Неточные совпадения
Был у него на руках мешок с золотом, не успел его
передать Поташову, когда смерть застигла властного барина…
Потому и забегала она частенько к Дарье Сергевне, лебезила
перед Марком Данилычем, а Дунюшку так ласкала, что всем
было на диво.
Улыбнулась Дуня, припала личиком к груди тут же сидевшей Дарьи Сергевны. Ровно мукá, побелела Анисья Терентьевна, задрожали у ней губы, засверкали глаза и запрыгали… Прости-прощай, новенький домик с полным хозяйством!.. Прости-прощай, капитал на разживу! Дымом разлетаются заветные думы, но опытная в житейских делах мастерица виду не подала, что у ней нá сердце. Скрепя досаду, зачала
было выхвалять
перед Марком Данилычем Дунюшку: и разуму-то она острого, и такая девочка понятливая, да такая умная.
— Ну нет, Марко Данилыч, за это я взяться не могу, сама мало обучена, — возразила Дарья Сергевна. — Конечно, что знаю, все
передам Дунюшке, только этого
будет ей мало… Она же девочка острая, разумная, не по годам понятливая — через год либо через полтора сама
будет знать все, что знаю я, — тогда-то что ж у нас
будет?
Клятву дала я Оленушке Петровне, на смертном одре ее, обещалась ей заместо матери Дунюшке
быть — и то обещанье,
перед Творцом Создателем данное, сколько Господь мочи дает, исполняю…
Не ответила Дуня, но крепко прижалась к отцу. В то время толпа напирала, и прямо
перед Дуней стал высокий, чуть не в косую сажень армянин… Устремил он на нее тупоумный сладострастный взор и от восторга причмокивал даже губами. Дрогнула Дуня — слыхала она, что армяне у Макарья молоденьких девушек крадут. Потому и прижалась к отцу. Протеснился Марко Данилыч в сторону, стал у прилавка, где
были разложены екатеринбургские вещи.
— Своего, заслуженного просим!.. Вели рассчитать нас, как следует!.. Что же это за порядки
будут!.. Зáдаром людей держать!.. Аль на тебя и управы нет? — громче прежнего кричали рабочие, гуще и гуще толпясь на палубе. С семи первых баржей, друг дружку перегоняя, бежали на шум остальные бурлаки, и все становились
перед Марком Данилычем, кричали и бранились один громче другого.
Читает Марко Данилыч: ждут в Петербург из Ливерпуля целых пять кораблей с американским хлопком, а
перед концом навигации еще немалого привоза ожидают… «Стало
быть, и ситцы, и кумачи пойдут, и пряжу станут красить у Баранова, только матерьялу подавай».
И нимало не совестно
было ему
перед другом-приятелем, хоть он и догадывался, что Меркулов скоро своим
будет Доронину.
Доронинский дом, каменный, двухъярусный, с зеркальными стеклами, с ярко горевшими на солнце оконными приборами, с цветниками
перед жильем, с плодовыми деревьями назади, чуть ли не
был лучшим во всем городе.
Живя на мельнице, мало видели они людей, но и тогда, несмотря на младенческий еще почти возраст, не
были ни дики, ни угрюмы, ни застенчивы
перед чужими людьми, а в городе, при большом знакомстве, обходились со всеми приветно и ласково, не жеманились, как их сверстницы, и с притворными ужимками не опускали, как те, глаз при разговоре с мужчинами, не стеснялись никем, всегда и везде бывали веселы, держали себя свободно, развязно, но скромно и вполне безупречно.
С Наташей
был он шутлив и весел, иной раз, бывало, как маленький мальчик с нею резвится, но с Лизаветой Зиновьевной обращался сдержанно и, как ни близок
был в семействе, робел
перед ней.
Решили свадьбу сыграть по осени,
перед Филипповками; к тому времени и жених и нареченный его тесть покончат дела, чтобы пировать на свободе да на просторе. А до тех пор
был положен уговор: никому про сватовство не поминать — поменьше бы толков да пересудов
было.
— Неводко́м не
будет ли в угоду вашей милости белячка половить? — снимая картуз и нагибаясь
перед Самоквасовым, спросил старший ловец. По всем его речам и по всем приемам видно
было, что он из бывалых, обхождению в трактирах обучился.
— Конечно, это доподлинно так! Супротив этого сказать нечего, — вполголоса отозвался Доронин. — Только ведь сам ты знаешь, что в рыбном деле я на синь-порох ничего не разумею. По хлебной части дело подойди, маху не дам и советоваться не стану ни с кем, своим рассудком оборудую, потому что хлебный торг знаю вдоль и поперек. А по незнаемому делу как зря поступить? Без хозяйского то
есть приказу?.. Сам посуди. Чужой ведь он человек-от. Значит, ежели что не так, в ответе
перед ним
будешь.
Обнесут рассевшийся народ чаркой другой и ломтями хлеба, испеченного из новой ржи, потом подадут солонины с квасом, с творогом и кашу с маслом, а
перед каждым кушаньем браги да пива
пей сколько хочешь.
— Вам, матери, надо теперь, поди, у других христиан побывать, да и мне не досужно. Вот вам покамест. — И, набожно перекрестясь, подал каждой старице по пакету. —
Перед окончаньем ярманки приходите прощаться, я отъезжаю двадцать седьмого, побывайте накануне отъезда, тогда мне свободнее
будет.
Вели́ка отрада мыслями с другом делиться, но Дуне не с кем
было по душе говорить, некому тайные думы свои
передать.
Самый вздорный, самый сварливый
был человек, у хозяина висел на ушке, и всех
перед ним обносил, чернил, облыгал, оговаривал.
И видит: Звезда Хорасана, сродницы ее и рабыни все в светлых одеждах, с веселыми лицами, стоят
перед гяуром, одетым в парчеву, какую-то громкую песню
поют.
— Вот это уж нехорошо, — заметила Татьяна Андревна. — Грех!.. Божьих угодников всуе поминать не следует. И
перед Богом грех, и люди за то не похвалят… Да… Преподобный Никита Сокровенный великий
был угодник. Всю жизнь в пустыне спасался, не видя людей, раз только один Созонт диакон его видел. Читал ли ты, сударь, житие-то его?
Никита Федорыч с Морковниковым едва отыскали порожний столик, — общая зала
была полным-полнехонька. За всеми столами ужинали молодые купчики и приказчики. Особенно армян много
было. Сладострастные сыны Арарата уселись поближе к помосту, где
пели и танцевали смазливые дщери остзейцев. За одним столиком сидели сибиряки,
перед ними стояло с полдюжины порожних белоголовых бутылок, а на других столах более виднелись скромные бутылки с пивом местного завода Барбатенки. Очищенная всюду стояла.
— Да… сегодня… то бишь вчера…
Перед вечером — часов этак в семь, должно
быть, — рассеянно и как-то невпопад говорил Меркулов, то взглядывая на Лизу, то, видимо, избегая ее огорченных взоров.
И
перед Богом грех, и
перед людьми
будет стыдно.
Та мастерская
была также по-скитски построена — ни дать ни взять обительская келарня, только без столов, без скамей и без налоя
перед божницей.
Фленушкина горница прямо
перед ним
была, ставни
были уж растворены, но внутри горниц через белые занавески ничего не видно
было.
А
перед тем, надо полагать, зубки пополоскала, под турáхом маленько
была.
— Про себя как вспомянуть, что со мной
было перед по́стригом-то!..
Была я
перед снохой как
есть безответная…
— Дай тебе Господи! — молвила Манефа. —
Будешь богат — не забудь сира, нища и убога, делись со Христом своим богатством… Неимущему подашь — самому Христу подашь. А паче всего в суету не вдавайся, не поклонничай
перед игемонами да проконсулами.
О своих потужи, своим помощь яви, и
будет то угодно
перед Господом, пойдет твоей душе во спáсенье.
— Мудреные дела, мудреные!.. — покачивая головой, проговорила Манефа и, выславши вошедшую
было Евдокею келейницу, стала сама угощать Самоквасова чаем, а
перед тем, как водится, водочкой, мадерцей и всякого рода солеными и сладкими закусками.
— Стыдно мне
было… Дело еще непривычное… Не хотелось, чтобы ты видел меня такой!..
Выпила ведь я
перед твоим приходом.
Как водится, сейчас же самовар на стол.
Перед чаем целительной настоечки по рюмочке. Авдотья Федоровна, Феклистова жена, сидя за самоваром, пустилась
было в расспросы, каково молодые поживают, и очень удивилась, что Самоквасов с самой свадьбы их в глаза не видал, даже ничего про них и не слыхивал.
Жарко, душно. Воздух сперся, а освежить его невозможно.
Перед тем как приехать Петру Степанычу, завернули
было дожди с холодами, и домовитый Феклист закупорил окна по-зимнему… Невыносимо стало Самоквасову — дела нет, сон нейдет… Пуще прежнего и грусть, и тоска… Хоть плакать, так в ту же пору…
Погас свет во Фленушкиных горницах, только лампада
перед иконами теплится. В било ударили. Редкие, резкие его звуки вширь и вдаль разносятся в рассветной тиши; по другим обителям пока еще тихо и сонно. «Праздник, должно
быть, какой-нибудь у Манефиных, — думает Петр Степаныч. — Спозаранку поднялись к заутрени… Она не пойдет — не велика она богомольница… Не пойти ли теперь к ней? Пусть там
поют да читают, мы свою песню
споем…»
Кончилась служба. Чинно, стройно, с горящими свечами в руках старицы и белицы в келарню попарно идут. Сзади всех
перед самой Манефой новая мать. Высока и стройна, видно, что молодая. «Это не Софья», — подумал Петр Степаныч. Пытается рассмотреть, но креповая наметка плотно закрывает лицо. Мать Виринея с приспешницами на келарном крыльце встречает новую сестру, а белицы
поют громогласно...
Те, что
были постарее, признали в приезжем пятнадцать лет
перед тем сбежавшего Бог весть куда грамотея и теперь как старые знакомцы тотчас вступили с ним в разговор.
Говорили Чубаловы с тем, с другим мужиком порознь, говорили и с двумя, с тремя зарáз, и все соглашались, что хотят из деревни их согнать не по-Божески, что это
будет и
перед Богом грех, и
перед добрыми людьми зазорно, но только что мир-народ в кучу сберется, иные речи от тех же самых мужиков зачнутся: «Вон из деревни!
Брусника
поспела, овес обронел, точи косы, хозяин, — пора жито косить: «Наталья-овсяница в яри спешит, а старый Тит
перед ней бежит», велит мужикам одонья вершить, овины топить, новый хлеб молотить.
Но пирожник не робкого десятка
был, не струсил угроз и пуще прежнего вертелся
перед Смолокуровым, чуть не задевая его лотком и выкрикивая...
— Не «Цветником», что сам, может, написал, а от Писания всеобдержного доказывай. Покажи ты мне в печатных патриарших книгах, что ядение дрождей мерзость
есть перед Господом… Тем книгам только и можно в эвтом разе поверить. — Так говорил, с горячностью наступая на совопросника, молодой поповец. — Можешь ли доказать от Святого Писания? — с жаром он приставал к нему.
Становился Алеша Мокеев
перед Аннушкой Мутовкиной.
Была та Аннушка девица смиренная, разумная, из себя красавица писаная, одна беда — бедна
была, в сиротстве жила. Не живать сизу́ орлу во долинушке, не видать Алеше Мокееву хозяйкой бедную Аннушку. Не пошлет сватовьев спесивый Мокей к убогой вдове Аграфене Мутовкиной, не посватает он за сына ее дочери бесприданницы, в Аграфенином дворе ворота тесны, а мужик богатый, что бык рогатый, в тес́ны ворота не влезет.
— Петром Александрычем, — отрывисто молвил и быстро махнул рукавом
перед глазами, будто норовясь муху согнать, а в самом-то деле, чтобы незаметно смахнуть с седых ресниц слезу, пробившуюся при воспоминанье о добром командире. — Добрый
был человек и бравый такой, — продолжал старый служака. — На Кавказе мы с ним под самого Шамиля́ ходили!..
Помолясь
перед иконой живоносного источника, умываются они водой из чана и
пьют ее ради исцеления от недугов, а потом берут песочку с могилы преподобного.
Закипели работы в Фатьянке, и месяца через два саженях в двадцати от Святого ключа
был выстроен поместительный дом. Много в нем
было устроено темных переходов, тайников, двойных стен и полов, жилых покоев в подвалах с печами, но без окон. И дом, и надворные строенья
были обнесены частоколом с заостренными верхушками, ворота
были только одни прямо
перед домом, а возле частокола внутри двора насажено
было множество дерев и кустарников. Неподалеку от усадьбы с полдюжины крестьянских изб срубили.
И о Дунюшке не гребтелось бы, и дело-то
было кому
передать…
— Истинную правду вам сказываю, вот как
перед самим Христом, — вскликнул Терентий и перекрестился. — Опричь меня, других выходцев из хивинского полона довольно
есть — кого хотите спросите; все они знают Мокея Данилыча, потому что человек он на виду — у хана живет.
Перед тем, как говорить, они приходят в восторг неописанный, а потом читают в душе каждого, узнают чужие мысли и поступки, как бы скрытно они ни
были сделаны, и тогда начинают обличать и пророчествовать…
— Шел он в Иерусалим с кивотом Божиим, скакал
перед ним и играл. Мельхола, дочь Саулова, как язычница, над ним насмехалась, а он ей сказал: «
Буду играть и плясать
перед Господом». Теперь он в райских светлицах препрославлен, а она в адских муках томится, во власти Божия врага.