Неточные совпадения
Так
что ежели, например, староста докладывал,
что хорошо
бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там
что будет, а коли,
чего доброго,
с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали,
что он живет на чердаке.
Неизвестно, куда
бы завели Анну Павловну эти горькие мысли, если
бы не воротилась горничная и не доложила,
что Кирюшка
с Марфушкой дожидаются в девичьей.
—
Что бы мы без нее были! — продолжает восторгаться балбес, — так, какие-то Затрапезные! «Сколько у вас душ, господин Затрапезный?» — «Триста шестьдесят-с…» Ах, ты!
Правда,
что дети не сознают, куда их ведут и
что с ними делается, и это освобождает их от массы сердечных мук, которые истерзали
бы их, если
бы они обладали сознательностью. Но
что же значит это временное облегчение ввиду тех угроз, которыми чревато их будущее?
Эти поездки могли
бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому
что хоть в это время можно было
бы управиться
с работами, но своеобычные старухи и заочно не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод
с провизией, так
что, не будучи в собственном смысле слова жестокими, они до такой степени в короткое время изнурили крестьян,
что последние считались самыми бедными в целом уезде.
—
Что ему, псу несытому, делается! ест да пьет, ест да пьет! Только
что он мне одними взятками стоит… ах, распостылый! Весь земский суд, по его милости, на свой счет содержу… смерти на него нет! Умер
бы — и дело
бы с концом!
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить,
что прошенье
с третьим-то законом
с надписью возвратят. Был
бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник,
что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
— В приказчики,
что ли, нанялся
бы. Ты сельские работы знаешь, — это нечего говорить, положиться на тебя можно. Любой помещик
с удовольствием возьмет.
— То-то «представьте»! Там не посмотрят на то,
что ты барин, — так-то отшпарят,
что люба
с два! Племянничек нашелся!.. Милости просим! Ты
бы чем бунтовать, лучше
бы в церковь ходил да Богу молился.
Дедушка молча встает
с кресла и направляется в комнаты. Он страстно любит карты и готов
с утра до вечера играть «ни по
чем». Матушка, впрочем, этому очень рада, потому
что иначе было
бы очень трудно занять старика.
— Как
бы я не дала! Мне в ту пору пятнадцать лет только
что минуло, и я не понимала,
что и за бумага такая. А не дала
бы я бумаги, он
бы сказал: «Ну, и нет тебе ничего! сиди в девках!» И то обещал шестьдесят тысяч, а дал тридцать. Пытал меня Василий Порфирыч
с золовушками за это тиранить.
Начинаются визиты. В начале первой зимы у семьи нашей знакомств было мало, так
что если б не три-четыре семейства из своих же соседей по именью, тоже переезжавших на зиму в Москву «повеселиться», то, пожалуй, и ездить было
бы некуда; но впоследствии,
с помощью дяди, круг знакомств значительно разросся, и визитация приняла обширные размеры.
Билеты для входа в Собрание давались двоякие: для членов и для гостей. Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев, проходить даром. Так как дядя был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно, то он передавал свой билет матушке, а сам входил без билета. Но был однажды случай,
что матушку чуть-чуть не изловили
с этой проделкой, и если
бы не вмешательство дяди, то вышел
бы изрядный скандал.
С уходом Стрелкова матушка удаляется в сестрицыну комнату и добрый час убеждает,
что в фамилии «Стриженая» ничего зазорного нет;
что Стриженые исстари населяют Пензенскую губернию, где будто
бы один из них даже служил предводителем.
— Неизвестно-с. Покойница моя тоже спервоначалу говорила: «Не пущу», а потом только и слов бывало: «
Что все дома торчишь! шел
бы в трактир!»
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и быть не должно. К счастью, входит
с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко,
что самовар серебряный не догадались подать — это
бы еще больше в нос бросилось!
С Клещевиновым сестра познакомилась уже в конце сезона, на вечере у дяди, и сразу влюбилась в него. Но
что всего важнее, она была убеждена,
что и он в нее влюблен. Очень возможно,
что дело это и сладилось
бы, если
бы матушка наотрез не отказала в своем согласии.
Как
бы то ни было, но на вечере у дяди матушка,
с свойственною ей проницательностью, сразу заметила,
что ее Надёха «начинает шалеть». Две кадрили подряд танцевала
с Клещевиновым, мазурку тоже отдала ему. Матушка хотела уехать пораньше, но сестрица так решительно этому воспротивилась,
что оставалось только ретироваться.
А
что, ежели она сбежит? Заберет брильянты, да и была такова! И зачем я их ей отдала! Хранила
бы у себя, а для выездов и выдавала
бы… Сбежит она, да на другой день и приедет
с муженьком прощенья просить! Да еще хорошо, коли он кругом налоя обведет, а то и так…
Покончивши
с портретною галереею родных и сестрицыных женихов, я считаю нужным возвратиться назад, чтобы дополнить изображение той обстановки, среди которой протекло мое детство в Малиновце. Там скучивалась крепостная масса, там жили соседи-помещики, и
с помощью этих двух факторов в результате получалось пресловутое пошехонское раздолье. Стало быть, пройти их молчанием — значило
бы пропустить именно то,
что сообщало тон всей картине.
Хотя я уже говорил об этом предмете в начале настоящей хроники, но думаю,
что не лишнее будет вкратце повторить сказанное, хотя
бы в виде предисловия к предстоящей портретной галерее «рабов». [Материал для этой галереи я беру исключительно в дворовой среде. При этом, конечно, не обещаю,
что исчерпаю все разнообразие типов, которыми обиловала малиновецкая дворня, а познакомлю лишь
с теми личностями, которые почему-либо прочнее других удержались в моей памяти.]
Как
бы то ни было, но фактов, которые доказывали
бы,
что малиновецких крестьян притесняют работой, до меня не доходило, и я
с удовольствием свидетельствую здесь об этом.
Дальнейших последствий стычки эти не имели. Во-первых, не за
что было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же было вести ее на конюшню за то,
что она учила рабов
с благодарностью принимать от господ раны! Если
бы в самом-то деле по ее сталось, тогда
бы и разговор совсем другой был. Но то-то вот и есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман! могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на тебя точит!
Не знаю, понимала ли Аннушка,
что в ее речах существовало двоегласие, но думаю,
что если б матушке могло прийти на мысль затеять когда-нибудь
с нею серьезный диспут, то победительницею вышла
бы не раба, а госпожа.
— Вот я эту хворь из нее выбью! Ладно! подожду еще немножко, посмотрю,
что от нее будет. Да и ты хорош гусь!
чем бы жену уму-разуму учить, а он целуется да милуется… Пошел
с моих глаз… тихоня!
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял,
что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь
бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог,
чем все это кончится. Попытался было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
Как ни горько было это сознание, но здравый смысл говорил,
что надо во
что бы ни стало покончить
с обступившей со всех сторон безалаберщиной. И надо отдать справедливость матушке: она решилась последовать советам здравого смысла. Призвала Павла и сказала...
Аннушка опасалась, как
бы она не извела мужа отравой или не «испортила» его; но Павел отрицал возможность подобной развязки и не принимал никаких мер к своему ограждению. Жизнь
с ненавидящей женщиной, которую он продолжал любить, до такой степени опостылела ему,
что он и сам страстно желал покончить
с собою.
Казалось
бы, недавняя встреча должна была предостеречь матушку насчет будущих стычек
с Ванькой-Каином, но постоянно удачная крепостная практика до такой степени приучила ее к беспрекословному повиновению,
что она и на этот раз, словно застигнутая врасплох, стояла перед строптивым рабом
с широко раскрытыми глазами, безмолвная и пораженная.
Вообще вся его жизнь представляла собой как
бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Даже когда он настоящим манером спал, то видел сны, соответствующие его должности. Либо печку топит, либо за стулом у старого барина во время обеда стоит
с тарелкой под мышкой, либо комнату метет. По временам случалось,
что вдруг среди ночи он вскочит, схватит спросонок кочергу и начнет в холодной печке мешать.
— Сказывали мне,
что за границей машина такая выдумана, — завидовала нередко матушка, — она и на стол накрывает, и кушанье подает, а господа сядут за стол и кушают! Вот кабы в Москву такую машину привезли, кажется, ничего
бы не пожалела, а уж купила
бы. И сейчас
бы всех этих олухов
с глаз долой.
С этою целью матушка заранее написала старосте в отцовскую украинскую деревнюшку, чтоб выслал самого
что ни на есть плохого мальчишку-гаденка, лишь
бы законные лета имел.
С наступлением весны он опять исчез. На этот раз хотя уж не удивлялись, но без тревоги не обошлось. Родилось опасение, как
бы его в качестве беспаспортного в Сибирь не угнали;
чего доброго, таким родом он и совсем для «господ» пропадет.
Сатир высказывал эти слова
с волнением, спеша, точно не доверял самому себе. Очевидно, в этих словах заключалось своего рода миросозерцание, но настолько не установившееся, беспорядочное,
что он и сам не был в состоянии свести концы
с концами. Едва ли он мог
бы даже сказать,
что именно оно, а не другой, более простой мотив, вроде, например, укоренившейся в русской жизни страсти к скитальчеству, руководил его действиями.
Вообще он до того свыкся
с мыслью о неизбежности трепок,
что уж не уклонялся, а даже как
бы напрашивался на них.
Сидит он, скорчившись, на верстаке, а в голове у него словно молоты стучат. Опохмелиться
бы надобно, да не на
что. Вспоминает Сережка,
что давеча у хозяина в комнате (через сени) на киоте он медную гривну видел, встает
с верстака и, благо хозяина дома нет, исчезает из мастерской. Но главный подмастерье пристально следит за ним, и в то мгновенье, как он притворяет дверь в хозяйскую комнату, вцепляется ему в волоса.
—
Что молотьба! был
бы ты здоров, а молотьба своим чередом сойдет… Ну, Христос
с тобой! лежи!
— У Акулины своего дела по горло; а сама и сходила
бы, да ходилки-то у меня уж не прежние. Да и
что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует: сходи да сходи. Уеду отсюда, вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму детей, а ты живи один
с милыми сестрицами, любуйся на них!
— На
что же-с! В ней, в пустошоночке-то, и всего десятин семьдесят вряд ли найдется, так я
бы на круг по двадцати рубликов заплатил. Часточку долга и скостили
бы, а остальное я
бы подождал.
Я, впрочем, не поверил
бы глазам своим, если
бы он сам не убедил меня,
что с моей стороны нет ошибки, — воскликнув на чистейшем русском диалекте...
Вижу,
что человек
с толком, даже ботвинью понял: можно
бы, говорит, вместо осетрины тюрбо в дело употребить, только вот квасу никаким манером добыть нельзя.
Он завтракает, обедает и кончает день одновременно
с мужиками, потому
что иначе нарушился
бы правильный надзор.
С наступлением октября начинаются первые серьезные морозы. Земля закоченела, трава по утрам покрывается инеем, вода в канавках затягивается тонким слоем льда; грязь на дорогах до того сковало,
что езда в телегах и экипажах сделалась невозможною. Но зато черностоп образовался отличный: гуляй мужичок да погуливай. Кабы на промерзлую землю да снежку Бог послал — лучше
бы не надо.
— Всех
бы я вас за языки перевешал, да и московских тявкуш кстати! — без церемонии откликался на это известие Арсений Потапыч. — Тяф да тяф, только и знают,
что лают дворняжки! Надо, чтоб все
с ума сошли, чтоб этому статься! А покуда до этого еще не дошло.
По поводу этих наблюдений носились слухи,
что вдова не очень разборчива на средства, лишь
бы «рассовать» дочерей, но соседи относились к этому снисходительно, понимая,
что с такой обузой справиться не легко.
Заварили майорский чай, и, несмотря на отвычку, все
с удовольствием приняли участие в чаепитии. Майор пил пунш за пуншем, так
что Калерии Степановне сделалось даже жалко. Ведь он ни чаю, ни рому назад не возьмет — им
бы осталось, — и вдруг, пожалуй, всю бутылку за раз выпьет! Хоть
бы на гогель-могель оставил! А Клобутицын продолжал пить и в то же время все больше и больше в упор смотрел на Машу и про себя рассуждал...
Это был кроткий молодой человек, бледный, худой, почти ребенок. Покорно переносил он иго болезненного существования и покорно же угас на руках жены, на которую смотрел не столько глазами мужа, сколько глазами облагодетельствованного человека. Считая себя как
бы виновником предстоящего ей одиночества, он грустно вперял в нее свои взоры, словно просил прощения,
что встреча
с ним не дала ей никаких радостей, а только внесла бесплодную тревогу в ее существование.
Соседки расходились, и в сердце пьяницы поселялась робкая надежда. Давно, признаться, она уж начала мечтать о Михаиле Золотухине — вот
бы настоящий для Клавденьки муж! — да посмотрит, посмотрит на дочку, вспомнит о покойном муже, да и задумается.
Что, ежели в самом деле отец свой страшный недуг дочери передал?
что, если она умрет? Куда она тогда
с своей пьяной головой денется? неужто хоть одну минуту такое несчастье переживет?!
— Встанут
с утра, да только о том и думают, какую
бы родному брату пакость устроить. Услышит один Захар,
что брат
с вечера по хозяйству распоряжение сделал, — пойдет и отменит. А в это же время другой Захар под другого брата такую же штуку подводит. До того дошло,
что теперь мужики, как завидят,
что по дороге идет Захар Захарыч — свой ли, не свой ли, — во все лопатки прочь бегут!