Неточные совпадения
А это вот скажу: после таких сплеток я
бы такую смотницу не то
что в дом, к дому-то близко
бы не подпустила, собак на нее, на смотницу,
с цепи велела спустить, поганой
бы метлой со двора сбила ее, чтоб почувствовала она, подлая,
что значит на честных девиц сплетки плести…
—
Что ты, сударыня?.. —
с ужасом почти вскликнула Анисья Терентьевна. — Как сметь старый завет преставлять!.. Спокон веку водится,
что кашу да полтину мастерицам родители посылали… От сторонних книжных дач не положено брать. Опять же надо ведь мальчонке-то по улице кашу в плате нести — все
бы видели да знали,
что за новую книгу садится. Вот, мать моя, принялась ты за наше мастерство, учишь Дунюшку, а старых-то порядков по ученью и не ведаешь!.. Ладно ли так? А?
— Да, Марко Данилыч, вот уж и восемь годков минуло Дунюшке, — сказала Дарья Сергевна, только
что встали они из-за стола, — пора
бы теперь ее хорошенько учить. Грамоту знает, часослов прошла, втору кафизму читает,
с завтрашнего дня думаю ее за письмо посадить… Да этого мало… Надо вам подумать, кому
бы отдать ее в настоящее ученье.
— Решил я. Стану просить мать Манефу, приняла
бы к себе Дуню… А вы уж ее не оставьте, Дарья Сергевна, поживите
с ней, покамест будет она в обученье. Она ж и привыкла к вам… Обидно даже немножко — любит она вас чуть ли не крепче,
чем родного отца.
Думал он,
что Смолокуров вспрыгнет до потолка от радости, вышло не то: Марко Данилыч наотрез отказал ему, говоря,
что дочь у него еще молода, про женихов ей рано и думать, да если
бы была и постарше, так он
бы ее за дворянина не выдал, а только за своего брата купца,
с хорошим капиталом.
— Давай Бог, давай Бог! — радушно промолвил Марко Данилыч. — А по-моему,
чего бы лучше рыбная часть… Коммерция эта завсегда
с барышом! Право.
— Смирится он!.. Как же! Растопырь карман-от! —
с усмешкой ответил Василий Фадеев. — Не на таковского, брат, напали… Наш хозяин и в малом потакать не любит, а тут шутка ль,
что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со всех сторон. Ведь мало
бы еще, так вы
бы его в потасовку… Нечего тут и думать пустого — не смирится он
с вами… Так доймет,
что до гроба жизни будете нонешний день поминать…
— Будет
с тебя, милый человек, ей-Богу, будет, — продолжал Архип, переминаясь и вертя в руках оборванную шляпенку. — Мы
бы сейчас же разверстали, по скольку на брата придется, и велели
бы Софронке в книге расписаться: получили, мол, в Казани по стольку-то, аль там в Симбирске,
что ли,
что уж, тебе виднее, как надо писать.
Не очень
бы, казалось, занятен был девицам разговор про тюлений жир, но две из них смутились: Дуня оттого,
что нечаянно взглядами
с Самоквасовым встретилась, Лизавета Зиновьевна — кто ее знает
с чего. Сидела она, наклонившись над прошивками Дуниной работы, и вдруг во весь стан выпрямилась. Широко раскрытыми голубыми глазами
с незаметной для других мольбой посмотрела она на отца.
Ну
что бы ему
с кем из нашего брата посоветоваться?
А вы, сударь Петр Степаныч, к стариковским-то речам прислушайтесь, да ежели вздумаете
что затевать,
с бывалыми людьми посоветуйтесь — не пришлось
бы после плакать, как вот теперь Меркулову…
Самоквасов
с радостью согласился. Об одном только просил — не мешали
бы ему и ни в
чем не спорили. Согласились на то Смолокуров
с Дорониным.
Разгорелись глаза у Марка Данилыча. То на Орошина взглянет, то других обведет вызывающим взглядом. Не может понять,
что бы значили слова Орошина. И Седов, и Сусалин хоть сами тюленем не занимались, а цены ему знали. И они
с удивленьем посматривали на расходившегося Орошина и то же,
что Марко Данилыч, думали: «Либо спятил, либо в головушке хмель зашумел».
Еще бабушка на мельнице
с самых пеленок внушала им,
что нет на свете ничего хуже притворства и
что всяка ложь, как
бы ничтожна она ни была, есть чадо диавола и кто смолоду лжет, тот во все грехи потом вступит и впадет на том свете в вечную пагубу.
Все семейство Зиновья Алексеича, особенно мать
с дочерьми, произвели на него какое-то таинственное обаяние, и того отрадного чувства,
что испытывал он, находясь в их кругу, он не променял
бы теперь ни на
что на свете…
— Да могло ль прийти в голову,
что вы эдак деньгами швырять станете? Ведь за все зá это на плохой конец ста полтора либо два надо было заплатить!.. Ежели б мы
с Зиновеем Алексеичем знали это наперед, неужто
бы согласились ехать
с вами кататься?
—
Что ж из того,
что доверенность при мне, — сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее дал, и по той доверенности мог
бы я
с тобой хоть сейчас по рукам, да боюсь, после
бы от Меркулова не было нареканья… Сам понимаешь,
что дело мое в этом разе самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда будет на Меркулова-то глаза поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч. Будь он мне свой человек, тогда
бы еще туда-сюда; свои, мол, люди, сочтемся, а ведь он чужой человек.
— Да ты не ори, — шепотом молвил Марко Данилыч, озираясь на Веденеева. —
Что зря-то кричать? А скажи-ка мне лучше, из рыбников
с кем не покалякал ли? Не наплели ли они тебе
чего? Так ты, друг любезный, не всякого слушай. Из нашего брата тоже много таковых,
что ему сказать да не соврать — как-то
бы и зазорно. И таких немалое число и в каждом деле, какое ни доведись, любят они помутить. Ты
с ними, пожалуйста, не растабарывай. Поверь мне, они же после над тобой будут смеяться.
— Эк
что наставили, — покачивая головой, сказал Дмитрию Петровичу Смолокуров. — Да этого, сударь, десятерым не съесть. Напрасно, право, напрасно так исхарчились. Знал
бы, ни за
что бы в свете не поехал
с вами кататься.
И долго, чуть не до самого свету, советовался он
с Татьяной Андревной, рассказав ей,
что говорил ему Марко Данилыч. Придумать оба не могли,
что бы это значило, и не давали веры тому,
что сказано было про Веденеева. Обоим Дорониным Дмитрий Петрович очень понравился. Татьяна Андревна находила в нем много сходства
с милым, любезным Никитушкой.
— Вон оно
что! — молвил Петр Степаныч. А сам думает: «Ай да матери! Этого
бы нам
с Сеней в год не выдумать». Таифа вспала ему на ум — толкует она там
с Марком Данилычем да вдруг как брякнет что-нибудь про ту свадьбу… Потому и спросил Таисею, каких мыслей о том матушка Манефа.
Утром, только
что встала
с постели Дуня, стала торопить Дарью Сергевну, скорей
бы сряжалась ехать вместе
с ней на Почайну. Собрались, но дверь широко распахнулась, и
с радостным, светлым лицом вошла Аграфена Петровна
с детьми. Веселой, но спокойной улыбкой сияла она. Вмиг белоснежные руки Дуни обвились вокруг шеи сердечного друга. Ни слов, ни приветов, одни поцелуи да сладкие слезы свиданья.
— Все тебя поминала, — тихим, чуть слышным голосом говорила Дуня. — Сначала боязно было, стыдно, ни минуты покоя не знала.
Что ни делаю,
что ни вздумаю, а все одно да одно на уме. Тяжело мне было, Грунюшка, так тяжело,
что, кажется, смерть
бы легче принять. По реке мы катались,
с косной.
С нами был… Добрый такой… правдивый… И так он глядел на меня и таким голосом говорил со мной,
что меня то в жар, то в озноб.
— Я не тороплюсь, — отвечал Веденеев, — и надивиться не могу,
с чего другие горячку порют. Вот хоть
бы Марко Данилыч. Развязку только задерживает, а покупатели крепятся, да такие рассрочки платежей предлагают,
что согласиться никак невозможно — двенадцать да осьмнадцать месяцев.
— Ну, это ина статья, — заговорили бурлаки совсем другим уже голосом и разом сняли перед хозяином картузы и шапки. —
Что ж ты, ваше степенство,
с самого начала так не сказал? А то и нас на грех, и себя на досаду навел. Тебе
бы с первого слова сказать, никто
бы тебе супротивного слова не молвил.
— Да при всяких, когда до
чего доведется, — отвечал трактирщик. — Самый доверенный у него человек. Горазд и Марко Данилыч любого человека за всяко облаять, а супротив Корнея ему далеко. Такой облай,
что слова не скажет путем, все
бы ему
с рывка. Смолокуров, сами знаете, и спесив, и чванлив, и держит себя высоко, а Корнею во всем спускает. Бывает,
что Корней и самого его обругает на
чем свет стоит, а он хоть
бы словечко в ответ.
И, разорвав приготовленное письмо, стал писать другое. Извещал он Зиновья Алексеича,
что отправляется
с баржами из Царицына, и просил его поторопиться продажей, по какой
бы цене ни было.
А Наташа думала: «Когда ж мой Митенька скажет словами то,
что так ясно очами говорит…» Было
бы скучно сидеть
с ними Дунюшке, но сама она потонула в думах.
«Не надо
бы так, не водится, — подумала Татьяна Андревна, — ну да он человек столичный,
с новым обхожденьем. То же,
что Никитушка… Опять же не при́ людях». И ни слова супротив не молвила.
Трижды, со щеки на щеку, расцеловался
с Дмитрием Петровичем Зиновий Алексеич. Весел старик был и радошен. Ни
с того ни
с сего стал «куманьком» да «сватушкой» звать Веденеева, а посматривая, как он и Наташа друг на дружку поглядывают, такие мысли раскидывал на разуме: «
Чего еще тянуть-то? По рукам
бы — и дело
с концом».
«Значит, мы в узком месте. Речной стрежень чудищу отдали, а сами к бочку. Оттого-то, видно, и мерили по пяти да по шести… А если б нельзя было уйти, если
бы чудище столкнулось
с нами?..
Что скорлупу, раздавило
бы наш пароход… Принимай тогда смерть неминучую, о спасенье тут и думать нечего!.. Намедни в Царицыне чумак собачонку фурой переехал — не взвизгнула даже, сердечная… Так
бы и
с нами было — пошел
бы я ко дну и был
бы таков».
— Не в пример
бы лучше теперь же здесь на досуге нам порешить это дельце, —
с заискивающей улыбкой молвил Морковников. — Вот
бы мы сейчас
с вами пошли в общу каюту да ушицу
бы стерляжью али московскую соляночку заказали, осетринки
бы хорошенькой, у них, поди, и белорыбицы елабужской можно доспеть. Середа ведь сегодня — мясного не подобает, а пожелаете,
что же делать? Можем для вас и согрешить — оскоромиться. Бутылочку
бы холодненького распили — все
бы как следует.
— Можно
бы, я полагаю, и осетринки прихватить, — будто нехотя проговорил Морковников. — Давеча в Василе ботвиньи я
с осетриной похлебал — расчудесная, а у них на пароходе еще, пожалуй, отменнее. Такая, я вам доложу, Никита Федорыч, на этих пароходах бывает осетрина,
что в ином месте ни за какие деньги такой не получишь… — Так говорил Василий Петрович, забыв, каково пришлось ему после васильсурской ботвиньи.
А Митеньки все нет как нет.
Что станешь делать? Пошел Никита Федорыч
с безотвязным Морковниковым, хоть и больно ему того не хотелось. «Все равно, — подумал, — не даст же покоя
с своим хлебосольством. Теперь его ни крестом, ни пестом не отгонишь». И наказал коридорному, как только воротится Веденеев либо другой кто станет Меркулова спрашивать, тотчас
бы повестил его.
— Побыть
бы тебе в моей шкуре, так не стал
бы подшучивать, — сказал на то Меркулов. — Пишут: нет никаких цен, весь товар хоть в воду кидай… Посоветоваться не
с кем… Тут не то
что гривну, полтину
с рубля спустишь, только хоть
бы малость какую выручить… Однако ж мне пора… Где сегодня свидимся?
—
Что это
с тобой, Лизанька? — в тревожном удивленье она спросила ее. — В кои-то веки жениха дождалась,
чем бы радоваться да веселиться, шагу от него не отходить, а она, поди-ка вот, забилась в угол да плачет… Поди, поди, бесстыдница! Ступай к жениху… Я ему рядную сейчас стану показывать… Тебе надо быть при этом беспременно.
— Полно дурить-то. Ах ты, Никита, Никита!.. Время нашел! —
с досадой сказал Веденеев. — Не шутя говорю тебе: ежели б она согласна была, да если
бы ее отдали за меня, кажется, счастливее меня человека на всем белом свете не было
бы… Сделай дружбу, Никита Сокровенный, Богом прошу тебя… Самому сказать — язык не поворотится… Как
бы знал ты, как я тебя дожидался!.. В полной надежде был,
что ты устроишь мое счастье.
Что бы с тобой ни случилось, все покрою любовью, все, все…
— Третье лето так прошло у нас, каждое лето пуще и пуще он ко мне приставал, бежала
бы я
с ним и уходом повенчалася, а я каждый раз злее да злее насмехалась над ним. Только в нынешнем году, вот как в Петровки он был здесь у нас, стало мне его жалко… Стала я тогда думать: видно, вправду он сильно меня полюбил… Больно, больно стала жалеть его — и тут-то познала я,
что сама-то люблю его паче всего на свете.
— Еще
бы не тосковать!.. До кого ни доведись… При этакой-то жизни? Тут не то
что истосковаться, сбеситься можно, — сердито заворчала Марьюшка. — Хуже тюрьмы!.. Прежде, бывало, хоть на беседы сбегаешь, а теперь и туда след запал… Перепутал всех этот Васька, московский посланник, из-за каких-то там шутов архиереев… Матери ссорятся, грызутся, друг
с дружкой не видаются и нам не велят. Удавиться — так впору!..
— А
что же не пить-то? — на ответ ему Марьюшка. —
С этакой-то тоски,
с этакой муки как иной раз не хлебнуть?.. Тебя
бы посадить на наше место… И ты не стерпел
бы… И тебе не под силу
бы стало!
— Лучше
бы вам миролюбно как-нибудь
с дядей-то покончить, — думчиво промолвила Манефа. —
Что хорошего под иноверный суд идти? Выбрать
бы обоим кого-нибудь из наших христиан и положиться
бы во всем на его решенье. Дело-то было
бы гораздо праведнее.
— А ты пока молчи… Громко не говори!.. Потерпи маленько, — прервала его Фленушка, открывая лицо. — Там никто не услышит, там никто ничего не увидит. Там досыта наговоримся, там в последний разок я на тебя налюбуюсь!.. Там… я… Ой, была не была!.. Исстрадалась совсем!.. Хоть на часок, хоть на одну минуточку счастья мне дай и радости!.. Было
бы чем потом жизнь помянуть!.. — Так страстно и нежно шептала Фленушка, спеша
с Самоквасовым к верхотине Каменного Вражка.
— Какое ж могло быть у ней подозренье? — отвечал Феклист Митрич. — За день до Успенья в городу она здесь была, на стройку желалось самой поглядеть. Тогда насчет этого дела
с матерью Серафимой у ней речи велись. Мать Манефа так говорила: «На беду о ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч
с Семеном Петровичем из скита выехали — при ихней бытности ни за
что бы не сталось такой беды, не дали
бы они, благодетели, такому делу случиться».
На другой день Петр Степаныч придумать не мог, куда
бы деваться,
что бы делать
с собой.
И Лизу
с Наташей припечалили те разговоры. Стали обе они просить Веденеева, поискал
бы он какого-нибудь человека, чтобы весточку он дал про Самоквасова, к дяде его,
что ли,
бы съездил, его
бы спросил, а не то разузнал
бы в гостинице, где Петр Степаныч останавливался.
— Известно
что, — ухмыльнулся Васютка. — Соловьев по ночам вместе слушают-с, по грибы да по ягоды по лесочкам похаживают. Были у них ахи, были и махи, надо полагать, всего бывало. На эти дела в скитах оченно просто. Житье там разлюли-малина, век
бы оттоле не вышел.
— Придумать не могу,
чем мы ему не угодили, — обиженным голосом говорила она. — Кажись
бы, опричь ласки да привета от нас ничего он не видел, обо всякую пору были ему рады, а он хоть
бы плюнул на прощанье… Вот и выходит,
что своего спасиба не жалей, а чужого и ждать не смей… Вот тебе и благодарность за любовь да за ласки… Ну да Господь
с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток,
что ни
с того ни
с сего отшатился от нас. Ни сладко, ни горько, ни солоно, ни кисло… А все-таки обидно…
— Марье Ивановне наше наиглубочайшее! — входя в комнату, весело молвил Марко Данилыч. — А я сегодня, матушка, на радостях: останную рыбку, целых две баржи, продал и цену взял порядочную. Теперь еще
бы полбаржи спустить
с рук, совсем
бы отделался и домой
бы сейчас. У меня же там стройка к концу подходит… избы для работников ставлю, хозяйский глаз тут нужен беспременно. За всем самому надо присмотреть, а то народец-от у нас теплый. Чуть
чего недоглядел, мигом растащут.
И, выйдя из избы, сказал возчикам — сняли
бы с одного воза кладь, а в опростанную телегу заложили лошадь. Пока они перетаскивали короба и ящики, Герасим подсел к столу и, вынув из кармана бумагу, стал что-то писать карандашом, порой останавливаясь, будто
что припоминая. Кончив писанье, вышел он на двор и, подозвав одного из приехавших
с ним, сказал...