Неточные совпадения
—
Есть того дела, точно что
есть, — тоненьким голосом весело захихикал копне подобный Седов Иван Ермолаич, — товарец наш деви́чью носу по нутру не придется. Скривит его
девка, ежель понюхает.
— Как же это не убиваться, сударь ты мой, как ей не убиваться? — отвечала Таисея. — Ведь ославилась обитель-то. То вдова сбежит, то
девку выкрадут!.. Конечно, все это
было, когда матушка в отлучке находилась, да ведь станут ли о том рассуждать?.. Оченно убивает это матушку Манефу. А тут еще и Фленушка-то у нее.
— Говорить-то все говорят, что она тут
была ни при чем, а я что-то мало веры тому даю… Не такая
девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая баламутка, что нигде другой такой не сыскать, — отвечал на то Сурмин.
— Что мало? — подмигнув Самоквасову с хитрой улыбкой, молвил ямщик. — Я
было думал, троек пять либо шесть вашему степенству потребуется, думал, что опять скитсткую
девку задумано красть.
— Значит, сироту красть? Погони не чаешь… Дело!.. Можем и в том постараться… Останетесь много довольны… Кони — угар. Стрижена
девка косы не
поспеет заплесть, как мы с тобой на край света угоним… Закладывать, что ли, а может, перекусить чего не в угоду ли? Молочка похлебать с ситненьким не в охотку ли?.. Яичницу глазунью не велеть ли бабам состряпать? Солнышко вон уж куда поднялось — мы-то давно уж позавтракали.
— Что ж из того, что повздорила? Не важность! — молвил Феклист. — Ихни побранки подолгу не живут. А точно, что
была у них драна грамота. А все из-за вашей самокрутки. Как принял все на себя Чапурин, Манефа и пошла ругаться. «Зачем, — говорит, — ославил ты мою обитель? Зачем, — говорит, — не от себя и́з дому, а от меня из скита
девку крал?..» А он хохочет да пуще сестрицу-то подзадоривает… Шальной ведь он!
— Не всем замуж выходить, Марко Данилыч, надо кому-нибудь и старыми
девками на свете
быть, — сказала, улыбнувшись на радушные слова Смолокурова, Марья Ивановна. — Да и то сказать, в девичьей-то жизни и забот, и тревог меньше.
Роднились меж собой: с охотой миршенцы брали якимовских
девок — добрые из них выходили работницы, не жаль
было платить за них выводное, но своих
девок за якимовских парней не давали.
Каждый день угощала она новых соседей,
поила миршенцев чаем с кренделями, потчевала их медом, пирогами с кашей, щедро оделяла детей лакомствами, а баб и
девок дарила платками да ситцем на сарафаны; но вином никого не потчевала.
— Не о том речь веду, сударыня, — возразил Марко Данилыч. — Тут главная причина в том, что
будет ей оченно зазорно, ежели с простыми
девками она станет водиться. Не знаете вы, что за народ у нас в городу живет. Как раз наплетут того, что и во сне не виделось никому.
Услышишь, что новые песни поются на голос мирских песен — хороводных, например, или таких, что пьяные мужики
поют на гуляньях, либо крестьянские
девки на посиделках, иной раз плясовую даже услышишь?
Это — сокровенная сионская горница. Тут бывают раденья Божьих людей. Рядом вдоль всей горницы коридор, а по другую его сторону семь небольших комнат, каждая в одно окно, без дверей из одной в другую. Во время о́но в те комнаты уединялись генеральские собутыльники с
девками да молодками, а теперь люди Божьи, готовясь к раденью, облачаются тут в «белые ризы». Пред сионской горницей
были еще комнаты, уставленные старой мебелью, они тоже бывали назаперти. Во всем нижнем этаже пахло сыростью и затхлостью.
Так он сказывал, что в те поры, как те люди
были в Миршéни, он еще махоньким парнишкой сельских коней на ночное ганивал, и слыхал ихние песни, и видал их в белых рубахах, в длинных, по щиколку, ровно бы женские, а надевали те рубахи и бабы, и
девки, и мужчины.
— А вино-то на что? — перервал ее речи Колышкин. — Сперва шампанское да венгерское, потом сладенькие ликерцы, а потом дело дошло и до коньяка… Теперь не дошло ли уж и до хлебной слезы, что под тын человека кладет… Совсем скружилась
девка и стыд и совесть утопила в вине, а перед Марьей Гавриловной, в угоду любовнику, стала дерзка, заносчива, обидлива. Терпит Марья Гавриловна,
пьет чашу горькую!
Петь, да в моленной читать, да еще за
девками гоняться, только и
есть у него; на другое ни на что не годится.
Вечером долго сидели за чайным столом. Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек попал — ни конца, ни краю не
было его затейным рассказам про матерей, про белиц, про «леших пустынников», про бродячих и сидячих старцев и про их похожденья с бабами да с
девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям...
Иные люди разного званья, кто пешком, кто на подводе, добрались до Луповиц к назначенному дню.
Были тут и крестьяне, и крестьянки, больше все вдовы да перезрелые
девки. Софронушки не
было; игумен Израиль на Луповицких прогневался, дынь мало ему прислали, к тому же отец игумен на ту пору закурил через меру. Сколько ни упрашивали его, уперся на своем, не пустил юрода из-за древних стен Княж-Хабаровой обители.
Патап Максимыч пристально посмотрел на нее. А у ней взгляд ни дать ни взять такой же, каков бывал у Марка Данилыча. И ноздри так же раздуваются, как у него, бывало, когда делался недоволен, и глаза горят, и хмурое лицо багровеет — вся в отца. «Нет, эту
девку прибрать к рукам мудрено, — подумал Чапурин. — Бедовая!.. Мужа
будет на уздечке водить. На мою покойницу, на голубушку Настю смахивает, только
будет покруче ее. А то по всему Настя, как
есть Настя».
Под
напев этой песни каждую осень матери, бабушки и прабабушки нынешних
девок и молодок рубили капусту.
Пришел Покров
девкам головы крыть — наступило первое зазимье, конец хороводам, почин вечерним посиделкам. Патап Максимыч уладил все дела — караульщики
были наняты, а Герасим Силыч согласился домовничать. Через недолгое время после Покрова пришлись сорочины. Справивши их, Патап Максимыч с Аграфеной Петровной, с Дуней и Дарьей Сергевной поехали за Волгу. На перепутье остановились у Колышкиных.
— Сумасброд
была девка! — заметил Патап Максимыч.
— Покамест ничего. Не знаю, что дальше
будет, — сказала осиповская
девка. — Только женщину неведомо какую привез.
Оглядел Василий Борисыч
девок и вдруг видит двух из Осиповки. Так его и обдало. «Теперь и невесть чего наболтают эти паскуды, — подумал он, — дойдет до тестя — прохода не
будет, до жены дойдет — битому
быть. Хорошенько их надо угостить, чтоб они ни гугу про ночные похождения женатого, не холостого».
Звонко
пели девки, громко подпевали парни.
Каждый пляшет, каждая голосит развеселую. Пошла изба по горнице, сени по полатям — настоящий Содом. Один Василий Борисыч не пляшет, один он не
поет. Молча сидит он, облокотясь на подоконник, либо расплачивается с Мироновной за все, что
пьют и
едят парни и
девки. Раза три дочиста они разбирали все, что ни ставила на стол досужая хозяйка. Вдобавок к съестному и к лакомствам вынесла она из подполья четвертную бутыль водки да дюжины три пива.
Для того за всех платил Василий Борисыч, что боялся, не осерчали бы парни с
девками, не рассказали бы в Осиповке, что
были и
пили вместе с ним у Мироновны.
Не одну песню
спели, не раз поплясали, и тут у парней и
девок зачались меж собой суды и пересуды.
— Эй вы, девушки-красоточки!
Пойте, лебедушки, развеселую, чтобы сердце заскребло, чтобы в нас, молодцах, все суставчики ходенем пошли… Запевай, Лизавета, а вы, красны девицы, подтягивайте. Пляши, молодцы! Разгула хочется. Плясать охота. Ну,
девки, зачинай!
И запели
девки развеселую, и вся беседа пошла плясать, не стерпела сама Мироновна. Размахивая полотенцем заместо платочка, пошла она семенить вдоль и поперек по избе. Эх,
был бы десятник жив, уже как бы накостылял он шею своей сожительнице, но теперь она вдова — значит, мирской человек: ее поле — ее и воля.
— Вина тогда, Асафушка,
будет у тебя вволю. В город поедем, по трактирам станем угощаться. А какие, братец ты мой, там
есть любавушки, посмотреть только на них, так сто рублей не жаль, не то что наши деревенские
девки, — говорил Илья осиповскому токарю.
Приезжаю в Вихорево, а там Иван Григорьич в отлучке, и большая горница полнехонька
девок: семь ли, восемь ли за белошвейною работой сидят, а сами
поют свадебные песни; спрашиваю: «Кому
поете?» Авдотья Марковна, сказывают, выходит замуж за приезжего купца.
— Беленькая такая, — продолжал Алексей, говоря с самарцами, — нежная, из себя такая красавица, каких на свете мало бывает. А я
был парень молодой и во всем удатный. И гостила тогда у Чапурина послушница Комаровской обители Фленушка, бой-девка, молодец на все руки, теперь уж, говорят, постриглась и сама в игуменьи поступила. Она в первый раз и свела нас.