Неточные совпадения
Волга — рукой подать.
Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет,
а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят.
Чего ж еще?.. И за
то слава
те, Господи!.. Не всем
же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
—
Что? Зазнобушка завелась? — приставала к ней Фленушка, крепко обняв подругу. —
А?.. Да говори
же скорей — сора из избы не вынесем… Аль не знаешь меня?
Что сказано,
то во мне умерло.
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. — Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все
же крестьянин.
А жених-то мало
того,
что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то
что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым на версту не будет.
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, —
а лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник будет… Слушай: брагу для гостей не доварят, я тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь
те же речи,
что я переносила, поверишь тогда?..
А?..
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка большая, двоим вам не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли
что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней…
А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб и ты не одна была… Да у меня дурь-то из головы выкинь, не
то смотри!.. Перейди
же туда, Фленушка.
— Несодеянное говоришь! — зачал он. —
Что за речи у тебя стали!.. Стану я дочерей продавать!.. Слушай, до самого Рождества Христова единого словечка про свадьбу тебе не молвлю… Целый год — одумаешься
тем временем.
А там поглядим да посмотрим… Не кручинься
же, голубка, — продолжал Патап Максимыч, лаская дочь. — Ведь ты у меня умница.
— Проведи его туда. Сходи, Алексеюшка, уладь дело, — сказал Патап Максимыч, —
а то и впрямь игуменья-то ее на поклоны поставит. Как закатит она тебе, Фленушка, сотни три лестовок земными поклонами пройти, спину-то, чай, после не вдруг разогнешь… Ступай, веди его… Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное я один разберу…
А к отцу-то сегодня сходи
же.
Что до воскресенья откладывать!
—
Что ты, окстись! — возразила Никитишна. — Ведь у лося-то, чай, и копыто разделенное, и жвачку он отрыгает. Макария преподобного «житие» читал ли? Дал бы разве Божий угодник лося народу ясти, когда бы святыми отцами не было
того заповедано… Да
что же про своих-то ничего не скажешь?
А я, дура, не спрошу. Ну, как кумушка поживает, Аксинья Захаровна?
Прогуляв деньги, лошадей да коров спустил, потом из дому помаленьку стал продавать, да года два только и дела делал,
что с базара на базар ездил: по субботам в Городец, по воскресеньям в Катунки, по понедельникам в Пучеж, — так целую неделю, бывало, и разъезжает,
а неделя прошла, другая пришла, опять за
те же разъезды.
—
А ты не гляди снаружи, гляди снутри, — сказал Патап Максимыч. — Умница-то какой!.. Все может сделать,
а уж на работу — беда!.. Так я его, куманек, возлюбил,
что, кажись, точно родной он мне стал. Вот и Захаровна
то же скажет.
У него,
что у отца,
то же на уме было: похвалиться перед будущим тестем: вот, дескать, с какими людьми мы знаемся,
а вы, дескать, сиволапые, живучи в захолустье, понятия не имеете, как хорошие люди в столицах живут.
—
Что же это ты, на срам,
что ли, хочешь поднять меня перед гостями?..
А?.. На смех ты это делаешь,
что ли?.. Да говори
же, спасенница… Целый, почитай, вечер с гостями сидела, все ее видели, и вдруг, ни с
того ни с сего, ночью, в самые невесткины именины, домой собраться изволила!.. Сказывай,
что на уме?.. Ну!.. Да
что ты проглотила язык-от?
— Жирно, брат, съест! — возразил Патап Максимыч. — Нет, Яким Прохорыч, нечего нам про это дело и толковать. Не подходящее, совсем пустое дело!.. Как
же это? Будь он хоть патриарх, твой Софрон,
а деньги в складчину давай, коли барышей хочешь…
А то — сам денег ни гроша,
а в половине… На
что это похоже?.. За
что?
— Это
что келейницы-то толкуют? — со смехом отозвался Захар. — Врут они, смотницы [Смотник, смотница —
то же,
что сплетник,
а также человек, всякий вздор говорящий.], пустое плетут… Мы ведь не староверы, в бабье не веруем.
— Да как
же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?..
Тем артель и крепка,
что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать…
А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать,
того никоим образом нельзя…
Тот же прогул выйдет,
а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
— Видим,
что справская, настоящая государева, — отвечал дядя Онуфрий. —
А глядеть все-таки надо — без
того нельзя, потому артель, надо, чтоб все видели… Ноне
же этих проклятых красноярок [В Поволжском крае так зовут фальшивые ассигнации.] больно много развелось… Не поскорби, ваше степенство, не погневайся… Без
того, чтоб бумажку не оглядеть, в артели нельзя.
— О
чем же спорили вы да сутырили [Сутырить, сутырничать — спорить, вздорить, придираться,
а также кляузничать. Сутырь — бестолковый спор.] столько времени? — сказал Патап Максимыч, обращаясь к артели. — Сулил я вам три целковых, об волочках и помина не было, у вас
же бы остались. Теперь
те же самые деньги берете. Из-за
чего ж мы время-то с вами попусту теряли?
«Так вот она какова, артель-то у них, — рассуждал Патап Максимыч, лежа в санях рядом с паломником. — Меж себя дело честно ведут,
а попадись посторонний, обдерут как липку… Ай да лесники!..
А бестолочи-то
что, галденья-то!.. С час места попусту проваландали,
а кончили
тем же,
чем я зачал… Правда,
что артели думой не владати… На работе артель золото, на сходке хуже казацкой сумятицы!..»
«Вот это служба так служба, — думал, оглядываясь на все стороны, Патап Максимыч. — Мастера Богу молиться, нечего сказать… Эко благолепие-то какое!.. Рогожскому мало
чем уступит…
А нашей Городецкой часовне — куда!
тех же щей да пожиже влей… Божье-то милосердие какое, иконы-то святые!.. Просто загляденье,
а служба-то — первый сорт!.. В Иргизе такой службы не видывал!..»
—
Что же настоечки-то?.. Перед чайком-то?.. Вот зверобойная,
а вот зорная,
а эта на трефоли настояна…
А не
то сладенькой не изволишь ли?.. Яким Прохорыч, ты любезненькой мой, человек знакомый, и ты тоже, Самсон Михайлович, вас потчевать много не стану. Кушайте, касатики, сделайте Божескую милость.
— То-то
же, — сказал игумен. —
А чем наши иконы позолочены? Все своим ветлужским золотом. Погоди, вот завтра покажу тебе ризницу, увидишь и кресты золотые, и чаши, и оклады на евангелиях, все нашего ветлужского золота. Знамо дело, такую вещь надо в тайне держать; сказываем,
что все это приношение благодетелей…
А какие тут благодетели? Свое золото, доморощенное.
— Ах ты, любезненькой мой!..
Что же нам делать-то? — отвечал игумен. — Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?.. Как поверить?..
Что дадут, и за
то спаси их Христос, Царь Небесный…
А вот как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком,
а с ведома начальства, куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали…
Уверения игумна насчет золота пошатнули несколько в Патапе Максимыче сомненье, возбужденное разговорами Силантья. «Не станет
же врать старец Божий, не станет
же душу свою ломать — не таков он человек», — думал про себя Чапурин и решил непременно приняться за золотое дело, только испробует купленный песок. «Сам игумен советует,
а он человек обстоятельный, не
то что Яким торопыга. Ему бы все тотчас вынь да положь».
—
А чего ради в ихнее дело обещал я идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал… чтоб разведать про них, чтоб на чистую воду плутов вывести…
А к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем
же, как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет, друг, еще
тот человек на свет не рожден,
что проведет Патапа Чапурина.
Все скитские жители с умиленьем вспоминали, какое при «боярыне Степановне» в Улангере житие было тихое да стройное, да такое пространное, небоязное,
что за раз у нее по двенадцати попов с Иргиза живало и полиция пальцем не смела их тронуть [В Улангерском скиту, Семеновского уезда, лет тридцать
тому назад жил раскольничий инок отец Иов, у которого в
том же Семеновском уезде,
а также в Чухломском, были имения с крепостными крестьянами.
Мать Лариса доказывать стала,
что не нам, дескать, о таком великом деле рассуждать, каков бы, дескать, Коряга ни был, все
же законно поставлен в попы,
а Филарета: «Коли, говорит, такого сребролюбца владыко Софроний поставил, значит-де, и сам он
того же поля ягода, недаром-де молва пошла,
что он святыней ровно калачами на базаре торгует».
— Какие шутки! — на всю комнату крикнул Макар Тихоныч. — Никаких шуток нет. Я, матушка, слава тебе Господи, седьмой десяток правдой живу, шутом сроду не бывал… Да
что с тобой, с бабой, толковать — с родителем лучше решу… Слушай, Гаврила Маркелыч, плюнь на Евграшку, меня возьми в зятья — дело-то не в пример будет ладнее. Завтра
же за Марью Гавриловну дом запишу,
а опричь
того пятьдесят тысяч капиталу чистоганом вручу… Идет,
что ли?
— Не в
ту силу молвила я, сударыня,
что надо совсем безответной быть,
а как
же отцу-то с матерью не воздать послушания? И в Писании сказано: «Не живет дней своих, еже прогневляет родителей».
— Пускай до
чего до худого дела не дойдет, — сказал на
то Пантелей, — потому девицы они у нас разумные, до пустяков себя не доведут… Да ведь люди, матушка, кругом, народ
же все непостоянный, зубоскал, только бы посудачить им да всякого пересудить…
А к богатым завистливы. На глазах лебезят хозяину,
а чуть за угол, и пошли его ругать да цыганить…
Чего доброго, таких сплеток наплетут, таку славу распустят,
что не приведи Господи. Сама знаешь, каковы нынешние люди.
— Напрямик такого слова не сказано, — отвечал Пантелей, —
а понимать надо так — какой
же по здешним местам другой золотой песок может быть? Опять
же Ветлугу
то и дело поминают. Не знаешь разве,
чем на Ветлуге народ займуется?
В
тот же день вечером Таифа была у игуменьи. Доложив ей,
что присланные припасы приняты по росписи,
а ветчина припрятана, она, искоса поглядывая на ключницу Софию, молвила Манефе вполголоса...
— Так-то оно так, Пантелей Прохорыч,
а все
же гребтится мне, — сказал на
то Алексей. — Мало ль
что может быть впереди: и Патап Максимыч смертный человек, тоже пóд Богом ходит… Ну как не станет его, тогда
что?.. Опять
же, как погляжу я на него, нравом-то больно крутенек он.
— Рада бы не слушать, да молва,
что ветер, сама в окна лезет, — отвечала Аксинья Захаровна. — Намедни без тебя кривая рожа, Пахомиха, из Шишкина притащилась… Новины [Новина — каток крестьянского холста в три стены,
то есть в 30 аршин длины.] хотела продать… И
та подлюха спрашивает: «Котору кралю за купецкого-то сына ладили?»
А девицы тут сидят, при них паскуда тако слово молвила… Уж задала
же я ей купецкого сына… Вдругорядь не заглянет на двор.
— Кто их знает… Дело хозяйское!.. Мы до
того не доходим, — сказал Ефрем, но тотчас
же добавил: — Болтают по деревне,
что собралась она в Комаров ехать, уложились, коней запрягать велели,
а она, сердечная, хвать о пол, ровно громом ее сразило.
—
А насчет
тех двадцати тысяч вы не хлопочите, чтобы к сроку отдать их… Слышала я,
что деньги в получке будут у вас после Макарья, — тогда и сочтемся.
А к Казанской не хлопочите — срок-от, помнится, на Казанскую, — смотрите
же, Патап Максимыч, не хлопочите. Не
то рассержусь, поссорюсь…
— Признаться сказать, давненько я о
том помышляю, — молвила Манефа. — Еще тогда, как на Иргизе зачали монастыри отбирать, решила я сама про себя,
что рано ли, поздно ли,
а такой
же участи не миновать и нам. Ради
того кой-чем загодя распорядилась, чтоб перемена врасплох не застала.
— Намедни, как ты хворала, матушка, ронжински ребята ко мне в келарню старчика приводили. В Поломских лесах, сказывал, спасался, да лес-то вырубать зачали, так он в иное место пробирался… И сказывал
тот старчик,
что твое
же слово: по скорости-де скончание веку будет, антихрист-де давно уж народился,
а под Москвой, в Гуслицах, и Господни свидетели уж с полгода ходят — Илья пророк с Енохом праведным.
—
А про
то,
что Дрябины пишут, не всем
же, чай, матерям сполна сказывать? — продолжала Фленушка.
— То-то. Не мели
того,
что осталось на памяти, — молвил Патап Максимыч. —
А родителю скажи: деньгами он мне ни копейки не должен…
Что ни забрано, все тобой заслужено… Бог даст, выпадет случай — сам повидаюсь,
то же скажу… На празднике-то гостивши, не сказал ли
чего отцу с матерью?
— Уж этого я доложить не могу, — ответил румяный торговец. — Поминал в
ту пору Антип Гаврилыч Молявину: сестра-де хотела приказчика выслать,
а другое дело: не знаю, как они распорядятся. Да ведь и
то надо сказать — принять пароход по описи не больно хитрое дело. Опять
же Молявины с Залетовыми никак сродни приходятся — свояки,
что ли…
И в
тот же день во всяком дому появляются новые серпы и новые косы. Летошных нет, на придачу булыне пошли.
А по осени «масляно рыло» возьмет свое. Деньгами гроша не получит, зато льном да пряжей туго-натуго нагрузит воза, да еще в каждой деревне его отцом-благодетелем назовут, да не
то что хлеб-соль — пшенники, лапшенники, пшенницы, лапшенницы на стол ему поставят… Появятся и оладьи, и пряженцы, и курочка с насести, и косушка вина ради почести булыни и знакомства с ним напередки́.
— Да хоть бы
того же Василья Борисыча. Служит он всему нашему обществу со многим усердием; где какое дело случится, все он да он, всегда его да его куда надо посылают. Сама матушка Пульхерия пишет,
что нет у них другого человека ни из старых, ни из молодых…
А ты его сманиваешь… Грех чинить обиду Христовой церкви, Патапушка!.. Знаешь ли, к кому церковный-от насильник причитается?..
—
А ты, спасёна душа, не отлынивай, держи ответ на
то, про
что спрашивают. Это ведь ты из Стоглава мне вычитала, знаем и мы тоже маненько книжно-то писанье… Там про купленных людей говорится… Сказывай
же про ря́ду: кто купил Василья Борисыча, у кого и какая цена за него была дадена? — продолжал шутить Патап Максимыч.
— Притяжание-то
что означает? — спросил Патап Максимыч. —
То же,
что стяжание, имущество, значит… Так разве он не человек, по-твоему,
а имущество, вот как этот стол, аль эта рубаха, аль кони да коровы, не
то деньги?.. Крещеный человек может разве притяжанием быть?.. Не дело толкуешь, спáсенница.
Неразговорчива была с девицами и к
тому же сонлива мать Лариса,
а Устинья молчала со злости и досады на
то,
что едет в скит Прасковья Патаповна,
что поедет она на богомолье с Васильем Борисычем и
что мать Манефа, пожалуй, с ними ее не отпустит.
Не оставит он втуне, если поперек его воли пойдешь,
а я человек маленький, к
тому же несмелый, меня обидеть не
то что Патап Максимыч, всякий может.
Опять
же за
то любили ее,
что была она некорыстная — за лечбу ли, за другое ли
что подарят ее, возьмет с благодарностью,
а сама ни за
что на свете не попросит.
С помощью маклера Алексей Трифоныч живой рукой переписал «Соболя» на свое имя, но в купцы записаться тотчас было нельзя. Надо было для
того получить увольнение из удела,
а в этом голова Михайло Васильевич не властен, придется дело вести до Петербурга. Внес, впрочем, гильдию и стал крестьянином, торгующим по свидетельству первого рода… Не купец,
а почти
что то же.
— Дорогонько-то оно дорогонько, — помолчав, молвила Марья Гавриловна. —
А ежели все в хорошем виде, так денег нечего жалеть. Нá дом денег не жаль. Говорится
же:
что продано,
то прожито,
что куплено,
то нажито…
— Да ведь сказал
же я тебе,
что без
того дома нельзя купить, чтоб самой тебе в гражданской палате в книге не расписаться, — сказал Алексей. —
А если до венца с людьми видеться не хочешь, как
же это сделать-то?