Неточные совпадения
Белый русский царь землю и песок честно́ принимает, крестится, Бога благословляет: «
Слава тебе, Боже царю, что отдáл в мои русские
руки мордовску землю́».
Хлебопашество — главное занятье нагорного крестьянина, но повсюду оно об
руку с каким ни на есть промыслом
идет, особливо по речным берегам, где живет чистокровный славянский народ.
На иные дела гусаров нельзя
посылать — их берег Поташов, а надо же бывало иной раз кому язык мертвой петлей укоротить, у кого воза с товарами властной
рукой отбить, кого в стену замуровать, кого в пруд
послать карасей караулить.
Рук не покладывали охотники, работáли на
славу и, до верхов нагрузив сани богатой добычей, стали сбираться домой.
— Сегодня ж изготовлю, — молвила Макрина и, простясь с Марком Данилычем, предовольная
пошла в свою горницу. «Ладно дельцо обделалось, — думала она. — После выучки дом-от нам достанется. А он, золотая киса, домик хороший поставит, приберет на богатую
руку, всем разукрасит, души ведь не чает он в дочке… Скажет матушка спасибо, поблагодарит меня за пользу святой обители».
— Ишь что еще вздумали! — гневно вскликнул приказчик. — Стану из-за такой малости я
руки марать!..
Пошел прочь!.. Говорят тебе, не мешай.
Сладились наконец. Сошлись на сотне. Дядя Архип
пошел к рабочим, все еще галдевшим на седьмой барже, и объявил им о сделке. Тотчас один за другим стали Софронке
руки давать, и паренек, склонив голову, робко
пошел за Архипом в приказчикову казенку. В полчаса дело покончили, и Василий Фадеев, кончивший меж тем свою лепортицу, вырядился в праздничную одежу, сел в косную и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл в город.
Потом крякнул с горя, махнул
рукой и
пошел на постоялый двор, где тогда у него воза стояли.
Идет, что ли, Петр Степаныч? — примолвил Смолокуров, дружелюбно протягивая
руку Самоквасову.
— Ладно, приду, — так же тихо ответил Доронин. — А сегодня я с нарочным письмо
послал к Меркулову, обо всем ему подробно отписал. На пароход посадил с тем письмом молодца. В две недели обернется. Завтра потолкуем, а делу конец, когда ответ получу. Лучше как хозяйско согласье в
руках — спокойнее…
— К Жжениным заходил Сеня прощаться, а я заторопился, — нисколько не смущаясь, сказал Самоквасов. — От вас повернул было я к Жжениной обители, а Сеня навстречу, я его в тележку да и айда-пошел! Мы так завсегда… На живую
руку.
И
пошел разговор об разных разностях. Пересыпался он веселыми шутками, ясным искренним смехом, сердечностью. Лишь под конец беседы с рюмками мадеры в
руках, пожелав друг другу здоровья, всякого благополучия, опять вспомнили про тюленя.
— Через сутки, даже раньше узнаете мою цену. А чтоб доказать вам мое к вам уважение, наперед согласен десять копеек с рубля уступить вам против цены, что завтра будет на бирже у Макарья…
Идет, что ли? — прибавил он, протягивая
руку Морковникову.
И у каждой неко́шной
руки, плечи и грудь наголо́ ради соблазна слабых, а ежели плясать
пойдет которая, сейчас подол кверху — это, по-ихнему, значит капкан.
— Дельно, — сказал Веденеев. — Сушь и коренная на ярманке в ход
пошли… Долго не стану тянуть — скорей бы с
рук долой… Приходи же поутру.
— Спасибо, Митенька, — сказал он, крепко сжимая
руку приятеля. — Такое спасибо, что и сказать тебе не смогу. Мне ведь чуть не вовсе пропадать приходилось. Больше рубля с гривной не давали, меньше рубля даже предлагали… Сидя в Царицыне, не имел никаких известий, как
идут дела у Макарья, не знал… Чуть было не решился. Сказывал тебе Зиновей Алексеич?
— Ничего тут: «как смеешь»!.. Куда
идешь? — грубо ухватив Дмитрия Петровича за
руку, с угрожающим видом кричал коридорный.
Идя сзади всех, взял он ее за
руку, взял выше локтя, чтобы не оступилась впотьмах, и, когда почувствовал теплоту ее тела, невыразимо сладостное чувство разлилось по всему существу его…
И, взяв Самоквасова за
руку, повела его по темным переходам. Распахнув дверь во Фленушкины горницы, втолкнула туда его, а сама тихим, смиренным шагом
пошла в сторону.
— Тише!.. —
руку подняв, шепотом молвила Фленушка. — Следят!.. Тише, как можно тише!.. Дальше
пойдем, туда, где кустарник погуще, к Елфимову. Там место укромное, там никто не увидит.
—
Пойдем!..
Пойдем, моя милая, дорогая моя, — начал было Петр Степаныч, в жарком волненье схватив Фленушку за
руку.
Кончилась служба. Чинно, стройно, с горящими свечами в
руках старицы и белицы в келарню попарно
идут. Сзади всех перед самой Манефой новая мать. Высока и стройна, видно, что молодая. «Это не Софья», — подумал Петр Степаныч. Пытается рассмотреть, но креповая наметка плотно закрывает лицо. Мать Виринея с приспешницами на келарном крыльце встречает новую сестру, а белицы поют громогласно...
Раздался детский крик, обмерла Аграфена Петровна… Меньшая девочка ее лежала на мостовой у колес подъехавшей коляски. Сшибло ль ее, сама ли упала с испугу — Бог ее знает… Ястребом ринулась мать, но ребенок был уж на
руках черной женщины. В глазах помутилось у Аграфены Петровны, зелень
пошла… Едва устояла она на ногах.
— Полно, родная, перестань убиваться, — любовно молвил он ей, положив
руку на ее плечо. — Бог не без милости, не унывай, а на него уповай. Снова
пошлет он тебе и хорошую жизнь и спокойную. Молись, невестушка, молись милосердному Господу — ведь мы к нему с земной печалью, а он, свет, к нам с небесной милостью. Для того и не моги отчаиваться, не смей роптать. То знай, что на каждого человека Бог по силе его крест налагает.
— Знающие люди доподлинно так заверяют, — спокойно ответил Чубалов. — Опять же у нас насчет самых редкостных вещей особые записи ведутся. И так икона с записью. Была она после также комнатной иконой у царевны Евдокии Алексеевны, царя Алексея Михайловича меньшой дочери, а от нее господам Хитровым досталась, а от них в другие роды
пошла, вот теперь и до наших
рук доспела.
Пришла Пасха, и наемный люд, что работал у него на прядильнях и рубил суда, получив расчет в Великий четверг, разошелся на праздник по своим деревням; остались лишь трое, родом дальние; на короткую побывку не с
руки было им
идти.
И, взявши Дуню под
руку, скорыми шагами
пошла из саду, за ней тихими неровными стопами поплелась и Дарья Сергевна.
— Нет, это бывает со мной, — молвила Марья Ивановна, взявшись
руками за голову. — Здоровьем-то ведь я не богата.
Пойду лучше прилягу. Умеешь делать горчичники, Дунюшка?
Мы всегда желаем быть в избрáнном стаде,
Ты наш учитель, ты наш попечитель,
Просим милости богатой у тебя, владыки,
И всегда ходить желаем под твоим покровом,
Ты нас, батюшка, питаешь и всем оделяешь,
В наших ско́рбях и печалях сам нас подкрепляешь,
Тебе
слава и держава в пречистые
руки».
— Я
пойду… разденусь… лягу в постель… — слабым, упавшим голосом проговорила Марья Ивановна, приподнимаясь с дивана. Варвара Петровна подхватила ее под
руку и тихонько, с осторожностью повела едва передвигавшую ноги пророчицу.
Дуня подошла к столу. Положив крест и Евангелие, кормщик взял ее зá
руку и трижды по́солонь обвел вокруг стола. Марья Ивановна
шла за нею. Все пели: «Елицы от Христа в Христа крестистеся, во Христа облекостеся».
Почти все согласились со Смолокуровым. То было у всех на уме, что, ежели складочные деньги попадут к Орошину, охулки на
руку он не положит, — возись после с ним, выручай свои кровные денежки. И за то «
слава Богу» скажешь, ежели свои-то из его лап вытянешь, а насчет барышей лучше и не думай… Марку Данилычу поручить складчину — тоже нельзя, да и никому нельзя. Кто себе враг?.. Никто во грех не поставит зажилить чужую копейку.
— Здорово, дружище, — протягивая ему
руку, молвил Марко Данилыч. — Спасибо за вчерашнее. Ловко сварганил, надо тебе чести приписать. Заслушался даже я, как ты
пошел валять. Зато и мной вполне останешься доволен.
Пойдем в казенку, потолкуем.
—
Идет, что ли, дело-то? — спросил Марко Данилыч, держа в
руке бутылку и не наливая вишневки в рюмку, подставленную баем. — Тысячу рублев деньгами да этой самой наливки двенадцать бутылок.
— Ладно…
Пошла дела!.. Хлопай
рукам!..
В досаде на Марью Ивановну и даже на Дуню, в досаде на Дарью Сергевну, даже на самого себя,
пошел Марко Данилыч хозяйство осматривать. А у самого сердце так и кипит… Ох, узнать бы обо всем повернее! И ежели есть правда в речах Дарьи Сергевны да попадись ему в
руки Марья Ивановна, не посмотрел бы, что она знатного роду, генеральская дочь — такую бы ческу задал, что своих не узнала бы… И теперь уж
руки чешутся.
Долго бы лежать тут Марку Данилычу, да увидела его соседка Акулина Прокудина.
Шла Акулина с ведрами по воду близ того места, где упал Марко Данилыч. Вгляделась… «Батюшки светы!.. Сам Смолокуров лежит». Окликнула — не отвечает, в другой, в третий раз окликнула — ни словечка в ответ. Поставила Акулина ведра, подошла: недвижим Марко Данилыч, безгласен, рот на сторону, а сам глухо хрипит. Перепугалась Акулина, взяла за
руку Марка Данилыча — не владеет
рука.
Пошел Василий Фадеев, хоть и не так спешно, как бы хотелось Дарье Сергевне.
Идет, а сам с собой рассуждает: «Кто ж теперь делами станет заправлять? Дочь молода, умом еще не вышла; разве что Дарья Сергевна? Да не бабье это дело… Дай-ка Господи, чтоб не очнулся!.. Пятьсот рублев у меня в
руках, а опричь его, никто про это не знает».
Пошла Никитишна вкруг стола, обносила гостей кашею, только не пшенною, а пшена сорочинского, не с перцем, не с солью, а с сахаром, вареньем, со сливками. И гости бабку-повитуху обдаривали, на поднос ей клали сколько кто произволил. А Патап Максимыч на поднос положил пакетец; что в нем было, никто не знал, а когда после обеда Никитишна вскрыла его, нашла пятьсот рублей. А на пакетце
рукой Патапа Максимыча написано было: «Бабке на масло».
Съели кашу и, не выходя из-за стола, за попойку принялись. Женщины
пошли в задние горницы, а мужчины расселись вокруг самовара пунши распивать. Пили за все и про все, чтобы умником рос Захарушка, чтобы дал ему здоровья Господь, продлил бы ему веку на сто годов, чтоб во всю жизнь было у него столько добра в дому́, сколько в Москве на торгу́, был бы на ногу лего́к да ходо́к, чтобы всякая работа спорилась у него в
руках.
С того часу как приехал Чапурин, в безначальном до того доме Марка Данилыча все само собой в порядок пришло. По прядильням и на пристани
пошел слух, что заправлять делами приехал не то сродник, не то приятель хозяина, что денег у него куры не клюют, а своевольничать не даст никому и подумать. И все присмирело, каждый за своим делом, а дело в
руках так и горит. Еще никто в глаза не видал Патапа Максимыча, а властная его
рука уже чуялась.
В сенях встретила приезжего прислуга, приведенная в тайну сокровенную. С радостью и весельем встречает она барина, преисполненного благодати. С громкими возгласами: «Христос воскресе» — и мужчины и женщины ловят его
руки, целуют полы его одежды, каждому хочется хоть прикоснуться к великому пророку, неутомимому радельщику, дивному стихослагателю и святому-блаженному. Молча, потупя взоры,
идет он дальше и дальше, никому не говоря ни слова.
Мы, дескать, ее опозорим, ей не за кого будет замуж
идти, поневоле у нас останется, и, рано ли, поздно ли, достатки ее будут у нас в
руках…
— На первый раз пока довольно. А приметила ль ты, какой он робкий был перед тобой, — молвила Аграфена Петровна. — Тебе словечка о том не промолвил, а мне на этом самом месте говорил, что ежель ты его оттолкнешь, так он на себя
руки наложит. Попомни это, Дунюшка… Ежели он над собой в самом деле что-нибудь сделает, это всю твою жизнь будет камнем лежать на душе твоей… А любит тебя, сама видишь, что любит. Однако ж
пойдем.
Мало этого показалось Прасковье Патаповне, схватила попавшийся под
руку железный аршин, да и
пошла утюжить им супруга.
— А кто тебе про все говорит? — сказал Илья. — Вестимо, всего не унесешь. Возьмем, что под
руку попадется: может, на наше счастье и самолучшее на нашу долю достанется. Ну что ж, Асаф Кондратьич,
идешь с нами али нет?
— Да, попробуй-ка пальцем тронуть Прасковью Патаповну, — охая, промолвил Василий Борисыч. — Жизни не рад будешь. Хоть бы уехать куда, пущай ее поживет без мужа-то, пущай попробует, небойсь и теперь каждый вечер почти
шлет за мной:
шел бы к ней в горницу. А я без
рук, без ног куда
пойду, с печки даже слезть не могу. Нет уж, уехать бы куда-нибудь хоть бы на самое короткое время, отдохнуть бы хоть сколько-нибудь.
— Во всем я у него виноват, — горько промолвил Василий Борисыч. — С тоски погулять
пойдешь, на людей поглядеть, и тут шуму да гаму не оберешься. Наплетут невесть чего, чего никогда и не бывало. Просто до того я дошел, дядюшка Никифор Захарыч, что хоть
руки на себя наложить, так в ту же пору.
Тут старый Пантелей, не тревожа народ в деревне,
пошел в работные избы людей подымать, чтоб они на воров осторожней облаву сделали и, окружив их со всех сторон,
руками перехватали бы.
— Так вот, гости мои дорогие, — немного погодя продолжал свой рассказ Трифон Лохматый, — сынок у меня тысячами ворочает, кажись бы, мог помочь отцу при его крайности, ан нет, не туда оно
пошло, не тем пахнет, женины деньги и все ее именье мой Алексей к своим
рукам подобрал, и она, бессчастная, теперь сама без копейки сидит.