Неточные совпадения
Прошел Великий пост, пора бы домой Мокею Данилычу, а его нет как нет. Письма Марко Данилыч в Астрахань пишет и к брату, и к знакомым; ни
от кого нет ответа. Пора б веселы́м пирком да за свадебку, да нет одного жениха, а другой без брата
не венчается. Мину́л цветной мясоед, настало крапивное заговенье. Петровки подоспели, про Мокея Данилыча ни слуху ни духу. Пали, наконец, слухи, что ни Мокея, ни смолокуровских приказчиков в Астрахани нет, откупные смолокуровские воды пустуют, остались ловцам
не сданные.
А
кто не пойдет,
не уймется
от буйства,
не от меня тот деньги получит, а
от водяного — ему предоставлю с теми рассчитываться, и за четыре простойных дня тот грошá
не получит…
— Полноте-ка, ребята, чепуху-то нести, — молвил, отходя
от них, приказчик. — Да и некогда мне с вами растабарывать, лепортицу велел сготовить,
кто сколько денег из вас перебрал, а я грехом проспал маленько… Пойти сготовить поскорее,
не то приедет с водяным — разлютуется.
— Народец-от здесь продувной! — поднимаясь с места, сказал Веденеев. — Того и норовят, чтобы как-нибудь поднадуть
кого…
Не посмотреть за ними, такую тебе стерлядь сготовят, что только выплюнуть… Схожу-ка я сам да выберу стерлядей и ножом их для приметы пристукну. Дело-то будет вернее…
Сердце сердцу весть подает. И у Лизы новый братец с мыслей
не сходит… Каждое слово его она вспоминает и каждому слову дивится, думая, отчего это она до сих пор ни
от кого таких разумных слов
не слыхивала…
Как родного сына, холила и лелеяла «Микитушку» Татьяна Андревна, за всем у него приглядывала, обо всем печаловалась, каждый день
от него допытывалась: где был вчера, что делал,
кого видел, ходил ли в субботу в баню, в воскресенье за часы на Рогожское аль к
кому из знакомых в моленну,
не оскоромился ль грехом в середу аль в пятницу,
не воруют ли у него на квартире сахар,
не подменивают ли в портомойне белье,
не надо ль чего заштопать, нет ли прорешки на шубе аль на другой одеже какой.
Не с
кем стало словечка перемолвить Никитушке; отца видал он редко, а
от мачехи да
от прислуги только бранные речи слыхал и каждый день терпел обиды: и щипки, и рывки, и целые потасовки.
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам ты знаешь, что в рыбном деле я на синь-порох ничего
не разумею. По хлебной части дело подойди, маху
не дам и советоваться
не стану ни с
кем, своим рассудком оборудую, потому что хлебный торг знаю вдоль и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского то есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели что
не так, в ответе перед ним будешь.
Доронин
не сразу ответил, а Татьяна Андревна даже совсем обомлела. Уставив на Смолокурова зоркий, пристальный взор, она думала: «Неужто спроведал?
От кого же это?.. Неужели Никитушка
кому проболтался?» А Лизавета Зиновьевна, хоть солнце и село, а распустила зонтик и закрыла им смущенное лицо.
От слова до слова вспоминает она добрые слова ее: «Если
кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты за него замуж идти —
не давай тем мыслям в себе укрепляться, стань на молитву и Богу усердней молись».
По большим и малым городам, по фабричным и промысловым селеньям Вели́ка пречиста честно́ и светло празднуется, но там и в заводе нет ни дожинных столов, ни обрядных хороводов, зато к вечеру харчевни да кабаки полнехоньки, а где торжок либо ярманка, там
от пьяной гульбы,
от зычного крику и несвязных песен —
кто во что горазд — до полуночи гам и содом стоят, далеко́ разносясь по окрестностям. То праздничанье
не русское.
—
От кого ни послышишь, все хоть помаленьку торгуют, а у нас с восьми баржей восьми фунтов до сих пор
не продано, — недовольным голосом промолвил Марко Данилыч.
— Смерть
не люблю!.. — с сердцем, отрывисто вскликнул Корней, отвернувшись
от Марка Данилыча. — Терпеть
не могу, ежели мне
кто в моих делах помогает.
От помощников по́соби мало, а пакостей вдоволь. Кажись бы, мне
не учиться стать хитрые дела одной своей башкой облаживать?..
Встречаясь со знакомыми, Доронин под рукой разузнавал про Веденеева — каков он нравом и каковы у него дела торговые.
Кто ни знал Дмитрия Петровича, все говорили про него похвально, отзывались как о человеке дельном и хорошем. Опричь Смолокурова, ни
от кого не слыхал Зиновий Алексеич худых вестей про него.
— А ты
не вдруг… Лучше помаленьку, — грубо ответил Корней. — Ты, умная голова, то разумей, что я Корней и что на всякий спех у меня свой смех. А ты бы вот меня к себе в дом повел, да хорошеньку фатеру отвел, да чайком бы угостил, да винца бы поднес, а потом бы уж и спрашивал, по какому делу, откуда и
от кого я прибыл к тебе.
К
кому ни пиши — все кулаки с первого до последнего, правды
от них
не жди…
Заря еще
не занималась, но небосклон становился светлее… Чу!.. Кто-то по грязи шлепает… Вглядывается Флор Гаврилов — ровно бы хозяин… Вот кто-то, медленно и тяжело ступая, пробирается вдоль стенки… Подошел под фонарь… Тут узнал Флор Гаврилов Дмитрия Петровича… «Он!.. зато весь в грязи… Никогда такого за ним
не водилось!.. Шибко, значит, загулял!.. Деньги-то целы ли?.. Сам-от здоров ли?»
— В Писании, друг, сказано: «Аще добро твориши, разумей,
кому твориши, и будет благодать благам твоим. Добро сотвори благочестиву и обрящеши воздаяние аще
не от него, то
от вышнего. Даждь благочестиву и
не заступай грешника, добро сотвори смиренному и
не даждь нечестивому, возбрани хлебы твоя и
не даждь ему». Понял?
— Зачем нам, ваше степенство, твой уговор забывать? Много тогда довольны остались вашей милостью. Потому и держим крепко заказ, — бойко ответил ямщик. — Ежели когда лишняя муха летает, и тогда насчет того дела молчок… Это я тебе только молвил, а другому
кому ни-ни, ни гугу. Будь надежен, в жизни
от нас никто
не узнает.
И пойдет пытливый ум блуждать из стороны в сторону, кидаться из одной крайности в другую, а все-таки
не найдет того, чего ищет, все-таки
не услышит ни
от кого растворенного любовью живого, разумного слова…
— Видно, что надо будет разойтись, — равнодушно проговорил Марко Данилыч и при этом зевнул с потяготой, — со скуки ли,
от истомы ли —
кто его знает. — Пошли тебе Господи тороватых да слепых покупателей, чтобы полторы тысячи тебе за все за это дали, а я денег зря кидать
не хочу.
И тут еще на каждом шагу мальчишки-зазывалки то и дело в лавки к себе заманивают, чуть
не за полы проходящих хватают да так и трещат под ухо: «Что покупать изволите! У нас есть сапоги, калоши, ботинки хороши, товар петербургский, самый настоящий английский!..» На этих Марко Данилыч уж
не обращал внимания, радехонек был, что хоть
от нищих,
от яблочниц да
от пирожников отделался… Эх, было бы над
кем сердце сорвать!..
Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька.
Кто книги читал,
кто иконы разглядывал, в трех местах шел живой торг; в одном углу торговал Ермолаич, в другом Иванушка, за прилавком сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло человек восемь, по-видимому, из мещан или небогатых купцов. Двое, один седой, другой борода еще
не опушилась, горячо спорили
от Писания, а другие внимательно прислушивались к их словам и лишь изредка выступали со своими замечаньями.
Правеж чернобылью порос,
от бани следов
не осталось, после Нифонтова пожара Миршень давно обстроилась и потом еще
не один раз после пожаров перестраивалась, но до сих пор
кто из церкви ни пойдет,
кто с базару ни посмотрит,
кто ни глянет из ворот, у всякого что бельмы на глазах за речкой Орехово поле, под селом Рязановы пожни, а по краю небосклона Тимохин бор.
— А ежель сродников
не отыщется, тогда мы
кому?.. — сказал плешивый. — Выморок-от на мир ведь идет. Стало быть, и у нас все угодья миру достанутся?
Юродивые Бог знает отколь к ним приходили, нередко из самой Москвы какой-то чудной человек приезжал — немой ли он был, наложил ли подвиг молчания на себя, только
от него никто слова
не слыхивал — из чужих с
кем ни встретится, только в землю кланяется да мычит себе, а в келейных рядах чтут его за великого человека…
—
Не пойдут, — отвечала Варвара Петровна. — Матери у нее нет, только отец. Сама-то я его
не знаю, а сестрица Марьюшка довольно знает — прежде он был ихним алымовским крепостным. Старовер. Да это бы ничего — мало ль староверов на праведном пути пребывает, — человек-от
не такой, чтобы к Божьим людям подходил. Ему Бог — карман, вера в наживе. Стропотен и к тому же и лют. Страхом и бичом подвластными правит. И ни к
кому, опричь дочери, любви нет у него.
— Чего ж тебе еще, глупенькая? — подхватила Матренушка. — Целуй ручку, благодари барыню-то, да и пойдем, я тебе местечко укажу. А к дяде и
не думай ходить — вот что. Живи с Божьими людьми; в миру нечего тебе делать. Здесь будет тебе хорошо, никто над тобой ни ломаться, ни надругаться
не станет, битья ни
от кого не примешь, брани да попреков
не услышишь, будешь слезы лить да
не от лиха, а ради души спасенья.
Не часто «ходил в слове» Кирилло, зато грозно грехи обличал, громом гремел в исступленном восторге, в ужас и трепет всех приводил, в иное же время ни с
кем почти
не говаривал, редко
кто слово
от него слыхал.
А все-таки
не мог он нигде сыскать духовного врача, ни
от кого не мог услыхать разумного слова.
Кто Бога возлюбит, его
не забудет,
Часто вспоминает, тяжело вздыхает:
«Бог ты, наш создатель, всяких благ податель,
Дай нам ризы беды и помыслы целы,
Ангельского хлеба со седьмого неба,
Сошли к нам, создатель,
не умори гладом,
Избави
от глада, избави
от ада,
Не лиши духовного своего царства...
Ежели какую, хоша самую малую, обиду
от кого получила, отпиши без замедления на мое имя в Саратов, в гостиницу Голубову, а я тем же часом сряжусь и приеду, и тогда обидчик милосердия и ожидать
не моги.
— Себе я возьму этот лист. Каждый из вас
от меня получит за наличные деньги товару, на сколько
кто подписался. Только, чур, уговор — чтоб завтра же деньги были у меня в кармане. Пущай Орошин хоть сейчас едет к Меркулову с Веденеевым — ни с чем поворотит оглобли… Я уж купил караван… Извольте рассматривать… Только, господа, деньги беспременно завтра сполна, — сказал Марко Данилыч, когда рыбники рассмотрели документ. —
Кто опоздает, пеняй на себя — фунта тот
не получит. Согласны?
— А
кто их знает, что они делают, — отвечала Аграфена Ивановна. — А надо думать, что у них нéспроста что-нибудь… Недоброе что-то у них кроется, потому что доброму человеку с какой же стати
от людей хорониться? А они всегда на запоре, днем ли, ночью ли — никогда
не пущают к себе. Мудреные!..
— Обряд-от? Да ведь обряд
не вера. Что человеку одежа, то вере обряд, — сказал Патап Максимыч. —
Кто к какому обряду сызмальства обык, того и держись. Так, по моему рассужденью, выходит.
Замолчала Дарья Сергевна, а сама про себя подумала: «Заболей-ка Патап ли Максимыч, другой ли
кто, Марк-от Данилыч пальцем
не двинул бы».
Не одна тысяча людей
от него кормится —
кто на токарнях,
кто в красильнях,
кто в Красной Рáмени на мельнице,
кто на Низу — там у него возле Иргиза большое хлебопашество.
—
Не Дарья же Сергевна,
не Авдотья же Марковна. Я сам
не один раз слыхал
от Марка Данилыча, что обе они в эти дела у него
не входят, — сказал Патап Максимач. — Кто-нибудь распоряжался же, у кого-нибудь были же деньги на руках?
—
Кто же неволит тебя оставлять мирские посты? Они ведь телесные… — сказала Варенька. — Постничай, сколько душе угодно, только
не смущай себя. Было бы у тебя сердце чисто да вера истинная, без сомнений. Помни, что ты уже в ограде спасения… Помни клятву, что
не будет у тебя сомнений, что всю жизнь будешь удаляться
от мира и всех его забот и попечений, ото всей злобы и суеты его… Ведь тебе открыта тайна Божия?… Ведь ты возлюбила праведную веру?..
— А говорил ли мне
кто про гору Городину? А говорил ли
кто про Арарат? — обиженно молвила Дуня. — Я приведена,
от прежнего отреклась —
от веры,
от отца,
от дома… И, ослепленная, я думала, что все знаю, все постигла, все поняла… А выходит, ничего
не знаю. Что ж это?.. Завлекли?.. Обмануть хотели?
С детства видела одну сухую обрядность, ни
от кого не слыхала живого слова, никто
не мог разрешить ей вопросов, возникавших в юной душе.
Дух, видимо, явился в ней — радела без устали, пламенно пророчествовала, открывая тайные помышления и прегрешения даже тех,
кого до тех пор
не видала и
от кого ни слова
не слыхивала.
Не знаю уж,
от кого и каким образом узнал владыка, что я в губернии, и велел прийти к нему.
«Тысяча восемьсот такого-то года, августа в двадцатый день, в Нижегородской ярманке, я, нижеподписавшийся оренбургский первой гильдии купец Махмет Бактемиров Субханкулов, получил
от почетного гражданина и первой гильдии купца Марка Данилыча Смолокурова тысячу рублей серебром, с тем, что обязуюсь на будущей Нижегородской ярманке возвратить сии деньги ему самому или
кому он прикажет, ежели я, Субханкулов, до тех пор
не вывезу в Россию из хивинского плена находящегося там Мокея Данилова».
Теперь, по смерти доброго Марка Данилыча, стала ты ни
от кого не зависимою, тем более что и достатки тебе достались немалые.
Из местных обывателей
не было такого,
кто бы мог купить смолокуровский дом, даже и с долгой рассрочкой платежа, а жители других городов и в помышленье
не держали покупать тот дом, у каждого в своем месте
от отцов и дедов дошедшая оседлость была — как же оставлять ее, как менять верное на неверное?
— Надо так делать, чтобы
не слыхали, — отвечал Илья. — Ты осиповский, тебе придется сторожить. Ходи одаль
от палатки, и на задах ходи, и по улице. Ты тамошний, и
кто тебя увидит,
не заподозрит — свой, значит, человек. А ежель что заметишь, ясак подавай, а какой будет у нас ясак, уговоримся.
— Человек я
не книжный, — сказал на то Никифор Захарыч, — силы Писания
не разумею, а скажу, что
от старых людей слыхал: «
Не рыба в рыбах рак,
не птица в птицах нетопырь,
не зверь во зверех еж,
не муж в мужьях тот,
кем жена владает».
Премного радуюсь, что
от вас
не было никаких писем или посылок ни к господам Луповицким, ни к Марье Ивановне и ни к
кому из открывшихся ныне фармазонов.