Неточные совпадения
— Не пойду, — отрывисто,
с сердцем молвил Трифон и нахмурился. — И не говори ты мне, старуха, про этого мироеда, — прибавил он, возвысив
голос, — не вороти ты душу мою… От него, от паскудного, весь мир сохнет. Знаться
с писарями мне не рука.
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети не грелись, чужого куска не едали, родительского дома отродясь не покидали. И никогда у отца
с матерью на мысли того не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков и заревела в источный
голос.
Настя отерла слезы передником и отняла его от лица. Изумились отец
с матерью, взглянув на нее. Точно не Настя, другая какая-то девушка стала перед ними. Гордо подняв голову, величаво подошла она к отцу и ровным, твердым, сдержанным
голосом, как бы отчеканивая каждое слово, сказала...
Зашабашили к обеду. Алексею не до еды. Пошел было в подклет, где посуду красят, но повернул к лестнице, что ведет в верхнее жилье дома, и на нижних ступенях остановился. Ждал он тут
с четверть часа, видел, как пробрела поверху через сени матушка Манефа, слышал громкий топот сапогов Патапа Максимыча, заслышал, наконец,
голос Фленушки, выходившей из Настиной светлицы. Уходя, она говорила: «Сейчас приду, Настенька!»
Войдя в горницу, Патап Максимыч увидел, однако, что кума любезная, повязанная белым платком по голове, сама встречает его. Заслышав
голос куманька, не утерпела Никитишна, встала
с постели и пошла к нему навстречу.
— Да что ты в самом деле, Максимыч, дура, что ли, я повитая? Послушаюсь я злых людей, обижу я Грунюшку? Да никак ты
с ума спятил? — заговорила, возвышая
голос, Аксинья Захаровна и утирая рукавом выступившие слезы. — Обидчик ты этакой, право, обидчик!.. Какое слово про меня молвил!.. По сердцу ровно ножом полоснул!.. Бога нет в тебе!.. Право, Бога нет!..
Вошла мать Манефа
с Фленушкой и Евпраксией. После обычных «метаний» и поклонов Яким Прохорыч пристально поглядел на старушку и дрогнувшим несколько
голосом спросил у нее...
Долго в своей боковушке рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про все чудное, что творилось
с Настасьей
с того дня, как отец сказал ей про суженого. Толковали потом про молодого Снежкова. И той и другой не пришелся он по нраву. Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее
голоса послышался легкий старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело щебетавшие Настя
с Фленушкой. Во всем дому стало тихо, лишь в передней горнице мерно стучит часовой маятник.
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос
с тобой… — продолжала она уже тем строгим, начальственным
голосом, который так знаком был в ее обители. — Ступай к гостям… Ты здесь останешься… а я уеду, сейчас же уеду… Не смей про это никому говорить… Слышишь? Чтоб Патап Максимыч как не узнал… Дела есть, спешные — письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
Во время родов мать Платонида не отходила от Матренушки. Зажгла перед иконами свечу богоявленскую и громко, истово, без перерывов, принялась читать акафист Богородице, стараясь покрывать своим
голосом стоны и вопли страдалицы. Прочитав акафист, обратилась она к племяннице, но не
с словом утешения, не
с словом участия. Небесной карой принялась грозить Матренушке за проступок ее.
С треском горевших ветвей ельника и фырканьем лошадей смешались лесные
голоса…
Середи часовни, перед аналогием, в соборной мантии, стоял высокий, широкий в плечах,
с длинными седыми волосами и большой окладистой, как серебро, белой бородой, старец и густым
голосом делал возгласы.
Положив уставные поклоны и простившись
с игумном и гостями, пошли отцы вон из кельи. Только что удалились они, Стуколов на леса свел речь. Словоохотливый игумен рассказывал, какое в них всему изобилие: и грибов-то как много, и ягод-то всяких, помянул и про дрова и про лыки, а потом тихонько, вкрадчивым
голосом, молвил...
— Расскажи ему, отче, как вы
с песком тем справляетесь, — сказал он потом мягким
голосом.
Паломник
с утра еще жаловался, что ему нездоровится. За обедом почти ничего не ел и вовсе не пил. Когда отец Михаил водил Патапа Максимыча по скиту, он прилег, а теперь слабым, едва слышным
голосом уверял Патапа Максимыча, что совсем разнемогся: головы не может поднять.
— Ох, искушение!.. Ах вы, беспутные!.. Очумели вы, девицы, аль
с ума спятили? — в источный
голос кричала мать Виринея, изо всей силы стуча по столу кленовым гребнем. — Да перестаньте же, бесстыжие, перестаньте, непутные!.. Сейчас у меня перестаньте, не то возьму кочергу да всех из келарни вон.
— Где ж это было?.. В келарне?.. При мужиках?.. — встав
с лежанки и выпрямляясь во весь рост, строгим, твердым
голосом спросила Манефа.
— По муку да по крупу на базар вам ездить не надо, — продолжала мать Манефа не допускающим противоречия
голосом. — Нечего время попусту тратить. Отпусти, Таифа, сиротам на каждый двор муки да масла. Сняточков прибавь, судачка вяленого да пшеничной мучки на пряженцы. Разочти, чтоб на каждый двор по рублю
с четвертью приходилось. По четверти от нашей худости примите, — промолвила Манефа, обращаясь к сиротам.
А затем, окинув
с высоты горы орлиным взором расстилавшуюся внизу луговину и заметив на ней кучки богомольцев, там и сям рассевшихся по траве, подозвал квартального и зычным
голосом отдал приказ...
— Ай да приказчик!.. Да у тебя, видно, целому скиту спуску нет… Намедни
с Фленушкой, теперь
с этой толстухой!.. То-то я слышу
голоса: твой
голос и чей-то девичий… Ха-ха-ха! Прилипчив же ты, парень, к женскому полу!.. На такую рябую рожу и то польстился!.. Ну ничего, ничего, паренек: быль молодцу не укор, всяку дрянь к себе чаль, Бог увидит, хорошеньку пошлет.
Вспоминает про первое свиданье
с Патапом Максимычем, вспоминает, как тогда у него ровно кипятком сердце обдало при взгляде на будущего хозяина, как ему что-то почудилось — не то беззвучный
голос, не то мысль незваная, непрошеная…
Смолкли белицы…
С усладой любовались они нежным
голосом незнаемого певца и жадным слухом ловили каждый звук унылой, но дышавшей страстностью песни. Василий Борисыч продолжал...
— Отчего ж не поучить?..
С великою радостью! — сказал Василий Борисыч. — Только ведь надо прежде
голоса попробовать: какие у вас
голоса — без того нельзя.
Вспомнил Алексей, как на утренней заре видел он молодую вдову, вспомнил про песню ее кручинную, про звонкий душевный
голос и про внезапный переполох ее… И чего так испугалась она?.. Его ли приметила?.. Иль, завидя звонариху, спешно укрылась от нее
с глаз долой? Не разгадать Алексею.
Лекарь приехал. Стрелой полетел навстречу к нему Патап Максимыч.
С рыданьем кинулся ему в ноги и, охватив колена, восклицал трепетным
голосом...
Повалятся архиерею в ноги да в
голос и завопят: «Как родители жили, так и нас благословили — оставьте нас на прежнем положении…» А сами себе на уме: «Не обманешь, дескать, нас — не искусишь лестчими словами, знаем, что в старой вере ничего нет царю противного, на то у Игнатьевых и грамота есть…» И дело
с концом…
Надо правду говорить, — продолжала Манефа, понизив
голос, — от людей утаишь, от Бога не спрячешь — ины матери смолоду баловались
с ребятами, грешили…
— А к тому говорю, чтоб к Софонтию меня ты послала. Аркадия свое дело будет управлять, а я
с матерями что надо переговорю, — решительным
голосом сказала Фленушка.
Подвернулись и лошадиные барышники, один, видимо, цыган, другой забубенный барин в военном сюртуке
с сиплым
голосом, должно быть, спившийся
с кругу поручик, и двое мещан-кулаков в красных рубахах и синих поддевках.
— Алексей, мол, Трифонов зашел… Из-за Волги, дескать… Что у Чапурина, у Патапа Максимыча, в приказчиках жил, — все еще несмелым
голосом, стоя без шапки и переминаясь
с ноги на ногу, отвечал Алексей.
— Намедни захребетник зачал
с тобой говорить, а у тебя и глаза запрыгали, и в горле перехватило, и
голос стал ровно надтреснутый…
По отпусте, приникнув лицом к дочерниной могиле, зарыдала Аксинья Захаровна; завела было
голосом и Параша, да как-то не вышло у ней причитанья, она и замолкла… Приехавшая без зова на поминки знаменитая плачея Устинья Клещиха
с двумя вопленницами завела поминальный плач, пока поминальщики ели кутью на могиле.
Озадаченный внезапным появлением Устиньи, как полотно побледнел Василий Борисыч и, поднявшись
с места, дрожавшим от страха
голосом едва мог промолвить...
— Суеслов! — недовольным
голосом сказала Манефа, вставая со стула. — Я уж пойду, надо собираться, ехать пора. Благодарим покорно, — примолвила она, низко поклонясь брату, и
с этим словом тихо вышла из боковуши.
Слова не может вымолвить Таня… Так вот она!.. Какая ж она добрая, приветная да пригожая!.. Доверчиво смотрит Таня в ее правдой и любовью горевшие очи, и любо ей слышать мягкий, нежный, задушевный
голос знахарки… Ровно обаяньем каким
с первых же слов Егорихи возникло в душе Тани безотчетное к ней доверие, беспричинная любовь и ничем не оборимое влеченье.
Но только послышится звонкий
голос Алексея, только завидит она его, горячий, страстный трепет пробежит по всему ее телу, память о промелькнувшем счастье
с Евграфом исчезнет внезапно, как сон… Не наглядится на нового друга, не наслушается сладких речей его, все забывает, его только видит, его только слышит… Ноет, изнывает в мучительно-страстной истоме победное сердце Марьи Гавриловны, в жарких объятьях, в страстных поцелуях изливает она кипучую любовь на нового друга.
Капитан подпер бока руками и, склонясь немножко на сторону, ровным
голосом, но
с усмешкой сказал Алексею, подмигивая стоявшим на набережной...
Стоном стоят лесные
голоса, без умолку трещат в высокой сочной траве кузнечики и кобылки, вьются над цветами жучки и разновидные козявки, воркуют серо-сизые
с зеленой шейкой вяхири и красногрудые ветютни, как в трубу трубит черная желна, стучат по деревьям дятлы, пищат рябчики, уныло перекликаются либо кошкой взвизгивают желтенькие иволги, трещат сойки, жалобно кукуют кукушки и на разные
голоса весело щебечут свиристели, малиновки, лесные жаворонки и другие мелкие пташки [Вяхирь, дикий голубь — Columna palumbus.
— Всякое дыхание хвалит Господа, —
с умиленьем молвил Василий Борисыч, прислушиваясь к лесным
голосам.
Усильно сдерживавшая во время чтения рыданья свои, молодая женщина подошла к стоявшему рядом
с Васильем Борисычем купцу и, отирая наплаканные глаза, тихим и нежным
голосом молвила...
— О судьбе твоей все думаю… Недолго мне, Фленушка, на свете жить. Помру, что будет
с тобой?.. Душа мутится, дух замирает, только об этом подумаю. Всякий тебя обидит, никакой у тебя заступы не будет… Горько будет тебе в злобе мира, во всех суетах его… — Так, взволнованным
голосом, склонив голову на плечо Фленушки, говорила Манефа.
— Вот дела-то!.. Вот дела-то какие!.. — качая головой, печаловалась мать Таисея и, опомнившись, быстро схватила поднос
с кулебякой и, подавая его
с поклоном Манефе, умильным
голосом проговорила: — Не побрезгуй убогим приношеньем — не привел Господь видеть тебя за трапезой, дозволь хоть келейно пирожком тебе поклониться… Покушай нашего хлеба-соли во здравие.
— За тобой-то ходить стоскуюсь я, матушка? —
с живостью воскликнула Фленушка, и слезы, искренние слезы послышались в ее
голосе. — За что ж ты меня таково обижаешь?.. Да я ради тебя не то что спокой, жизнь готова отдать… Ах, матушка, матушка!.. Не знаешь ты, что одна только ты завсегда во всех моих помышлениях… Тебя не станет — во гроб мне ложиться!..
На своем игуменском месте, в длинной соборной мантии,
с деревянным посохом в руке, ровно каменная, недвижимо стояла Манефа и в положенное время твердым
голосом творила возгласы.
— Мы не согласны, — возвысила
голос кривая мать Измарагда. — Не подобает православным христианам австрийского благословения принимати, ни службы их, ни крещения, ни даже молитися
с ними, ниже в дому их пребывати… То — часть антихристова полка.
Все в один
голос согласились
с Манефой, и все славили мудрое ее решение… Василий Борисыч недоволен остался… И то было ему обидно, что посольство не удалось, и то, что не поверили ему нá слово о крещении в греках.
Мы
с вами во едином чину!.. — громким
голосом сказала Манефа.
Древнюю старицу те словеса не смутили. Вспыхнули жизнью потухшие очи, бледным румянцем покрылись впалые щеки, стрелой выпрямился согбенный под бременем старости стан Клеопатры, встала она и, высóко подняв костлявую руку
с двуперстным крестом, дрожавшим
голосом покрыла все
голоса...
— Да мне от этого стакана
с места не подняться, — молящим
голосом проговорил московский посол.
— Посылают меня бедную в Казань на целый год, разлучают
с местом любимым! — на тот же
голос причитаний громко плакалась Устинья Московка.