Неточные совпадения
Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами,
что странно было
бы и удивляться при встрече
с иною фигурой.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как
бы новое, и вместе
с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения,
что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя
бы в каком
бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он
с удовольствием оставался теперь в распивочной.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем,
что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого
бы ни было сообщества
с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
—
С тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, —
с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, —
чему особенно способствовала Дарья Францовна, за то будто
бы,
что ей в надлежащем почтении манкировали, —
с тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе
с нами по случаю сему не могла оставаться.
Пришел я после обеда заснуть, так
что ж
бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю еще
с хозяйкой,
с Амалией Федоровной, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала.
— За детей медью платят.
Что на копейки сделаешь! — продолжал он
с неохотой, как
бы отвечая собственным мыслям.
Но в идущей женщине было что-то такое странное и
с первого же взгляда бросающееся в глаза,
что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как
бы с досадой, а потом все крепче и крепче.
Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше,
чем даже ему самому казалось;
с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для себя смысл в этом, казалось
бы, самом обыкновенном поступке.
— Да
что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как
бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же,
что я этого не вынесу, так
чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно,
что не вытерплю…
Чего ж я теперь-то?
Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя
с лестницы, я сам сказал,
что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как
бы дивясь и тому,
что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как
бы легче. Он почувствовал,
что уже сбросил
с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Впоследствии, когда он припоминал это время и все,
что случилось
с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности, и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как
бы каким-то предопределением судьбы его.
Конечно, если
бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было
бы узнать накануне и наверно,
с большею точностию и
с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний,
что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
— Из странности. Нет, вот
что я тебе скажу. Я
бы эту проклятую старуху убил и ограбил, и уверяю тебя,
что без всякого зазору совести, —
с жаром прибавил студент.
Мало-помалу он перешел к убеждению,
что если
бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить
с дворцовым Михайловским садом, то была
бы прекрасная и полезнейшая для города вещь.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло
с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал,
что теряется,
что ему почти страшно, до того страшно,
что, кажется, смотри она так, не говори ни слова еще
с полминуты, то он
бы убежал от нее.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они,
с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся,
что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как
бы закружилась.
И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось порывами,
что «вот
бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж
с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался
с дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог.
Раскольникову показалось,
что письмоводитель стал
с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное дело, — ему вдруг стало самому решительно все равно до чьего
бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту.
За этою стеной была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но за воротами его никто не мог увидать, разве зашел
бы кто
с улицы,
что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал
с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том,
что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте,
что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу
с кем
бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только
что переступил порог Разумихина.
— По мне
что же-с. Вот только
бы насчет расписочки следовало бы-с.
— Да
чего ты так…
Что встревожился? Познакомиться
с тобой пожелал; сам пожелал, потому
что много мы
с ним о тебе переговорили… Иначе от кого ж
бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только
что переехал. У Лавизы
с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
— Да все можно давать… Супу, чаю… Грибов да огурцов, разумеется, не давать, ну и говядины тоже не надо, и… ну, да
чего тут болтать-то! — Он переглянулся
с Разумихиным. — Микстуру прочь, и всё прочь, а завтра я посмотрю… Оно
бы и сегодня… ну, да…
— То-то и есть,
что никто не видал, — отвечал Разумихин
с досадой, — то-то и скверно; даже Кох
с Пестряковым их не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много
бы теперь значило. «Видели, говорят,
что квартира отпертая,
что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были ли там в ту минуту работники, или нет».
— Жалею весьма и весьма,
что нахожу вас в таком положении, — начал он снова,
с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел
бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду
с часу на час…
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как
бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова,
что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже
с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть было не прибавил: «молодой человек», —
что есть преуспеяние, или, как говорят теперь, прогресс, хотя
бы во имя науки и экономической правды…
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом
с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как
бы выражалось при этом случае,
что он уносит
с собой ужасное оскорбление.
Он только чувствовал и знал,
что надо, чтобы все переменилось, так или этак, «хоть как
бы то ни было», повторял он
с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.
— Как! Вы здесь? — начал он
с недоумением и таким тоном, как
бы век был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин,
что вы все не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас…
— Это я знаю,
что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит,
что вы
с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как
бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
А как кончил
бы, из пятой да из второй вынул
бы по кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», — да до седьмого поту конторщика
бы довел, так
что он меня как и
с рук-то сбыть уж не знал
бы!
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись
бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам
с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да
чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Наглядел
бы я там еще прежде, на этом дворе, какой-нибудь такой камень этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора,
что с построения дома, может, лежит; приподнял
бы этот камень — под ним ямка должна быть, — да в ямку-то эту все
бы вещи и деньги и сложил.
Так вот если
бы ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод
с иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! — так вот, если б ты не был дурак, ты
бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть,
чем даром-то сапоги топтать.
— Хоть
бы умереть-то дали спокойно! — закричала она на всю толпу, —
что за спектакль нашли!
С папиросами! Кхе-кхе-кхе! В шляпах войдите еще!.. И то в шляпе один… Вон! К мертвому телу хоть уважение имейте!
Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком
бы он ни был настроении, так
что все очень скоро узнавали,
с кем имеют дело.
На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны, насчет «будто
бы некоторых подозрений в помешательстве», он отвечал
с спокойною и откровенною усмешкой,
что слова его слишком преувеличены;
что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, — так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо же вспомнить,
что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и… и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, — «если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», прибавил он значительно.
То,
что пишет Петр Петрович в этом письме… и
что мы предполагали
с тобой, — может быть, неправда, но вы вообразить не можете, Дмитрий Прокофьич, как он фантастичен и, как
бы это сказать, капризен.
— Бог меня прости, а я таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и не знаю, кто из них один другого погубил
бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно,
с задержками и беспрерывными взглядываниями на Дуню,
что было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и Лужиным.
Свет померк скоро, но мука осталась, и Зосимов, наблюдавший и изучавший своего пациента со всем молодым жаром только
что начинающего полечивать доктора,
с удивлением заметил в нем,
с приходом родных, вместо радости как
бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть.
— А я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому
что в десять минут уже успел потерять нитку разговора
с своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь,
что, может, и сами виноваты были? — прибавил он
с осторожною улыбкой, как
бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
Теперь, когда уже
с вами можно разговаривать, мне хотелось
бы вам внушить,
что необходимо устранить первоначальные, так сказать, коренные причины, влиявшие на зарождение вашего болезненного состояния, тогда и вылечитесь, не то будет даже и хуже.
Он увидал
бы, если б был проницательнее,
что чувствительного настроения тут отнюдь не было, а было даже нечто совсем напротив. Но Авдотья Романовна это заметила. Она пристально и
с беспокойством следила за братом.
— Ба! да и ты…
с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не
с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я
бы должен был это сообразить…
Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты,
что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать,
что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Да-с, закуску; она вас очень велела благодарить,
что вы вчера помогли нам… без вас совсем
бы нечем похоронить. — И губы и подбородок ее вдруг запрыгали, но она скрепилась и удержалась, поскорей опять опустив глаза в землю.
— Еще
бы! Родственник. А
что такое? — прибавил тот
с каким-то взрывом любопытства.
«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал он, бледнея и
с постукивающим сердцем, — и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего
бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет! усиленно было
бы опять ненатурально… Ну, да там как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо,
что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот
что нехорошо!..»
— О, на самой простейшей-с! — и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как
бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому
что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было. Раскольников побожился
бы,
что он ему подмигнул, черт знает для
чего.
— Помилуйте-с, напротив, на-а-против! Если
бы вы знали, как вы меня интересуете! Любопытно и смотреть и слушать… и я, признаюсь, так рад,
что вы изволили, наконец, пожаловать…