Неточные совпадения
— Я ведь, Сергевнушка, спро́ста молвила, — облокотясь на угол стола и подгорюнясь, заговорила она унылым голосом. — От меня, мать моя, слава
Богу, сплеток никаких не выходит… Смерть не люблю пустяков
говорить… так только молвила, тебя жалеючи, сироту беззаступную, знать бы тебе людские речи да иной раз, сударыня моя, маленько и остеречься.
Тебе бы, я
говорю, денно и нощно
Бога за Дарью Сергевну молить, а ты, бесстыжая, гляди-ка, каки новости распускаешь…
— Так, сударыня… Так впрямь и за псалтырь села… Слава
Богу, слава
Богу, —
говорила Анисья Терентьевна и, маленько помолчав, повела умильные речи.
Побойся,
говорю,
Бога, ведь ты не церковник какой, что тебе по кабакам дневать-ночевать!..
— Ты, Василий Фадеич, не гневись. Скажи свою цену.
Бог даст, сойдемся как-нибудь, — не трогаясь с места,
говорил дядя Архип.
— Да, оно так-то так, что про это
говорить. Вестимо, больше потерпишь, да уж ты помилосердуй, заставь за себя
Бога молить… Ведь ты наша заступа, на тебя наша надежа — как
Бог, так и ты. Сделай милость, пожалей нас, Василий Фадеич, — слезно умолял дядя Архип приказчика.
«Счастье, видно, такое, —
говорили они, — такой уж, видно, талант ему от
Бога дан, а все за молитвы родительские».
— Ну тебя к
Богу, Онисим Самойлыч! Сам знаешь, что не дело
говоришь, — отвернувшись от Орошина, с досадой проговорил Смолокуров.
— Эк как возлюбил ты этого Меркулова… Ровно об сыне хлопочешь, — лукаво улыбнувшись, молвил Смолокуров. — Не тужи,
Бог даст, сварганим. Одно только, к Орошину ни под каким видом не езди, иначе все дело изгадишь. Встретишься с ним, и речи про тюленя́ не заводи. И с другим с кем из рыбников свидишься и тем ничего не
говори. Прощай, однако ж, закалякался я с тобой, а мне давно на караван пора.
«
Бог счастье отнимет, кто родню на чужбине покинет», —
говаривала Татьяна Андревна.
— Коли
Бог грехам потерпит — все, голубчик, сжуем во славу Господню, все без остаточка, — молвил Морковников. — Тебе особенного чего не в охотку ли? Так
говори.
Про себя
говорят: «Хлеба не сеем, работы не работаем, потому что сеем слово Господне и работаем на
Бога, по вся дни живота своего в трудах и в молитве пребываем».
— Полно дурить-то. Ах ты, Никита, Никита!.. Время нашел! — с досадой сказал Веденеев. — Не шутя
говорю тебе: ежели б она согласна была, да если бы ее отдали за меня, кажется, счастливее меня человека на всем белом свете не было бы… Сделай дружбу, Никита Сокровенный,
Богом прошу тебя… Самому сказать — язык не поворотится… Как бы знал ты, как я тебя дожидался!.. В полной надежде был, что ты устроишь мое счастье.
— Един
Бог властен в животе и смерти, — молвила на то Манефа. — Без его воли влас с головы не падет… Премудро сокрыл он день и час кончины нашей. Как же ты
говоришь, что следом за мной отойдешь? Опричь
Бога, о том никто не ведает.
Как перед
Богом тебе
говорю…
— Местá куплены, лес заготовлен, стройка началась, под крышу вывели, скоро зачнут и тесом крыть, —
говорила Манефа. — Думала осенью перебраться, да хлопоты задержали, дела.
Бог даст, видно, уж по весне придется перевозиться, ежели Господь веку продлит. А тем временем и решенье насчет наших обстоятельств повернее узнаем.
— Да сколько ж раз я молил тебя, уговаривал женой моей быть?.. Сколько раз
Богом тебя заклинал, что стану любить тебя до гробовой доски, стану век свой беречь тебя… — дрожащим голосом
говорил Петр Степаныч.
— Видите ли, почтеннейший Тимофей Гордеич, — с озабоченным видом свое
говорил Веденеев. — То дело от нас не уйдет,
Бог даст, на днях хорошенько столкуемся, завтра либо послезавтра покончим его к общему удовольствию, а теперь не можете ли вы мне помочь насчет вашего племянника?.. Я и сам теперь, признаться, вижу, не надо бы мне было с ним связываться.
— Небесная, мой друг, святая, чистая, непорочная… От
Бога она идет, ангелами к нам на землю приносится, — восторженно
говорила Марья Ивановна. — В той любви высочайшее блаженство, то самое блаженство, каким чистые души в раю наслаждаются. То любовь таинственная, любовь бесстрастная… Ни описать ее, ни рассказать об ней невозможно словами человеческими… Счастлив тот, кому она в удел достается.
С грустью, с досадой смотрел работящий, домовитый отец на непутное чадо, сам про себя раздумывал и хозяйке
говаривал: «Не быть пути в Гараньке, станет он у
Бога даром небо коптить, у царя даром землю топтать.
«Что мир порядил, то
Бог рассудил», —
говорили они, а между собой толковали: «Теперь у Чубаловых мошна-то туга, смогут и голый песок доброй пашней сделать, потому и поступиться им допрежними их полосами миру будет за великую обиду…» Чубаловы поспорили, поспорили, да так и бросили дело…
Говорили Чубаловы с тем, с другим мужиком порознь,
говорили и с двумя, с тремя зарáз, и все соглашались, что хотят из деревни их согнать не по-Божески, что это будет и перед
Богом грех, и перед добрыми людьми зазорно, но только что мир-народ в кучу сберется, иные речи от тех же самых мужиков зачнутся: «Вон из деревни!
— Нельзя без того, друг любезный, — он
говорил, — дело торговое, опять же мы под
Богом ходим. Не ровен случай, мало ль что с тобой аль со мной сегодня же может случиться? Сам ты, Герасим Силыч, понимать это должо́н…
Говорил он, рассказывал, ровно маслом размазывал, как стояли они в Полтаве, в городе хохлацком, стоит город на горе, ровно пава, а весь в грязи, ровно жаба, а хохлы в том городу́ народ христианский, в одного с нами
Бога веруют, а все-таки не баба их породила, а индюшка высидела — из каждого яйца по семи хохлов.
«Судиться не
Богу молиться, —
говорит он миршенским мужикам, — одними поклонами дела такого не сделаешь.
— К чему
говорить об этом прежде времени, — сказала она. —
Бог даст, поживете, ваши годы не слишком еще большие.
Как сбирались бежать, опять уговаривал я Мокея Данилыча, и опять не согласился он на побег, а только мне и тому уральскому казаку слезно плачучи наказывал: «Ежели, —
говорит, — вынесет вас
Бог, повестите, —
говорит, — братца моего родимого Марка Данилыча, господина Смолокурова, а ежели в живых его не стало, племянников моих аль племянниц отыщите.
Сам
Бог вселяется в них, и что они ни
говорят, что ни приказывают, должно исполнять без рассужденья, потому что они не свое
говорят, а вещают волю Божию.
— Ни вечером на сон грядущий, ни поутру, как встанет, больше трех поклонов не кладет и то кой-как да таково неблагочестно. Не раз я
говорила ей, не годится, мол, делать так, а она ровно и не слышит, ровно я стене
говорю. Вам бы самим, Марко Данилыч, с ней
поговорить. Вы отец, родитель, ваше дело поучить детище.
Бог взыщет с вас, ежели так оставите.
—
Поговорю, надо
поговорить. В самом деле, так не годится… Как можно
Бога забывать!.. — ходя взад и вперед,
говорил Марко Данилыч. — Сегодня же
поговорю… напрасно прежде не сказали… Молода еще… И надо поначалить, надо.
— Нет, Варенька, нет. Не мне, самому
Богу поверь, что не соблазнюсь. Пой, Варенька, пой, — со страстным увлеченьем
говорила Дуня. А сама так и млеет, так и дрожит всем телом.
— Этого мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же можно из дядина дома уйти? — пригорюнившись, с навернувшимися на глазах слезами, сказала Лукерьюшка. — Намедни по вашему приказанью попросилась было я у него в богадельню-то, так он и слышать не хочет, ругается. Живи,
говорит, у меня до поры до времени, и, ежель выпадет случай, устрою тебя. Сначала,
говорит, потрудись, поработай на меня, а там, даст
Бог, так сделаю, что будешь жить своим домком…
А что Софронушка угодное духу творит и угодное ему на соборах глаголет, так и об этом сказано: «Ежели кто в собрании верных на странном, непонятном языке
говорит, не людям тот
говорит, а
Богу.
Тихоней горожане прозвали Степана Алексеича и открыто
говаривали, что украсть у тихони и
Бог не взыщет, и люди не осудят — тащи со двора, что кому полюбилось да под руку попало.
—
Говорила, что в минуты священного восторга сам
Бог вселяется в людей и входит в них, по Писанию: «Вселюся в них и похожду»! — с жаром продолжала Варенька.
— Углубись в себя, Дунюшка, помни, какое время для души твоей наступает, —
говорила ей перед уходом Марья Ивановна. — Отложи обо всем попечение, только о
Боге да о своей душе размышляй… Близишься к светозарному источнику благодати святого духа — вся земля, весь мир да будет скверной в глазах твоих и всех твоих помышленьях. Без сожаленья оставь житейские мысли, забудь все, что было, — новая жизнь для тебя наступает… Всем пренебрегай, все презирай, возненавидь все мирское. Помни — оно от врага… Молись!!.
— Такой тебе, Махмет Бактемирыч, наливки предоставлю, что хивинский царь за нее со всех твоих товаров копейки пошлин не возьмет. Верь слову — не лгу, голубчик…
Говорю тебе, как перед
Богом.
— Молятся! Как же!.. Держи карман!.. Знаю я их вдосталь! — сказал на то Патап Максимыч. — Одна только слава, что молятся… У них
Бог — чрево… Вот что… Давно бы пора в порядок их привести… Что молчишь, зятек?.. — с лукавой улыбкой обратился Патап Максимыч к Василью Борисычу. — Изрони словечко — ихнее дело тебе за обычай. Молви гостям, правду аль нет
говорю.
— Совсем как есть, — ответил Колышкин. — И одевает ее, и самовар приносит, и кофей варит, и постель стелет мужу с Татьяной. Совсем как есть работница. Еще удивительно, как бедная Марья Гавриловна из ума не выступила.
Богу, слышь, только молится, а
говорить — ни с кем ни слова не молвит.
— Верно ваше слово, Марфа Михайловна, — сказал Патап Максимыч и, обратясь к Сергею Андреичу, примолвил: — Ну их к бесам, старцев шатунов да скитских матерей. Зачни про них
говорить, как раз на грех наскочишь. Ей-Богу.
Долго еще рассказывал Абросим Степанов про заволжского тысячника, и по одним его словам артель возлюбила Патапа Максимыча и стала уважать его и побаиваться. «Вот как бы явил он милость да протурил бы Ваську Фадеева с Корнюшкой Прожженным, можно бы тогда было и
Богу за него помолиться и винца про его здоровье испить», —
говорили обе артели — и прядильная, и лесная.
Гусли, гусли звончаты́е,
Струны, струны золотые,
Говорите, гусли-мысли,
Воспевайте, струны, песни,
Воспевайте Царя Неба,
Возносите Христа
Бога,
Возыграйте духу святу!..
Вот почему не
говорили тебе ни про гору Городину, ни про Ивана Тимофеича, ни про других, простыми людьми святыми и даже
богами почитаемых…
— Не то тебя смущает, — строго и учительно сказала Марья Ивановна. — Не подозренье в обмане расстроило тебя. Враг
Бога и людей воздвигает в твоей душе бурю сомнений… Его дело!.. Берегись, чтоб совсем он не опутал тебя… Борись, не покоряйся. Будешь поддаваться сомненьям, сама не заметишь, как навеки погибнешь. Скоро приедет сюда Егор Сергеич. Подробней и прямее, чем братец Николаюшка, станет он
говорить о Божьих людях Араратской горы. Будешь тогда на соборе?
— Уж вы, пожалуйста, Авдотья Марковна, не открывайте, о чем мы
говорили. Больше тридцати лет здесь живу, привык… а ежели восстановлю их против себя, мое положение будет самое горькое. Из любви к вам
говорил я, из сожаленья, а не из чего другого.
Богом прошу, не
говорите ничего… А Денисова бойтесь… Пуще всего бойтесь… Это такой враг, каких немного бывает. Смотрите же, не погубите меня, старика, со всей семьей моей…
— Иногда это и у нас бывает, — после продолжительного молчанья сказал Николай Александрыч. — Неподалеку отсюда есть монастырь, Княж-Хабаров называется: живет в нем чернец Софронушка. Юродивый он, разумного слова никто от него не слыхал. Иногда бывает он у нас на соборах и, придя в восторг,
Бог его знает, какие слова
говорит.
— Сама не знаю, — отвечала Аграфена Петровна. — По Марке Данилыче причитала, а потом, ровно не в своем уме,
Бог знает что
говорила, какое-то несообразное — я понять не могла. На-ка выкушай, это облегчит.
— Успокойся, тятенька,
Бог милостив, оправишься, — дрожащим от сдерживаемых рыданий голосом промолвила Дуня. — Я сейчас
говорила с лекарем, он надеется, что тебе скоро облегченье будет.
— Ах, что вы
говорите, Патап Максимыч? — вскликнула Дуня. —
Бог милостив, тятенька встанет, будет совсем здоров. Зачем же прежде времени об этом
говорить?
— Нет, уж как вы хотите, Герасим Силыч, а скоро я вас отсюда не выпущу, —
говорил Чапурин. — Завтра,
Бог даст, сундук будем вскрывать, посторонний человек при таких делах лишним не бывает. Так вы уж, пожалуйста, побудьте здесь. А потом у Авдотьи Марковны и у меня будет до вас просьбица — окажите помощь бедной безродной сиротке.