Неточные совпадения
В стары годы на Горах
росли леса кондовые, местами досель они уцелели, больше по тем местам, где чуваши́, черемиса да мордва живут. Любят те племена леса дремучие да рощи темные, ни один из них без ну́жды деревцá не тронет; рони́ть лес без пути, по-ихнему, грех великий, по старинному их закону: лес — жилище богов. Лес истреблять — Божество оскорблять, его дом разорять, кару на себя накликать. Так думает мордвин, так думают и черемис, и чувашин.
Сам Бог на пользу человекам
вырастил лес, значит, руби его, сколько тебе надо».
Богатства
росли с каждым годом — десяти лет после братниной смерти не минуло, а Марка Данилыча стали уж считать в миллионе, и загремело по Волге имя его.
Росла под умным, нежным при́смотром Дарьи Сергевны…
Вырастет большая, сама по тем же стопам пойдет».
Опосле, как
вырастет Дуня да согрешит, будет ему от Бога грех, а от людей укор и по́смех.
— Чего тут раздумывать? — нетерпеливо вскликнул Марко Данилыч. — Сама же ты, матушка, не раз говорила, что у вас девичья учьбá идет по-хорошему… А у меня только и заботы, чтобы Дуня, как
вырастет, была б не хуже людей… Нет, уж ты, матушка, речами у меня не отлынивай, а лучше посоветуй со мной.
Никто из девиц, сама даже Фленушка, не смели при ней лишних слов говорить, оттого,
выросши в обители, Дуня многого не знала, о чем узнали дочери Патапа Максимыча.
Навезет, бывало, он Дуне всяких гостинцев, а как побольше
выросла, целыми кусками ситцев, холстинок, платков, синих кумачей на сарафаны, и все это Дуня, бывало, ото всех потихоньку, раздаст по обителям и «сиротам», да кроме того, самым бедным из них выпросит денег у отца на раздачу…
— Как зачем? — тоже улыбнулся Смолокуров. — Знали бы люди да ведали, какова у меня дочка
выросла: не урод, не ряба, не хрома, не кривобокая.
Но разбойники по местам не пошли, толпа
росла, и вскоре почти вся палуба покрылась рабочими. Гомон поднялся страшный. По всему каравану рабочие других хозяев выбегали на палубы смотреть да слушать, что деется на смолокуровских баржах. Плывшие мимо избылецкие лодки с малиной и смородиной остановились на речном стрежне, а сидевшие в них бабы с любопытством смотрели на шумевших рабочих.
— Здравствуй, Зиновий Алексеич!.. Вот где Господь привел свидеться! — радостным голосом говорил Марко Данилыч. — Татьяна Андревна, здравствуйте, сударыня! Давненько с вами не видались… Барышни, Лизавета Зиновьевна, Наталья Зиновьевна!.. Выросли-то как!.. Господи!.. Да какие стали раскрасавицы!.. Дуня, а Дуня! Подь скорее, примай подружек, привечай барышен-то… Дарья Сергевна, пожалуйте-ка сюда, матушка!
— С покойным его родителем мы больше тридцати годов хлеб-соль важивали, в приятельстве были… — продолжал Зиновий Алексеич. — На моих глазах Никитушка и
вырос. Жалко тоже!.. А уж добрый какой да разумный.
А без трактира все-таки не обошлось — бок о бок с железным домом на самом юру, ровно гриб,
вырос трех — либо четырехъярусный каменный трактир ермолаевский.
Вырастил их Алексей Степаныч в страхе Господнем, дочку выдал замуж в Саратов за хлебного торговца, сына на богатой сиротке женил.
Зиновий Алексеич
рос под неусыпными, денно-нощными заботами матери. Отцу некогда было заниматься детьми: то и дело в отлучках бывал. Только у него об них и было заботы, чтоб, возвращаясь из какой-нибудь поездки, привезти гостинцев: из одежи чего-нибудь да игрушек и лакомств. Мать Зиновья Алексеича женщина была добрая, кроткая, богомольная; всю душу положила она в деток. И вылился в них весь нрав разумной матери.
Зиновий Алексеич рассуждал, что
растит дочерей не для кельи и не ради манатьи́; и, к великому огорченью матушек, к немалому соблазну кумушек, нанял бедного старичка, отставного учителя, обучать Лизу с Наташей читать и писать по-граждански и разным наукам, какие были пригодны им.
С раннего детства Лиза с Наташей на полной свободе
росли, не видывали они сурового взгляда родительского, оттого и не таились ни в чем пред отцом-матерью.
Словом сказать,
выросли Лиза с Наташей в строгой простоте коренной русской жизни, не испорченной ни чуждыми быту нашему верованиями, ни противными складу русского ума иноземными новшествами, ни доморощенным тупым суеверием, все порицающим, все отрицающим, о чем не ведали отцы и деды, о чем не писано в старых книгах.
Бо́йки и резвы в своем Вольске они
выросли, а теперь сидят себе да помалкивают, боясь слово сказать, сохрани Бог не осмеяли бы, а у самих сердце так и щемит, так и ноет — расплакаться, так в ту же пору…
— Микитушка! — радостно вскликнула Татьяна Андревна. — Родной ты мой!.. Да как же ты
вырос, голубчик, каким молодцом стал!.. Я ведь тебя еще махоньким видала, вот этаким, — прибавила она, подняв руку над полом не больше аршина. — Ни за что бы не узнать!.. Ах ты, Микитушка, Микитушка!
Рос на попеченье нянек да мамок.
Вырос Микитушка на руках двух нянек, безответных старушек; за душевный подвиг они себе поставили претерпеть все невзгоды и ругательства хозяина ради «маленького птенчика, ради сироты, ни в чем не повинного».
Канонница Микитушку читать-писать выучила; нянькам и за то спасибо, что ребенок
вырос ни кривым, ни хромым, ни горбатым каким.
Рос мальчик в полном одиночестве.
Вырастал на вас един только ракитов куст,
Расцветал на вас един только лазорев цвет.
Растет тамо не ракитов куст,
Цветет тамо не лазорев цвет,
Как
растет ли порастает там ковыль-трава,
А на той ковыль-траве…
«Что ж, — думает он, — дочь — чужое сокровище,
расти ее, береги, учи разуму, а потом, рано ли, поздно ли, в чужи люди отдай!..»
— Известно, — согласилась Таифа. —
Выросла, поди, Дунюшка-то, похорошела? — прибавила мать казначея, умильно поглядывая на Марка Данилыча.
— Как, матушка, не
вырасти, года такие. Старое-то старится, молодое
растет, — с лаской молвил в ответ Смолокуров. — А мы и у вас маленько погостили на старом Дунюшкином пепелище… Вас-то, матушка, только не захватили.
Грустно склонив голову, сидит Флор Гаврилов на ступеньке крыльца. С каждой минутой
растет его беспокойство, и думы мрачнее и мрачнее…
«Клонит ветер деревья, — думает она, глядя на рощицу, что
росла за часовней.
— Не я, Петя, пью, — заговорила она с отчаяньем в голосе. — Горе мое пьет!.. Тоска тоскучая напала на меня, нашла со всего света вольного… Эх ты, Петя мой, Петенька!.. Беды меня поро́дили, горе горенское выкормило, злая кручинушка
вырастила… Ничего-то ты не знаешь, мил сердечный друг!
Родила меня кручина,
Горе выкормило,
Беды
вырастили,
И спозналась я, несчастная,
С тоскою да с печалью…
С ними век мне вековать,
Счастья в жизни не видать.
Почти до свету оставались они в перелеске. Пала
роса, поднялись едва проглядные туманы…
А меж тем жалостью растопляется его сердце, любовь
растет и объемлет все существо его…
Уж и быть ли, не быть ли беде?
Уж
расти ль в огороде лебеде?..
— После батюшки я круглой сиротой осталась, матери вовсе не помню, — отвечала Марья Ивановна. — У дяди Луповицкого, у Сергея Петровича,
выросла я…
Стихнет шум деревьев, и станет трава
росой покрываться.
Глядит Герасим на дом родительский: набок скривился, крыша сгнила, заместо стекол в окнах грязные тряпицы, расписанные когда-то красками ставни оторваны, на улице перед воротами травка-муравка
растет, значит, ворота не растворяются.
— А тебе чего хочется, Гаврилушка?
Вырастешь большой, кем хочешь быть? — спросил у него дядя.
— Федосьюшке ни орехов, ни подсолнухов не дам, — шутливо молвил Герасим. — Не заслужила еще такой милости, зубов не
вырастила, а вот на-ка тебе жемочков, невестушка, сделай ей сосочку, пущай и она дядиных гостинцев отведает. Сама-то что не берешь? Кушай, голубка, полакомись.
Не было у него об этом речей ни с братом, ни с невесткой, а когда
вырос Иванушка, и тому ни слова не молвил.
Парень
вырос толковый, смышленый, смиренный, как красная девушка, а на работу огонь.
Зеленая черепица на главах вполовину осы́палась, железная крыша проржавела, штукатурная облицовка облезла, карнизы, наличники, сандрики и узорочный кафельный вокруг церкви пояс обвалились, от трех крылец, на кувшинных столбах с висячими арками, уцелело только одно, на колокольне березка
выросла.
Каждый год на этом гулянье ровно из земли
вырастал разносчик.
Сама не зная почему, с самого первого знакомства с Марьей Ивановной невзлюбила ее добрая, незлобивая Дарья Сергевна, почувствовала даже незнакомую дотоле ей неприязнь. Когда же увидала, что давно уже чуждавшаяся ее Дуня внезапно ожила от встречи с Марьей Ивановной, безотчетная неприязнь
выросла в ней до ненависти. То не зависть была, не досада, а какое-то темное, непонятное Дарье Сергевне предвиденье чего-то недоброго…
— Где ж мне видеть их? — грустно промолвила Дуня. — Не такая жизнь выпала на долю мне. Не знаешь разве, что я
выросла в скиту, а потом жила у тятеньки в четырех стенах. До знакомства с Марьей Ивановной о духовности и понятия у меня не было. Только она открыла мне глаза.
Вековые дубы и липы, густолиственные клены, стройные тополи и чинары во множестве
росли в саду Строинского.
Целые рощи высокостволых розанов, красных, белых, желтых, бенгальских, чайных, моховых и центифольных,
росли вокруг его домика, целые рабатки засажены были разнородными лилиями, нарциссами, тацетами, тюльпанами, гиацинтами.