Неточные совпадения
Незримо для людей
ведя суровую жизнь строгой постницы,
о доме и всем мире теплая молитвенница, Дарья Сергевна похудела, побледнела, но всегда прекрасно было крытое скорбью и любовью лицо ее, святым чувством добра и любви сияли живые, выразительные очи ее.
«И то еще я замечал, — говорил он, — что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а не то и двух, а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да к тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему на те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем
о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь
о стороннем, а дня через два опять, бывало,
поведет прежние речи…
— Хозяин плывет! — мимоходом молвил лоцману Василий Фадеев. Тот бегом в казенку на второй барже и там наскоро вздел красну рубаху, чтоб достойным образом встретить впервые приехавшего на караван такого хозяина, что любит хороший порядок, любит его во всем от мала до велика. Пробегая к казенке, лоцман
повестил проходившего мимо водолива
о приезде хозяина, и тотчас на всех восьми баржах смолокуровского каравана раздались голоса...
Пока Самоквасов разговаривал с Таисеей, Марко Данилыч
вел с Таифой речи про Дунюшку. Разговорясь про наряды, что накупил ей на ярманке, похвалился дорогой шубой на черно-бурых лисицах. Таифе захотелось взглянуть на шубу, и Смолокуров
повел ее в другую комнату, оставив Таисею с Петром Степанычем продолжать надоевшие ему хныканья
о скитском разоренье.
Встречаясь со знакомыми, Доронин под рукой разузнавал про Веденеева — каков он нравом и каковы у него дела торговые. Кто ни знал Дмитрия Петровича, все говорили про него похвально, отзывались как
о человеке дельном и хорошем. Опричь Смолокурова, ни от кого не слыхал Зиновий Алексеич худых
вестей про него.
Марко Данилыч не замедлил. Как ни в чем не бывало, вошел он к приятелю, дружески поздоровался и даже
повел о чем-то шутливый разговор. Когда Зиновий Алексеич
велел закуску подать, он ел и пил как следует.
Перебивая чуть не на каждом слове мужа, Татьяна Андревна расспрашивала Никитушку, каково было его здоровье, тужила
о пережитых невзгодах, соболезновала неудачам и, наконец, совсем перебив мужнины расспросы,
повела речь
о самом нужном, по мнению ее, деле —
о приданом.
После завтрака Татьяна Андревна, догадавшись по говору материнского сердца, что меж женихом и невестой проскочило что-то неладное, приказала Наташе что-то по хозяйству и сама вышла, сказав мужу, что надо с ним
о чем-то неотложном посоветоваться, остался Меркулов с Лизой один на один. Уйти нельзя, молчать тоже нельзя. «Дай расспрошу», — подумал он и
повел речь издалека.
— Пали до нас и
о тебе, друг мой, недобрые
вести, будто и ты мирской славой стал соблазняться, — начала Манефа, только что успела выйти келейница. — Потому-то я тебе по духовной любви и говорила так насчет Громова да Злобина. Мирская слава до добра не доводит, любезный мой Петр Степаныч. Верь слову — добра желая говорю.
В тот же день вечером Веденеев, сидя за чайным столом у Дорониных, рассказал, как собирал он
вести про Петра Степаныча. Много шутили, много смеялись над тем, как провел он старого Самоквасова, но не могли придумать, зачем понадобилось Петру Степанычу ехать в скиты за Волгу. При Лизе с Наташей Веденеев смолчал
о Фленушке, но, улучив время, сказал
о том и Зиновью Алексеичу, и Татьяне Андревне. Зиновий Алексеич улыбнулся, а Татьяна Андревна начала ворчать...
Когда же Татьяна Андревна передала Аграфене Петровне
вести, принесенные Веденеевым, и помянула про Фленушку, та виду не подала и ни словечка
о том Дуне не молвила.
Тут она разговорилась
о комаровских
вестях, привезенных накануне наперсницей ее, часовенной головщицей Варварушкой.
Она хвалила Дуню за ее доброту,
о которой знала от Дарьи Сергевны, и за то, что
ведет она жизнь тихую, скромную, уединенную, не увлекается суетными мирскими забавами.
Составился вокруг порожнего ведерка сход, и на том сходе решено было завтра же ехать старосте в волость, объявить там
о добровольной явке из бегов пропадавшего без
вести крестьянина Герасима Чубалова, внести его в списки и затем взыскать с него переплаченные обществом за него и за семейство его подати и повинности, а по взыскании тех денег пропить их, не откладывая, в первое же после того взыска воскресенье.
Недоверчиво взглянула Дуня на закрытый короб. Речи Марьи Ивановны
о книгах припомнились ей. Однако же
велела перетащить короб к себе в комнату.
— Не
о том речь
веду, сударыня, — возразил Марко Данилыч. — Тут главная причина в том, что будет ей оченно зазорно, ежели с простыми девками она станет водиться. Не знаете вы, что за народ у нас в городу живет. Как раз наплетут того, что и во сне не виделось никому.
Пахома рассылал Николай Александрыч и к Божьим людям с
вестями о днях, назначенных для раденья.
Откашлянулся Марко Данилыч и стал рассказывать про свое дело, но не сразу заговорил
о полонянике, а издалека
повел разговор.
Меж тем гроза миновалась, перестал и дождик. Рассеянные тучки быстро неслись по́ небу, лишь изредка застилая полный месяц. Скоро и тучки сбежали с неба, стало совсем светло… Дарья Сергевна
велела Василью Фадееву лошадей запрягать. Как ни уговаривала ее Аграфена Ивановна остаться до утра, как ни упрашивали ее
о том и Аннушка с Даренушкой, она не осталась. Хотелось ей скорей домой воротиться и обо всем, что узнала, рассказать Марку Данилычу.
И каждый
о том же
повещал встречного и поперечного, и все опрометью бежали под гору — каждому было лестно поглядеть, как пришибло спесивого миллионщика.
Дарья Сергевна писала Прожженному, что Марко Данилыч вдруг заболел и
велел ему, оставя дела, сейчас же ехать домой с деньгами и счетами. Не помянула она, по совету Патапа Максимыча, что Марку Данилычу удар приключился. «Ежель
о том узнает он, — говорил Чапурин, — деньги-то под ноготок, а сам мах чрез тын, и поминай его как звали». В тот же вечер поехала за Дуней и Аграфена Петровна.
Со страстным нетерпеньем ожидает Дуня племянника Варвары Петровны — Денисова. Ждали его в семье Луповицких, как родственника; любопытно было узнать от него про араратских «веденцов». В Денисове Дуня надеялась увидеть небесного посланника. «Приближается к печальной нашей юдоли избранный человек, — так она думает. — Принесет он благие
вести, возвестит глаголы мудрости, расскажет
о царстве блаженных на Арарате».
Больше всех хочется Дуне узнать, что такое «духовный супруг». Вот уж год почти миновал, как она в первый раз услыхала
о нем, но до сих пор никто еще не объяснил ей, что это такое. Доходили до Луповиц неясные слухи, будто «араратский царь Максим», кроме прежней жены, взял себе другую, духовную, а последователям
велел брать по две и по три духовные жены. Егор Сергеич все знает об этом, он расскажет, он разъяснит. Николай Александрыч и семейные его мало верили кавказским чудесам.
— Вот, — продолжал Николай Александрыч, — я все вам сказал. А из тамошних мест едет племянник наш Егорушко, скоро увидим его. Привезет он
вести обо всем, что творится у наших братьев на подножьях горы Араратской. Вот я поведал собору
о «веденцах». Сами судите, идти ли нам из здешних северных мест на юг араратский.
Когда собравшиеся в дорогу сидели за прощальной трапезой, привезли почту. Николай Александрович новое письмо от Денисова получил. Писал тот, что его опять задержали дела и что приедет он в Луповицы не раньше как через неделю после Успенья, зато прогостит недели три, а может, и месяц. Все были рады, а кормщик обещал, только что приедет он,
повестить о том всех Божьих людей. И за то были ему благодарны.
Будто поняла Варенька,
о чем Дуня перелетные думы раскидывает. Вспомнив, что утром получила она письма,
повела речь об отъезде ее из Луповиц.
— Знаю, что кондрашка тебя прихватил, еще на Унже пали мне
о том
вести, — говорил меж тем Корней Прожженный. — Что, язык-то не двигается?.. Ну да ничего — ты молчи, ваше степенство, а говорить я стану с тобой. Было время — быком ревел, на нашего даже брата медведем рычал, а теперь, видно, что у слепого кутенка, не стало ни гласа, ни послушания.
— Что ж такое? — немного смутившись, спросила Дуня. Догадывалась она,
о чем хочет
вести с ней речь приятельница.
Немного оправясь от смущенья,
повела она речь
о постороннем.
Читаешь, бывало, ей из «Пролога» или «Торжественника» — не слушает, зачнешь говорить
о душеспасительном — и ухом не
ведет.
Поведешь, бывало, с ней разговор
о душеспасительном — молчит, зачнешь читать что-нибудь от святых отец — молчит, зевает, спать на нее охота найдет, заместо душевного-то умиления.
…Приходилось Асафу караулить деревню под самый Михайлов день, и
о том
повестил он друзей своих, приятелей.
О Марье Ивановне имеются самые достоверные сведения, якобы и она взята и неизвестно где заключена, — сказывают, в каком-то монастыре, где-то очень далеко; слышал я
о том в консистории, а там сии
вести идут от самого владыки, стало быть, совершенно верны.
Повела я жизнь Христовой невесты и
о брачном деле просила никого со мной и не говорить.