Неточные совпадения
Много годов работал, богатства смолою не нажил и вдруг сразу так разбогател,
что не только с муромскими, с любым московским купцом в версту мог стать.
Бродячие приживалки, каких
много по городам, перелетные птицы,
что век свой кочуют, перебегая из дому в дом: за больными походить, с детьми поводиться, помочь постряпать, пошить, помыть, сахарку поколоть, — уверяли с клятвами,
что про беспутную Даренку они вернехонько всю подноготную знают — ходит-де в черном, а жизнь ведет пеструю; живет без совести и без стыдения у богатого вдовца в полюбовницах.
Много гордилась Ольга Панфиловна званьем «чиновницы» и тем,
что муж ее второй чин имел.
— Народ — молва, сударыня. Никто ему говорить не закажет. Ртов у народа
много — всех не завяжешь… — Так говорила Анисья Терентьевна, отираясь бумажным платком и свертывая потом его в клубочек. — Ох, знали бы вы да ведали, матушка,
что в людях-то про вас говорят.
«И то еще я замечал, — говорил он, —
что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а не то и двух, а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да к тому же и злобы
много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему на те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы,
что ни день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам
много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
Никто из девиц, сама даже Фленушка, не смели при ней лишних слов говорить, оттого, выросши в обители, Дуня
многого не знала, о
чем узнали дочери Патапа Максимыча.
— Не сглазил ли ее кто? Мудреного тут нет. Народу
много, а на нее, голубоньку, есть на
что посмотреть, — молвила Дарья Сергевна. — Спрысну ее через уголек — Бог даст, полегчает… Ложитесь со Христом, Марко Данилыч; утро вечера мудренее… А я,
что надо, сделаю над ней.
— А почем знать,
что у нас впереди? — улыбнулся Марко Данилыч. — Думаешь, у Макарья девичьего товара не бывает?
Много его в привозе… Кажный год со всех концов купецких девиц возят к Макарью невеститься.
— Напрасно так говорите, — покачивая головой, сказал Смолокуров. — По нонешнему времени эта коммерция самая прибыльная — цены,
что ни год, все выше да выше, особливо на икру. За границу, слышь,
много ее пошло, потому и дорожает.
— На бáржах
много ль народу? — спросил Марко Данилыч, быстро оглядывая все,
что ни лежало на палубе.
И
много тосковали, и долго промеж себя толковали про то,
чему быть и
чего не отбыть…
Взглянул приказчик на реку — видит, ото всех баржей плывут к берегу лодки, на каждой человек по семи, по восьми сидит. Слепых в смолокуровском караване было наполовину. На всем Низовье по городам, в Камышах и на рыбных ватагах исстари
много народу без глаз проживает. Про Астрахань,
что бурлаками Разгуляй-городок прозвана, в путевой бурлацкой песне поется...
Зашумели рабочие, у кого
много забрано денег, те кричат,
что по два целковых будет накладно, другие на том стоят,
что можно и больше двух целковых приказчику дать, ежели станет требовать.
Сама еще не вполне сознавая неправду, Дуня сказала,
что без отца на нее скука напала. Напала та скука с иной стороны.
Много думала Дуня о запоздавшем к обеду отце, часто взглядывала в окошко, но на память ее приходил не родитель, а совсем чужой человек — Петр Степаныч. Безотвязно представал он в ее воспоминаньях… Светлый образ красивого купчика в ярком, блестящем, радужном свете она созерцала…
Но Лизавета Зиновьевна,
что постарше своей сестрицы была и
много поопытнее, кое-что сразу приметила, — не скрылось от взоров ее ничего.
— Говорят тебе:
много не разговаривай! — крикнул Марко Данилыч. —
Чем лясы-то распускать, лучше бы поспрошал у кого-нибудь, где тот трактир…
Тем еще
много досаждал всем Орошин,
что года по четыре сряду всю рыбу у Макарья скупал, барыши в карман клал богатые, а другим оставлял только объедышки.
Из ближних взять было некого, народ все ненадежный, недаром про него исстари пословицы ведутся. «В Хвалыне ухорезы, в Сызрани головорезы», а во славной слободке Малыковке двух раз вздохнуть не поспеешь, как самый закадычный приятель твой обогреет тебя
много получше,
чем разбойник на большой дороге.
Влюбился старый брюзга, слова с девушкой не перемолвя, послал он за чеботарем и,
много с ним не говоря, с первого слова объяснил ему,
что хочет зятем ему учиниться.
И родных своих по скорости чуждаться стала, не заботили ее неизбывные их недостатки; двух лет не прошло после свадьбы, как отец с матерью, брат и сестры отвернулись от разбогатевшей Параши, хоть, выдавая ее за богача, и
много надежд возлагали, уповая,
что будет она родителям под старость помощница, а бедным братьям да сестрам всегдашняя пособница.
Перед отъездом на Низовье услыхал Никита Федорыч от знакомых ему краснорядцев,
что по зиме
много тюленя для фабрик потребуется.
Ломай дома, рушь часовню, все хозяйство решай, все заведенье,
что долгими годами и
многими трудами накоплено!..
Много красавиц видал до того, но ни в одной, казалось ему теперь, и тени не было той прелести,
что пышно сияла в лучезарных очах и во всем милом образе девушки…
— А помните ль,
что там насчет должников-то писано? — подхватил Марко Данилыч. — Привели должника к царю, долгов на нем было
много, а расплатиться нечем. И велел царь продать его и жену его, и детей, и все,
что имел. Христовы словеса, Дмитрий Петрович?
— Да ты не ори, — шепотом молвил Марко Данилыч, озираясь на Веденеева. —
Что зря-то кричать? А скажи-ка мне лучше, из рыбников с кем не покалякал ли? Не наплели ли они тебе
чего? Так ты, друг любезный, не всякого слушай. Из нашего брата тоже
много таковых,
что ему сказать да не соврать — как-то бы и зазорно. И таких немалое число и в каждом деле, какое ни доведись, любят они помутить. Ты с ними, пожалуйста, не растабарывай. Поверь мне, они же после над тобой будут смеяться.
И долго, чуть не до самого свету, советовался он с Татьяной Андревной, рассказав ей,
что говорил ему Марко Данилыч. Придумать оба не могли,
что бы это значило, и не давали веры тому,
что сказано было про Веденеева. Обоим Дорониным Дмитрий Петрович очень понравился. Татьяна Андревна находила в нем
много сходства с милым, любезным Никитушкой.
И
много такого писал, зная,
что знакомый его непременно расскажет о том Меркулову, и полагая,
что в Царицыне нет никакого Веденеева, никто из Питера коммерческих писем не получает.
— Здорова!..
Много ты знаешь!.. Хорошо здоровье, нечего сказать, — отвечала Дарья Сергевна. — Погляди-ка в зеркало, погляди на себя, на
что похожа стала.
Много ярманок в тот день бывает: и в Харькове, и в Калаче, и за Уралом, и на Крестовском поле,
что возле Ивановского, и по разным другим городам и селеньям.
Радушно встретил Смолокуров старую знакомую, мать Таифу. Узнав,
что она уж с неделю живет у Макарья, попенял ей,
что до сей поры у него не побывала, попрекнул даже,
что, видно-де, у ней на ярманке и без него знакомых
много. И мать Таисею ласково принял.
—
Чего бы, мне кажется, много-то об этом заботиться матушке Манефе? — после недолгого молчанья сказал Марко Данилыч. — Ежели бы еще черница сбежала али канонница, ну так еще, пожалуй. А то ведь мирская девица, гостья. Никакого, по-моему, тут и сраму-то нет ни матушке, ни обители.
— А к тому мои речи,
что все вы ноне стали ветрогоны, — молвила мать Таисея. — Иной женится, да как надоест жена, он ее и бросит, да и женится на другой.
Много бывало таких. Ежели наш поп венчал, как доказать ей,
что она венчана жена? В какие книги брак-от записан? А как в великороссийской повенчались, так уж тут, брат, шалишь, тут не бросишь жены,
что истопку с ноги. Понял?
— Хорошего немного, сударыня, — сказал Марко Данилыч, допивая третий стакан чаю. — Если бы жил он по-хорошему-то,
много бы лучше для него было. Без людей и ему века не изжить, а
что толку, как люди тебе на грош не верят и всячески норовят от тебя подальше.
Ханские жены,
что жили в Сарае, в глаза не видали Звезды Хорасана, но
много слыхали про ее красоту неземную.
Доподлинно знаю,
что у нее в пустынном дворце по ночам бывает веселье: приходят к царице собаки-гяуры, ровно ханы какие в парчовых одеждах,
много огней тогда горит у царицы, громкие песни поют у нее, а она у гяуров даже руки целует.
— Как два рубля шесть гривен? — громко воскликнул Зиновий Алексеич. — Да я от ваших же рыбников слыхал,
что тюленя ни на фабрики, ни на мыльны заводы в нынешнем году пуда не потребуют, и вся цена ему рубль,
много,
много, ежели рубль с гривной.
— Как возможно!.. — молвил Флор Гаврилов. — И далеко там, и грязно, а уж вонь такая,
что не приведи Господи. Теперь на самой ярманке
много гостиниц понастроили, хозяевам по пристаням не след теперь проживать…
Какой-то особенной веры — в Америке
много ведь вер,
что ни город — то вера…
Тогда я
много думал над тем,
что он сказывал, и поверил и теперь верю; если женюсь, и Лизе велю верить, дети родятся — им велю верить…
— А шут их знает, — молвил Василий Петрович. — Фармазонами зовут их. А в
чем ихняя вера состоит, доподлинно никто не знает, потому
что у них все по тайности… И говорить-то
много про них не след.
Даря часы, добрый англичанин что-то
много говорил о бесконечном времени, о бесконечном пространстве и о том,
что дух превыше и бесконечного времени, и бесконечного пространства.
Многого-то она мне не открыла, а сказала,
что, по-ихнему, Бог человека не всего сотворил, от Бога, слышь, только одна душа, а плоть от дьявола.
И, не слушая Меркулова, пошел вон из номера. Исходил он все коридоры, перебудил
много народа, но,
чего искал, того не достал. И бранился с половыми, и лаской говорил им, и денег давал — ничего не мог поделать. Вспомнил,
что в номере у него едва початая бутылка рейнвейна. И то хорошо, на безрыбье и рак рыба.
— Матушка, да разве нет пользы древлему благочестию от того,
что почтенные наши люди с сильными мира знаются?.. — возразил Петр Степаныч. — Сами же вы не раз мне говаривали,
что христианство ими от
многих бед охраняется…
— Говорят, сборы какие-то были у Макарья на ярманке. Сбирали, слышь, на какое-то никонианское училище, — строго и властно говорила Манефа. — Детским приютом,
что ли, зовут. И кто, сказывали мне, больше денег дает, тому больше и почестей мирских. Медали, слышь, раздают… А ты, друг, и поревновал прелестной славе мира… Сказывали мне…
Много ль пожертвовал на нечестие?
— Значит, сироту красть? Погони не чаешь… Дело!.. Можем и в том постараться… Останетесь
много довольны… Кони — угар. Стрижена девка косы не поспеет заплесть, как мы с тобой на край света угоним… Закладывать,
что ли, а может, перекусить
чего не в угоду ли? Молочка похлебать с ситненьким не в охотку ли?.. Яичницу глазунью не велеть ли бабам состряпать? Солнышко вон уж куда поднялось — мы-то давно уж позавтракали.
Теперь у нас в городу
много таких развелось и еще больше того разведется, потому
что выгонка, слышь, скоро матерей-то поразгонят.
Так веселятся в городке, окруженном скитами. Тот же дух в нем царит,
что и в обителях, те же нравы, те же преданья, те ж обиходные, житейские порядки… Но ведь и по соседству с тем городком есть вражки, уютные полянки и темные перелески. И там летней порой чуть не каждый день бывают грибовные гулянки да ходьба по ягоды, и там до петухов слушает молодежь, как в кустиках ракитовых соловушки распевают, и там… Словом, и там,
что в скитах,
многое втайне творится…
А
много было Феклист хлопотал, потому
что думал, ежель побольше да слаще поест казанский наследник, щедрее заплатит ему за постой.
Домой собрáлась Аграфена Петровна. Накануне отъезда долго сидела она с Дуней, но сколько раз ни заводила речь о том,
что теперь у нее на сердце, она ни одним словом не отозвалась… Сначала не отвечала ничего, потом сказала,
что все,
что случилось, было одной глупостью, и она давным-давно и думать перестала о Самоквасове, и теперь надивиться не может, как это она могла так
много об нем думать. «Ну, — подумала Аграфена Петровна, — теперь ничего. Все пройдет, все минет, она успокоится и забудет его».