Неточные совпадения
Незримо для людей ведя суровую жизнь строгой постницы, о доме и всем
мире теплая молитвенница, Дарья Сергевна похудела, побледнела, но всегда прекрасно
было крытое скорбью и любовью лицо ее, святым чувством добра и любви сияли живые, выразительные очи ее.
Все в
мире растлено его прелестью: земля осквернена вглубь на тридцать сажен, реки, озера, источники нечисты от его тлетворного дыханья; потому и нельзя ни
пить, ни
есть ничего, не освятив наперед брашна иль питья особой молитвой.
Потому, знаете, живем на виду, от недобрых людей клеветы могут пойти по́
миру — говядину, дескать,
едят у Манефиных, скоромничают.
— Да, — сказал Веденеев, — сломился бы, ежели б промеж нас
мир да совет
были, ежели бы у нас все сообща дела-то делали. А то что у нас?.. Какое согласие?.. Только и норовят, чтобы врозь да поперек, да нельзя ли другу-приятелю ножку подставить…
Но всехвальная рогожская учительница мать Пульхерия на то, бывало, говаривала: «
Был бы в вере тверд, да
был бы всегдашним нашим заступником пред сильными внешнего
мира, и все согрешения его вольные и невольные, яже словом и яже делом, на свою душу беру».
— Славы
мира, должно
быть, восхотели, тесного пути не желают, пространным шествовать хотят.
Подобной красы во всем
мире не
было видано ни прежде, ни после.
— Видали мы таких горячих! У нас, брат,
мир, артель. Одному с
миром не совладать,
будь ты хоть семи пядей во лбу!
— Нас этим не напугаешь, не больно боимся. И никто с нами ничего не может сделать, потому что мы артель,
мир то
есть означаем. Ты понимай, что такое
мир означает! — изо всей мочи кричал тот же бурлак, а другие вторили, пересыпая речи крупною бранью.
У тетеньки под крылышком жизнь
была мне хорошая, а все-таки хотелось, грешнице, вольной волюшки, не могла я
мира забыть…
— Что ж? — покачав печально головою, сказала Манефа. — Не раз я тебе говорила втайне — воли с тебя не снимаю… Втайне!.. Нет, не то я хотела сказать — из любви к тебе, какой и понять ты не можешь,
буду, пожалуй, и на разлуку согласна… Иди… Но тогда уж нам с тобой в здешнем
мире не видеться…
— Говорят, сборы какие-то
были у Макарья на ярманке. Сбирали, слышь, на какое-то никонианское училище, — строго и властно говорила Манефа. — Детским приютом, что ли, зовут. И кто, сказывали мне, больше денег дает, тому больше и почестей мирских. Медали, слышь, раздают… А ты, друг, и поревновал прелестной славе
мира… Сказывали мне… Много ль пожертвовал на нечестие?
«Где
есть мирская красота? Где
есть временных мечтание? Не же ли видим землю и пепел? Что убо тружаемся всуе? Что же не отвержемся
мира?» —
поют в часовне.
Распахнулась там занавеска… «Проснулась, встает моя дорогая… — думает Петр Степаныч. — Спроважу Ермила, к ней пойду… Пущай их там постригают!.. А мы?.. Насладимся любовью и все в
мире забудем. Пускай их в часовне
поют! Мы с нею в блаженстве утонем… Какая ножка у нее, какая…»
Дарья Сергевна тоже довольна
была посещеньями Марьи Ивановны, еще не зная ее хорошенько, чтила как строгую постницу и молитвенницу, презирающую
мир и суету его.
Ведь
есть же она где-нибудь, ведь без нее
мир не мог бы стоять.
И с того часа он ровно переродился, стало у него на душе легко и радостно. Тут впервые понял он, что значат слова любимого ученика Христова: «Бог любы
есть». «Вот она где истина-то, — подумал Герасим, — вот она где правая-то вера, а в странстве да в отреченье от людей и от
мира навряд ли
есть спасенье… Вздор один, ложь. А кто отец лжи?.. Дьявол. Он это все выдумал ради обольщенья людей… А они сдуру-то верят ему, врагу Божию!..»
По этому самому, ваше степенство, тебе и следует целое ведро
миру поставить, чтобы
выпили мы на радостях про твое здоровье.
Не до старосты
было тогда Герасиму, не до мирской копейки; ни слова не молвя, дал денег на другое ведро и попросил старосту мир-народ угостить.
«Ну пущай, — говорил он шедшему рядом с ним десятнику, — пущай Абрамка не
пьет, а не
пьет оттого, что
пить доселе
было не на что, а этот скаред, сквалыга, этот распроклятой отчего не
пьет?» То же говорил староста и на лужайке мир-народу, разливая по стаканам новое ведерко, и мудрый мир-народ единогласно порешил, что оба Чубаловы, и тот и другой, дураки.
Постановив такой всем по душе пришедшийся приговор, мир-народ еще
выпил на радостях.
И по закону, и по заведенному обычаю мир-народ должен
был принять сироту на свое попеченье и приставить к наследству надежного опекуна.
Абрам принял родительское тягло, но тех полос, что удобрены
были бычками покойника Силы Чубалова,
мир возвратить не пожелал, а отрезал воротившемуся в общину тяглецу самые худые полосы из запольных, куда спокон веку ни одной телеги навоза не вывозили.
«Что
мир порядил, то Бог рассудил», — говорили они, а между собой толковали: «Теперь у Чубаловых мошна-то туга, смогут и голый песок доброй пашней сделать, потому и поступиться им допрежними их полосами
миру будет за великую обиду…» Чубаловы поспорили, поспорили, да так и бросили дело…
Без малого полгода чуть не каждую неделю, а в иную и по два раза надо
было поить мир-народ сначала деревни Сосновки, а потом чуть не целой волости.
Вино мир-народ
выпил, угощенье съел, а от своего не отстал.
Говорили Чубаловы с тем, с другим мужиком порознь, говорили и с двумя, с тремя зарáз, и все соглашались, что хотят из деревни их согнать не по-Божески, что это
будет и перед Богом грех, и перед добрыми людьми зазорно, но только что мир-народ в кучу сберется, иные речи от тех же самых мужиков зачнутся: «Вон из деревни!
Герасиму же
было то на руку, купил он пустошь, к немалой досаде завидущего мир-народа.
Про
былую тяжбу из-за пустошей миршенцы якимовским словом не поминали, хоть Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор глаза им по-прежнему мозолили. Никому на ум не вспадало, во сне даже не грезилось поднимать старые дрязги — твердо помнили миршенцы, сколько бед и напастей из-за тех пустошей отцами их принято, сколь долго они после разоренья по
миру ходили да по чужим местам в нáймитах работали. Но вдруг ровно ветром одурь на них нанесло: заквасили новую дежу на старых дрождях.
— А ежель сродников не отыщется, тогда мы кому?.. — сказал плешивый. — Выморок-от на
мир ведь идет. Стало
быть, и у нас все угодья
миру достанутся?
— Чего ж тебе еще, глупенькая? — подхватила Матренушка. — Целуй ручку, благодари барыню-то, да и пойдем, я тебе местечко укажу. А к дяде и не думай ходить — вот что. Живи с Божьими людьми; в
миру нечего тебе делать. Здесь
будет тебе хорошо, никто над тобой ни ломаться, ни надругаться не станет, битья ни от кого не примешь, брани да попреков не услышишь,
будешь слезы лить да не от лиха, а ради души спасенья.
Прожив последние, что оставались от дьяконства, деньжонки, Мемнон должен
был идти по
миру; в это время об его судьбе узнали Луповицкие.
Если ж не
будет это, пускай ее в
миру остается…
В синих, а не в красных, как ходят девушки в той стороне, они
были одеты — то знак отречения от суеты
мира и от замужней жизни.
Забудь о
мире и суетах его, забудь и о теле своем,
будь равнодушна ко всему, что в
мире.
Какая ни
будь женская красота, хоть бы весь
мир не мог надивиться ей, — что такое она?..
— Углубись в себя, Дунюшка, помни, какое время для души твоей наступает, — говорила ей перед уходом Марья Ивановна. — Отложи обо всем попечение, только о Боге да о своей душе размышляй… Близишься к светозарному источнику благодати святого духа — вся земля, весь
мир да
будет скверной в глазах твоих и всех твоих помышленьях. Без сожаленья оставь житейские мысли, забудь все, что
было, — новая жизнь для тебя наступает… Всем пренебрегай, все презирай, возненавидь все мирское. Помни — оно от врага… Молись!!.
— Должна ты отречься от
мира и ото всего, что в нем
есть, — продолжал Николай Александрыч.
Ехал он с подошвы Арарата, с верховьев Евфрата, из тех мест, где при начале
мира был насажден Богом земной рай и где, по верованьям людей Божьих, он вновь откроется для блаженного пребывания святых-праведных, для вечного служения их Богу и агнцу.
У Мокея Сергеича жила в доме, человек он большой, зажиточный, дом полная чаща, на
миру воротило — что на сходе ни молвит, тому так и
быть.
— Какой он добрый, какой славный человек! — воскликнула Марфа Михайловна. — Вот и нам сколько добра сделал он, когда Сергей Андреич пустился
было в казенные подряды; из беды нас вызволил. Тогда еще внове
была я здесь, только что приехала из Сибири, хорошенько и не понимала, какое добро он нам делает… А теперь каждый день Бога молю за него. Без него идти бы нам с детками по
миру. Добрый он человек.
— Кто же неволит тебя оставлять мирские посты? Они ведь телесные… — сказала Варенька. — Постничай, сколько душе угодно, только не смущай себя.
Было бы у тебя сердце чисто да вера истинная, без сомнений. Помни, что ты уже в ограде спасения… Помни клятву, что не
будет у тебя сомнений, что всю жизнь
будешь удаляться от
мира и всех его забот и попечений, ото всей злобы и суеты его… Ведь тебе открыта тайна Божия?… Ведь ты возлюбила праведную веру?..
— Жили мы, жили с тобой, подружились, съединились душами, — со страстным увлеченьем, тоскливым голосом продолжала речи свои Варенька. — И вдруг ничего как не бывало!.. Станем мы по тебе тосковать,
будем сокрушаться, а ты?.. Забудешь и нас, и святую сионскую горницу… Все забудешь… Опять погрязнешь в суете, погрузишься в
мир страстей и утех… И, горючьми слезами обливаючись,
будем мы поминать тебя.
А скитские матери день и ночь
напевают ей: «Поди да поди в лик девственниц, притеки к тихому пристанищу, отрекись от
мира, прими иночество».
— Что мне
мир! Не знаю его и никогда не знавала! Вы знаете мою жизнь. Кого видала я, опричь тятеньки, Дарьи Сергевны да скитских подружек?.. — печально поникнув белокурой головкой, ответила Дуня. — Вы думаете, что
мир меня прельщает, что мне хочется забав его и шумного веселья? Бывала я в этом
мире веселья, в театре даже бывала и музыку там слышала, и песни, пляски видела, и
было мне скучно, тоскливо, никакой не чувствовала я приятности… Нет,
мир не прельщает меня и никогда не прельстит.
Через четыре года, в восемьсот тридцать шестом году, снова стали ждать кончины
мира, не одни праведные ждали ее, но и неверные,
было о том даже в книгах печатано.
Совсем чужая
была для
мира…
— Пускай и ваш гость, пускай и все, кому до меня
есть дело, знают, что я иду в
мир, — резким голосом сказала она Марье Ивановне.
— Имею, — скромно опуская глаза, промолвил Денисов. — Я послан верховным пророком внушать это верным-праведным.
Была некогда проповедь покаяния, теперь в последние дни
мира настало время проповеди послушания. Я и другие посланы на такую проповедь. Утвердить в людях Божьих беззаветное повиновение воле пророческой — вот зачем послали меня.
Молюсь и непрестанно, дондеже есмь,
буду творити о вас и о будущем вашем супруге молитвы и моления о вашем благочестном житии,
мире в вашем семействе и о Божественной благодати, которую да ниспошлет Владыка
мира на дом ваш.