, что старой
вере она не последует, смотрела снисходительно и, говоря с Марком Данилычем, высказывала убеждение, что хорошие люди во всякой
вере бывают и что Господь, видя добродетели Марьи Ивановны, не оставит ее навсегда во
тьме неверия, но рано или поздно обратит ее к древлему благочестию.
Чтение книг без разбора и без разумного руководства развило в нем пытливость ума до болезненности. Еще в лесу много начитался он об антихристе, о нынешних последних временах и о
том, что истинная Христова
вера иссякла в людях и еще во дни патриарха Никона взята на небо, на земле же сохранилась точию у малого числа людей, пребывающих в сокровенности,
тех людей, про которых сам Господь сказал в Евангелии: «Не бойся, малое стадо».
Где же они в самом деле, где
та правая
вера Христова, в ней же единой можно спастись?
Для
того и оставил он отца своего и матерь свою и последовал по пути искания правой, истинной
веры.
То был последний его переход из
веры в
веру.
И с
того часа он ровно переродился, стало у него на душе легко и радостно. Тут впервые понял он, что значат слова любимого ученика Христова: «Бог любы есть». «Вот она где истина-то, — подумал Герасим, — вот она где правая-то
вера, а в странстве да в отреченье от людей и от мира навряд ли есть спасенье… Вздор один, ложь. А кто отец лжи?.. Дьявол. Он это все выдумал ради обольщенья людей… А они сдуру-то верят ему, врагу Божию!..»
Когда же узнали, что он привез не холстинки, не сарпинки, а одни только старые книги, тогда
вера в несметность его богатства разом исчезла, и с
тем вместе и молва про его похождения замолкла.
— А Господь их знает. Шел на службу, были и сродники, а теперь кто их знает. Целый год гнали нас до полков, двадцать пять лет
верой и правдой Богу и великому государю служил, без малого три года отставка не выходила, теперь вот четвертый месяц по матушке России шагаю, а как дойду до родимой сторонушки, будет ровно тридцать годов, как я ушел из нее… Где, чать, найти сродников? Старые, поди, подобрались, примерли, которые новые народились —
те не знают меня.
— Ни единого, — отвечал солдат. — Барыня у него года три померла, и не слышно, чтоб у него какие сродники были. Разве что дальние, седьма вода на киселе. Барыниных сродников много. Так
те поляки, полковник-от полячку за себя брал, и
веры не нашей была… А ничего — добрая тоже душа, и жили между собой согласно… Как убивался тогда полковник, как хоронил ее, — беда!
Изредка лишь старики говорили, что про
тех фармазонов они от отцов своих слыхали, но молодые мало
веры словам давали.
С приездом Марьи Ивановны стала она еще равнодушнее к обрядам, хоть
та сама не раз говорила ей, что должна непременно их соблюдать, не навести бы домашних на мысль, что хочет она идти «путем тайной
веры к духовному свету».
— Не пойдут, — отвечала Варвара Петровна. — Матери у нее нет, только отец. Сама-то я его не знаю, а сестрица Марьюшка довольно знает — прежде он был ихним алымовским крепостным. Старовер. Да это бы ничего — мало ль староверов на праведном пути пребывает, — человек-от не такой, чтобы к Божьим людям подходил. Ему Бог — карман,
вера в наживе. Стропотен и к
тому же и лют. Страхом и бичом подвластными правит. И ни к кому, опричь дочери, любви нет у него.
Катеньку поместили в комнате возле Вареньки и Дуни. Все вечера девушки втроем проводили в беседах, иной раз зайдет, бывало, к ним и Марья Ивановна либо Варвара Петровна. А день весь почти девушки гуляли по́ саду либо просиживали в теплице; тогда из богадельни приходили к ним Василиса с Лукерьюшкой. Эти беседы совсем почти утвердили колебавшуюся Дуню в
вере людей Божиих, и снова стала она с нетерпеньем ждать
той ночи, когда примут ее во «святый блаженный круг верных праведных». Тоска, однако, ее не покидала.
— Какая-то, слышь, у них особая тайная
вера, — сказала Дарья Сергевна. — И в старину, слышь, на
ту же долину люди сбирались по ночам и тоже вкруг Святого ключа песни распевали, плясали, скакали, охали и визжали. Неподобные дела и кличи бывали тут у них. А прозывались они фармазонами…
Молила, просила Дарья Сергевна Аграфену Петровну съездить за ней в Луповицы, слегка намекнув об опасности для Дуни, у тех-де господ завелась какая-то тайная
вера,
та, что в народе слывет фармазонскою, и боязно ей, чтобы Дуню они туда не своротили.
— Человек в чем родился, в
том и помри, — сказал на
то Патап Максимыч. —
Веру переменить — не рубаху сменить. А ежели до́ Бога, так я таких мыслей держусь, что, по какой
вере ему ни молись, услышит он созданье рук своих. На что жиды — плут на плуте, мошенник на мошеннике, и
тех Господь небесной манной кормил. Без конца он милосерд.
До
того дошло, что в иной избе по две да по три
веры — отец одной, мать другой, дети третьей, — у каждого иконы свои, у каждого своя посуда — ни в пище, ни в питье, ни в молитве не сообщаются, а ежель про
веру разговорятся,
то́тчас проклинать друг дружку.
Монастырь
тот весьма богат иконами, в нем есть Пресвятые Богородицы Троеручицы, и от нее по
вере много исцелений бывает.
Сильно поразили Дуню сказанья Устюгова про Саваофа богатого богатину и про Ивана Тимофеича. Хоть и много говорила она про новую принятую ею
веру с Марьей Ивановной и с Луповицкими, но никто из них, даже ее подруги, Варенька с Катенькой, о
том ни слова не говаривали. Много бывало у них бесед, но все говорилось об умерщвлении плоти, о радениях, о хождении в слове, о таинственной смерти и воскресении; сказаний о новых христах разговоры их не касались.
Так раздумывая сама с собой, Дуня решила во что бы
то ни стало покинуть луповицкий корабль людей Божьих, отречься от их неправедной
веры, во всем и навсегда разорвать с ними и, как блудный сын, возвратиться в дом отчий…
Чем дольше слушает Дуня хлыстовские сказанья,
тем больше ужасается. «А мне ни слова про это не сказали, скрывали… Тут обман, ложь, хитрость, лукавство!.. А где обман, там правды нет… И в ихней
вере нет правды».
— Лучше бы вовсе не знать ей об этих сказаньях, — сквозь зубы проговорил Николай Александрыч. — Таких людей, как она, в
вере так не утверждают, сказанья только смущают их. Но это уж моя вина, сам я на великом соборе говорил об Арарате, а перед
тем старые сказанья про Данилу Филиппыча да про Ивана Тимофеича Устюгову велел говорить.
С
той минуты, как случилась с ней перемена, не могла она равнодушно смотреть на женщину, завлекшую ее в новую
веру, на
ту, кого еще так недавно звала своим светом и радостью, говоря: «При вас я ровно из забытья вышла, а без вас и день в тоске, и ночь в тоске, не глядела б и на вольный свет».
Всякими мерами увлекают они особенно юных, неустоявшихся еще в
вере и благочестии, всячески соблазняют их, напускают на них какое-то одурение, и
те, потеряв волю и рассудок, приходят в исступленье и говорят сами не знают что.
С каждым днем она сосредоточивалась в самой себе, а ум у нее пытлив — ей хотелось до
того дойти, чтобы познать в
вере истину…
Тут встретилась с ней Машенька и почти целый год привлекала ее к истине нашей
веры,
то указывая на книги для чтения,
то проводя с нею дни и ночи в назидательных разговорах.
— Ах, ничего ты не знаешь, моя сердечная… И
того не знаешь, что за зверь такой эта Марья Ивановна. Все от нее сталось. Она и в ихнюю
веру меня заманила!.. Она и к Денисову заманила!.. — вскликнула Дуня, стыдливо закрыв руками разгоревшееся лицо. — Все она, все она… На всю жизнь нанесла мне горя и печали! Ох, если б ты знала, Груня, что за богопротивная
вера у этих Божьих людей, как они себя называют! Какие они Божьи люди?.. Сатаны порожденья.
После
того и стала я думать: Марья-то Ивановна не
той ли же
веры?
И пошел я в странство отыскивать
те вертепы и пропасти, чтоб до конца живота пребывать с людьми истинной
веры.
— Да, в великороссийской, — твердо ответил Герасим Силыч. — Правда, есть и церковные отступления от древних святоотеческих обрядов и преданий, есть церковные неустройства, много попов и других людей в клире недостойных, прибытками и гордостию обуянных, а в богослужении нерадивых и небрежных. Все это так, но
вера у них чиста и непорочна. На
том самом камне она стоит, о коем Христос сказал: «На нем созижду церковь мою, и врата адовы не одолеют ю».
Не ответила Дуня, но с
тех пор Петр Степаныч не сходил у нее с ума. И все-то представлялся он ей таким скорбным, печальным и плачущим, каким видела его в грезах в луповицком палисаднике. Раздумывает она, как-то встретится с ним, как-то он заговорит, что надо будет ей отвечать ему. С ненавистью вспоминает Марью Ивановну, что воспользовалась душевной ее тревогой и, увлекши в свою
веру, разлучила с ним на долгое время. Про Фленушку и про поездку Самоквасова в Комаров и помина нет.
«А особенно утешили вы меня
тем, — писал отец Прохор, — что свадьбу желаете справить в единоверческой церкви и потом остаться в оной навсегда, а зловредный раскол всесовершенно откинуть и, оградясь истинною
верой, до смертного часа пребывать отчужденною от душепагубного раскола.
— Что ж? — сказала Дуня. — Этот самый священник сказывал мне, что разница между нами и великороссийскими в одном только наружном обряде, а
вера и у нас и у них одна и
та же, и между ними ни в чем нет разности. А вот Герасим Силыч все
веры произошел, и он однажды говорил мне, что сколько
вер он ни знает, а правота в одной только держится.