Неточные совпадения
Говаривал подчас приятелям: «Рад бы бросил окаянные эти подряды, да больно уж
я затянулся; а помирать Бог приведет, крепко-накрепко дочерям закажу, ни впредь, ни после с казной
не вязались бы, а то
не будь на них родительского моего благословения».
— Сказано,
не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери
не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам… Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест
меня, как узнает, что
я за околицу вас ночью отпустила… Пошли, пошли в моленную!
— Правду и говорю, — отвечал, улыбаясь, отец. — А ты, Параня, пока плеткой
я тебя
не отхлыстал, поди-ка вели работнице чайку собрать.
— Ума
не приложу, Максимыч, что ты говоришь. Право, уж
я и
не знаю, — разводя руками и вставая с дивана, сказала Аксинья Захаровна. — Кто ж это Корягу в попы-то поставил?
— Да
я ничего, — молвил Патап Максимыч. — Пусть ее приезжает. Только уж, спорь ты, Аксинья,
не спорь, а келейницей Фленушка
не глядит.
— Что сказал, то и сделаю, когда захочу, — решительно молвил Патап Максимыч. — Перечить
мне не смеет никто.
— И
не говори, батюшка!.. Что
мне с ним делать-то?.. Ума
не приложу…
Не брат, а враг он
мне… Век бы его
не видала. Околел бы где-нибудь, прости Господи, под оврагом.
—
Не учил отец смолоду, зятю
не научить, как в коломенску версту он вытянулся, — сказал на то Патап Максимыч. — Мало
я возился с ним? Ну, да что поминать про старое? Приглядывать только надо, опять бы чего в кабак со двора
не стащил.
По нашим местам, думаю
я, Никифору в жизнь
не справиться, славы много; одно то, что «волком» был; все знают его вдоль и поперек, ни от кого веры нет ему на полушку.
— Что тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила на то Аксинья Захаровна. — Ты голова. Знаю, что ради
меня,
не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного,
мне слез принимать, глядя на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик ты мой, кормилец ты наш,
не кори за Микешку
меня, горемычную. Возрадовалась бы
я, во гробу его видючи в белом саване…
— Пустого
не говори, а что
не рано
я дело задумал, так помни, что девке пошел девятнадцатый, — сказал Патап Максимыч.
— И повременю, — молвил Патап Максимыч. — В нынешнем мясоеде свадьбы сыграть
не успеть, а с весны во все лето, до осенней Казанской, Снежковым некогда да и
мне недосуг. Раньше Михайлова дня свадьбы сыграть нельзя, а это чуть
не через год.
— Кто тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум
мне того
не приходило. Приедут гости к имениннице — вот и все. Ни смотрин, ни сговора
не будет; и про то, чтоб невесту пропить,
не будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего
не говори.
—
Не оставь ты
меня, паскудного, отеческой своей милостью, батюшка ты мой, Патап Максимыч!.. Как Бог, так и ты — дай теплый угол, дай кусок хлеба!.. — так говорил тот человек хриплым голосом.
— Кину, батюшка Патап Максимыч, кину, беспременно кину, — стал уверять зятя Никифор. — Зарок дам…
Не оставь только
меня своей милостью. Чего ведь
я не натерпелся — и холодно… и голодно…
Тебе и то с
меня немало идет уговорного; со всего прихода столько тебе
не набрать».
Осерчал Сушила, пригрозил хозяину: «Помни, говорит, ты это слово, Патап Максимыч, а
я его
не забуду, — такое дело состряпаю, что бархатный салоп на собольем меху станешь дарить попадье, да уж поздно будет,
не возьму».
— В острог-от
не засадит, — с усмешкой молвил Пантелей, — а покрепче приглядывать
не мешает. Поэтому — может напугать, помешать… Пойду-ка
я двоих на задах-то поставлю.
— Ни за что на свете
не подам объявления, ни за что на свете
не наведу суда на деревню. Суд наедет,
не одну мою копейку потянет, а миру и без того туго приходится. Лучше ж
я как-нибудь, с Божьей помощью, перебьюсь. Сколочусь по времени с деньжонками, нову токарню поставлю. А злодея, что
меня обездолил, — суди Бог на страшном Христовом судилище.
—
Не пойду, — отрывисто, с сердцем молвил Трифон и нахмурился. — И
не говори ты
мне, старуха, про этого мироеда, — прибавил он, возвысив голос, —
не вороти ты душу мою… От него, от паскудного, весь мир сохнет. Знаться с писарями
мне не рука.
— Ну и пусть их ломят, а
я, сказано,
не пойду, так и
не пойду, — молвил Трифон Лохматый.
— А
я что говорила тебе, то и теперь скажу, — продолжала Фекла. — Как бы вот
не горе-то наше великое, как бы
не наше разоренье-то, он бы сватов к Параньке заслал. Давно про нее заговаривал. А теперь, знамо дело, бесприданница, побрезгует…
Смолкла Прасковья, оглядываясь и будто говоря: «Да ведь
я так,
я, пожалуй, и
не стану реветь». Вспомнила, что корову доить пора, и пошла из избы, а меньшая сестра следом за ней. Фекла ни гугу, перемывает у печи горшки да Исусову молитву творит.
— Пустил ли бы
я вас в чужие люди, как бы
не беда наша,
не последнее дому разоренье?
— Богу надо молиться, дружок, да рук
не покладывать, и Господь все сызнова пошлет, — сказал Патап Максимыч. — Ты ведь, слыхал
я, грамотей, книгочей.
— Это
я знаю, читал, — отвечал Алексей. — Зачем на Бога роптать, Патап Максимыч? Это
не годится; Бог лучше знает, чему надо быть; любя нас наказует…
— В работники хочешь? — сказал он Алексею. — Что же? Милости просим. Про тебя слава идет добрая, да и сам
я знаю работу твою: знаю, что руки у тебя золото… Да что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло, что отец тебя в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь, отец прислал.
Не своей волей ты рядиться пришел?
— Да уж это как вашей милости будет угодно, — сказал Алексей. — По вашей добродетели бедного человека вы
не обидите, а
я рад стараться, сколько силы хватит.
— Думала
я поговорить с ним насчет этого, да
не знаю, как приступиться, — сказала Манефа. — Крутенек.
Не знаешь, как и подойти. Прямой медведь.
— Коряга! Михайло Коряга! Попом! Да что ж это такое! — в раздумье говорила Манефа, покачивая головой и
не слушая речей Евпраксии. — А впрочем, и сам-от Софроний такой же стяжатель — благодатью духа святого торгует… Если иного епископа, благочестивого и Бога боящегося,
не поставят — Софрония
я не приму… Ни за что
не приму!..
Как племянницы, говорит матушка, жили да Дуня Смолокурова, так
я баловала их для того, что девицы они мирские, черной ризы им
не надеть, а вы, говорит, должны о Боге думать, чтобы сподобиться честное иночество принять…
— Что? Зазнобушка завелась? — приставала к ней Фленушка, крепко обняв подругу. — А?.. Да говори же скорей — сора из избы
не вынесем… Аль
не знаешь
меня? Что сказано, то во
мне умерло.
«Ну-ка, Данило Тихоныч, погляди на мое житье-бытье, — продолжал раздумывать сам с собой Патап Максимыч. — Спознай мою силу над «моими» деревнями и
не моги забирать себе в голову, что честь
мне великую делаешь, сватая за сына Настю. Нет, сватушка дорогой, сами
не хуже кого другого, даром что
не пишемся почетными гражданами и купцами первой гильдии, а только государственными крестьянами».
— Помаленьку как-нибудь справится, — отвечал Патап Максимыч. — Никитишне из праздников праздник, как стол урядить ее позовут. Вот что
я сделаю: поеду за покупками в город, заверну к Ключову, позову куму и насчет того потолкую с ней, что искупить, а воротясь домой, подводу за ней пошлю. Да вот еще что, Аксиньюшка:
не запамятуй послезавтра спосылать Пантелея в Захлыстино, стяг свежины на базаре купил бы да две либо три свиные туши, баранины, солонины…
— Коли дома есть, так и ладно. Только смотри у
меня, чтобы
не было в чем недостачи.
Не осрами, — сказал Патап Максимыч. —
Не то, знаешь
меня, — гости со двора, а
я за расправу.
—
Не будет у
меня мужа, — сдержанно и сухо ответила Настя, перебирая конец передника.
— Ан вот
не угадала, — весело сказал ей Патап Максимыч. — У
меня женишок припасен. Любо-дорого посмотреть!.. Вон на материных именинах увидишь… первый сорт. Просим, Настасья Патаповна, любить его да жаловать.
—
Не пойду
я за него, — сквозь зубы проговорила Настя. Краска на щеках у ней выступила.
— Да полно ж тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, — сказала Аксинья Захаровна. — Ты вот послушай-ка, что
я скажу тебе, только
не серчай, коли молвится слово
не по тебе. Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше
меня знаешь.
— Зачала Лазаря! — сказал, смеясь, Патап Максимыч. — Уж и Рассохиным нечего есть! Эко слово, спасенная душа, ты молвила!.. Да у них,
я тебе скажу, денег куча; лопатами, чай, гребут. Обитель-то ихняя первыми богачами строена. У вас в Комарове они и хоронились, и постригались, и каких за то вкладов
не надавали! Пошарь-ка у Досифеи в сундуках, много тысяч найдешь.
Рылась
я, братец, в книгах, искала на то правила, подобает ли в шитом шерстями да синелью омофоре епископу действовать, —
не нашла.
— Уж пытала
я, пытала у ней, — заметила Аксинья Захаровна, — скажи, мол, Настя, что болит у тебя? «Ничего, говорит,
не болит…» И ни единого слова
не могла от нее добиться.
—
Не пойду за него… — молвила, рыдая и припав к отцовскому плечу. —
Не губи
меня, голубчик тятенька…
не пойду…
— Слушай, тятя! За того жениха, что сыскал ты,
я не пойду… Режь
меня, что хочешь делай… Есть у
меня другой жених… Сама его выбрала, за другого
не пойду… Слышишь?
— Никогда
я Настасье про иночество слова
не говорила, — спокойно и холодно отвечала Манефа, — беседы у
меня с ней о том никогда
не бывало. И нет ей моего совета, нет благословения идти в скиты. Молода еще, голубушка, —
не снесешь… Да у нас таких молодых и
не постригают.
— Нет,
не могу ворот запереть, — отвечала игуменья. — Нельзя… Господь сказал: «Грядущего ко
мне не изжену»… Должна буду принять.
— Так помни же мое слово и всем игуменьям повести, — кипя гневом, сказал Патап Максимыч, — если Настасья уходом уйдет в какой-нибудь скит, — и твоей обители и всем вашим скитам конец… Слово мое крепко… А ты, Настасья, — прибавил он, понизив голос, — дурь из головы выкинь… Слышишь?.. Ишь какая невеста Христова проявилась!.. Чтоб
я не слыхал таких речей…
— Может быть, он и думать-то про
меня не хочет, — сказала Настя.
— Поклонись, Флена Васильевна, — сказал Алексей, с жаром схватив ее за руку. — Сам
я ночи
не сплю, сам от еды отбился, только и думы, что про ее красоту неописанную.
—
Не отдадут ее за
меня, — грустно сказал Алексей Фленушке, когда заговорила она о свадьбе.