Неточные совпадения
Стары старухи и пожилые бабы домовничали; с молитвой клали они мелом кресты над дверьми и над окнами ради отогнания нечистого и такую думу держали: «Батюшка Микола милостливый, как бы к утрею-то оттеплело, да туман бы пал на святую Ердань, хлебушка бы тогда вдоволь
нам уродилось!» Мужики вкруг лошадей возились: известно, кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит: у того конь весь год
не будет хромать и
не случится с ним иной болести.
— Да ведь
мы не одни! Все девицы за околицей… И
мы бы пошли, — заметила старшая, Настасья.
— Епископ. Разве
не слыхала, что у
нас свои архиереи завелись? — сказал Патап Максимыч.
— Из Москвы, из Хвалыни, из Казани пишут про епископа, что как есть совсем правильный, — молвил Патап Максимыч. — Все мои покупатели ему последуют.
Не ссориться с ними из-за таких пустяков… Как они, так и
мы. А что есть у иных сумнение, так это правда, точно есть. И в Городце
не хотят Матвея в часовню пускать, зазорен, дескать, за деньги что хочешь сделает. Про епископа Софрония тоже толкуют… Кто их разберет?.. Ну их к Богу — чайку бы поскорей.
— Свежего купим. Гости хорошие, надо, чтоб все по гостям было. Таковы у
нас с тобой, Аксинья, будут гости, что
не токмо цветочного чаю, детища родного для них
не пожалею. Любую девку отдам! Вот оно как!
Слава Богу,
нас не объест.
—
Не раненько ли задумал, Максимыч? — сказала. — Надоела, что ль, тебе Настасья али объела
нас?
—
Не говори, Пантелеюшка, — возразила Аксинья Захаровна. — «
Не надейся на князи и сыны человеческие». Беспременно надо сторожким быть… Долго ль до греха?.. Ну, как
нас на службе-то накроют… Суды пойдут, расходы. Сохрани, Господь, и помилуй.
— Что ж, Михайлыч? Заем дело вольное, любовное: бесчестья тут никакого нет, а
нам, сам ты знаешь, без токарни да без лошадок
не прожить. Подь покланяйся писарю, — говорила Фекла мужу, утирая рукавом слезы.
— Это я знаю, читал, — отвечал Алексей. — Зачем на Бога роптать, Патап Максимыч? Это
не годится; Бог лучше знает, чему надо быть; любя
нас наказует…
—
Не можем, Патап Максимыч; совсем злые люди
нас обездолили; надо будет с годок в людях поработать, — отвечал Алексей. — Родители и меньшого брата к ложкарям посылают; знатно режет ложки; всякую, какую хошь, и касатую, и тонкую, и бо́скую, и межеумок, и крестовую режет. К пальме даже приучен — вот как бы хозяин ему такой достался, чтобы пальму точить…
— Да все из-за этого австрийского священства! — сказала Фленушка. —
Мы, видишь ты, задумали принимать, а Глафирины
не приемлют, Игнатьевы тоже
не приемлют. Ну и разорвались во всем: друг с дружкой
не видятся, общения
не имеют, клянут друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным пришла, да как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились, да вповолочку! Такая теперь промеж обителей злоба, что смех и горе. Да ведь это одни только матери сварятся, мы-то потихоньку видаемся.
— Справится ли она, Максимыч? — молвила Аксинья Захаровна. — Мастерица-то мастерица, да прихварывает, силы у ней против прежнего вполовину нет. Как в последний раз гостила у
нас, повозится-повозится у печи, да и приляжет на лавочке. Скажешь: «Полно, кумушка,
не утруждайся», —
не слушается. Насчет стряпни с ней сладить никак невозможно: только приехала, и за стряпню, и хоть самой неможется, стряпка к печи
не смей подходить.
—
Не впервые, батько, столы-то
нам строить, порядки знаем, — отвечала Аксинья Захаровна.
— Ничего, сударыня Аксинья Захаровна, — говорил, смеясь, Патап Максимыч. — Это
мы так, шутку, значит, шутим. Авось плечо-то у тебя
не отломится.
Вот хоть у
нас в Комарове взять: налицо осталось двенадцать обителей, в семи-то, дай Бог здоровья благодетелям, нужды
не терпим, грех на Бога роптать.
— Эту тошноту
мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. —
Не плачь, радость скажу.
Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых… Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
— Никогда я Настасье про иночество слова
не говорила, — спокойно и холодно отвечала Манефа, — беседы у меня с ней о том никогда
не бывало. И нет ей моего совета, нет благословения идти в скиты. Молода еще, голубушка, —
не снесешь… Да у
нас таких молодых и
не постригают.
— У
нас с Настасьей Патаповной равна любовь, да
не равны обычаи.
— Ради милого и без венца нашей сестре
не жаль себя потерять! — сказала Фленушка. —
Не тужи…
Не удастся свадьба «честью», «уходом» ее справим… Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно… Вот подожди, придет лето: бежим и окрутим тебя с Настасьей… У нее положено, коль
не за тебя, ни за кого нейти… И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал…
Не вешай головы, молодец, наше от
нас не уйдет!
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров
не бойся, молодец. Рукобитью на них
не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а лето придет,
мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник будет… Слушай: брагу для гостей
не доварят, я тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
Отвечает старец,
Вид купца приявший,
Преподобный Варлаам:
«Камень
не хранится,
Камень
не хранится,
С
нами пребывает
Он завсегда.
— Да он
не сам сватался, — сказал Патап Максимыч. —
Мы с его родителем ладили дело.
— Добрая она у
нас, Фленушка, и смиренная, даром что покричит иной раз, — сказала Настя. — Сил моих
не станет супротив мамыньки идти… Так и подмывает меня, Фленушка, всю правду ей рассказать… что я… ну, да про него…
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да
не мешай. Ты вот что делай: приедет жених,
не прячься,
не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к
нам в обитель гостить,
не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— А то и выйдет, что летом, как тятенька твой на Низ уедет,
мы свадебку и скрутим. Алексей —
не робкого десятка,
не побоится.
Раньше той зимы свадьбы
нам не играть: и мне времени нет и Снежковым, — в разъездах придется все быть.
— Лучше будет, ненаглядный ты мой… Кус ты мой сахарный, уста твои сладкие, золотая головушка,
не в пример лучше
нам по закону жить, — приставала Мавра. — Теперь же вот и отец Онисим наехал, пойдем к нему, повенчаемся. Зажили б
мы с тобой, голубчик, припеваючи: у тебя домик и всякое заведение, да и я
не бесприданница, — тоже без ужина спать
не ложусь, — кой-что и у меня в избенке найдется.
— Да полно, голубчик ты мой сизокрылый,
не ломайся, Микешенька, — ублажала его Мавра. — Уж как же
мы с тобой бы зажили!..
— Да сходи к попу, — говорят сватовья. — Спроси у него, поп
не соврет, да и
мы свидетели.
Не пропадай же даром казна государева — давай и
мы лошадок красть.
— Как бы вовсе
нам не расставаться, моя ясынька! — молвил Алексей, обнимая Настю.
— Как же это возможно, — отвечала хозяйка. — Сама
не приглядишь, все шиворот-навыворот да вон на тараты пойдет… А после за ихнюю дурость принимай от гостей срам да окрик от Патапа Максимыча… Сама знаешь, родная, какие гости у
нас будут! Надо, чтобы все было прибрано показистее.
Вышел он на Русь из неметчины, да
не из заморской, а из своей, из той, что лет сто тому назад
мы, сами
не зная зачем, развели на лучших местах саратовского Поволжья.
— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке своей Патап Максимыч, — с самой той поры, как взяли
мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет
нас. Сиротка к
нам в дом счастье принесла, и я так в мыслях держу: что ни подал
нам Бог, — за нее, за голубку, все подал. Смотри ж у меня, —
не ровен час, все под Богом ходим, — коли вдруг пошлет мне Господь смертный час, и
не успею я насчет Груни распоряженья сделать, ты без меня ее
не обидь.
Не мое и
не ихне добро, что
мы нажили: его Бог ради Груни послал.
— Молвил отец, — шепотом ответила Аксинья Захаровна. — Эх, как бы знала ты, Грунюшка, что у
нас в эти дни деялось! — продолжала она. — Погоди, ужо расскажу, ты ведь
не чужая.
— Какое
не прочь, Грунюшка! — грустно ответила Аксинья Захаровна. — Слышать
не хочет. Такие у
нас тут были дела, такие дела, что просто
не приведи Господь. Ты ведь со мной спать-то ляжешь, у меня в боковушке постель тебе сготовлена. Как улягутся, все расскажу тебе.
— Я решил, чтобы как покойник Савельич был у
нас, таким был бы и Алексей, — продолжал Патап Максимыч. — Будет в семье как свой человек, и обедать с
нами и все… Без того по нашим делам невозможно… Слушаться
не станут работники, бояться
не будут, коль приказчика к себе
не приблизишь. Это они чувствуют… Матренушка! — крикнул он, маленько подумав, работницу, что возилась около посуды в большой горенке.
—
Не пьет теперь, — сказал Патап Максимыч. —
Не дают, а пропивать-то нечего… Знаешь что, Аксинья, он тебе все же брат,
не одеть ли его как следует да
не позвать ли сюда? Пусть его с
нами попразднует. Моя одежа ему как раз по плечу. Синяки-то на роже прошли, человеком смотрит. Как думаешь?
— Как знаешь, Максимыч, — сдержанно ответила Аксинья Захаровна. —
Не начудил бы при чужих людях чего,
не осрамил бы
нас… Сам знаешь, каков во хмелю.
—
Не в кабаке, чай, будет,
не перед стойкой, — отвечал Патап Максимыч. — Напиться
не дам. А то, право,
не ладно, как Снежковы после проведают, что в самое то время, как они у
нас пировали, родной дядя на запоре в подклете, ровно какой арестант, сидел. Так ли, кум, говорю? — прибавил Чапурин, обращаясь к Ивану Григорьичу.
— Напугал же ты
нас своим колокольцем, Михайло Васильич, — сказал Патап Максимыч, подводя удельного голову к столу с водками и закусками. —
Мы думали,
не исправника ль принесла нелегкая.
— И я
не признал бы тебя, Патап Максимыч, коли б
не в дому у тебя встретился, — сказал незнакомый гость. — Постарели
мы, брат, оба с тобой, ишь и тебя сединой, что инеем, подернуло… Здравствуйте, матушка Аксинья Захаровна!..
Не узнали?.. Да и я бы
не узнал… Как последний раз виделись, цвела ты, как маков цвет, а теперь, гляди-ка, какая стала!.. Да… Время идет да идет, а годы человека
не красят…
Не узнаете?..
— Помнится, ты в Москву уехал тогда, потом пали к
нам слухи, что в монастыре каком-то проживаешь, а после того и слухов про тебя
не стало.
Свои бы тогда у
нас попы были,
не нуждались бы
мы в беглецах никоньянских…
Но
не смущалось сердце наше, и
мы шли, шли да товарищей хоронили…
Прошли
мы вдоль реки Евфрата, были меж турской и персидской границей и
не нашли старообрядцев…
Не обрели
мы древлего благочестия ни в Иерусалиме, ни в Вифлееме, ни на святой реке Иордане — всюду пестро и развращено!..
Пошли
мы вверх по реке Нилу, шли с караванами пеши, дошли до земли Фиваидской, только никто
нам не мог указать земли Емаканьской, про такую, дескать, там никогда
не слыхали…