Неточные совпадения
Сгорбленный, худенький, он постоянно улыбался, моргал глазами
и отвечал зараз на
все вопросы.
— Я старичок, у меня бурачок, а кто меня слушает — дурачок… Хи-хи!.. Ну-ка, отгадайте загадку: сам гол, а рубашка за пазухой.
Всею деревней не угадать… Ах, дурачки, дурачки!.. Поймали птицу, а как зовут —
и не знаете. Оно
и выходит, что птица не к рукам…
Описываемая сцена происходила на улице, у крыльца суслонского волостного правления. Летний вечер был на исходе,
и возвращавшийся с покосов народ не останавливался около волости: наработавшиеся за день рады были месту. Старика окружили только те мужики, которые привели его с покоса, да несколько других, страдавших неизлечимым любопытством. Село было громадное, дворов в пятьсот, как
все сибирские села, но в страду оно безлюдело.
Волостной сторож Вахрушка сидел
все время на крылечке, слушал галденье мужиков
и равнодушно посасывал коротенькую солдатскую трубочку-носогрейку.
На дрогах, на подстилке из свежего сена, сидели
все важные лица: впереди
всех сам волостной писарь Флегонт Васильевич Замараев, плечистый
и рябой мужчина в плисовых шароварах, шелковой канаусовой рубахе
и мягкой серой поярковой шляпе; рядом с ним, как сморчок, прижался суслонский поп Макар, худенький, загорелый
и длинноносый, а позади
всех мельник Ермилыч, рослый
и пухлый мужик с белобрысым ленивым лицом.
— Был такой грех, Флегонт Василич… В том роде, как утенок попался: ребята с покоса привели. Главная причина — не прост человек. Мало ли бродяжек в лето-то пройдет по Ключевой;
все они на один покрой, а этот какой-то мудреный
и нас
всех дурачками зовет…
Писарь сделал Вахрушке выразительный знак,
и неизвестный человек исчез в дверях волости. Мужики
все время стояли без шапок, даже когда дроги исчезли, подняв облако пыли. Они постояли еще несколько времени, погалдели
и разбрелись по домам, благо уже солнце закатилось
и с реки потянуло сыростью. Кое-где в избах мелькали огоньки. С ревом
и блеяньем прошло стадо, возвращавшееся с поля. Трудовой крестьянский день кончался.
— Да видно по обличью-то… Здесь
все пшеничники живут, богатей, а у тебя скула не по-богатому: может,
и хлеб с хрустом ел да с мякиной.
— Страшен сон, да милостив бог, служба. Я тебе загадку загадаю: сидит баба на грядке,
вся в заплатках, кто на нее взглянет, тот
и заплачет. Ну-ка, угадай?
На
всю округу славился суслонский писарь
и вторую жену себе взял городскую, из Заполья, а запольские невесты по
всему Уралу славятся — богачки
и модницы.
От церкви открывался вид
и на
все село,
и на красавицу реку,
и на неоглядные поля, занявшие
весь горизонт,
и на соседние деревни, лепившиеся по обоим берегам Ключевой почти сплошь: Роньжа, Заево, Бакланиха.
Темная крестьянская масса всколыхнулась почти на расстоянии
всего уезда,
и волнение особенно сильно отразилось в Суслоне, где толпа мужиков поймала молодого еще тогда писаря Замараева
и на веревке повела топить к Ключевой как главного виновника
всей беды, потому что писаря
и попы скрыли настоящий царский указ.
Вахрушка молодцевато подтянулся
и сделал налево кругом. Таинственный бродяга появился во
всем своем великолепии, в длинной рубахе, с котомочкой за плечами, с бурачком в одной руке
и палкой в другой.
—
Все мы из одних местов. Я от бабки ушел, я от дедки ушел
и от тебя, писарь, уйду, — спокойно ответил бродяга, переминаясь с ноги на ногу.
Все четверо начинают гонять пугливого иноходца на корде, но он постоянно срывает
и затягивает повод. Кончается это представление тем, что иноходец останавливается, храпит
и затягивает шею до того, что из ноздрей показывается кровь.
Никита откинулся
всем корпусом назад, удерживая натянувшийся, как струна, волосяной чумбур, а Лиодор
и Ахметка жарят ошалевшую лошадь в два кнута.
У Лиодора мелькнула мысль: пусть Храпун утешит старичонку. Он молча передал ему повод
и сделал знак Никите выпустить чумбур.
Все разом бросились в стороны. Посреди двора остались лошадь
и бродяга. Старик отпустил повод, смело подошел к лошади, потрепал ее по шее, растянул душивший ее чумбур, еще раз потрепал
и спокойно пошел вперед, а лошадь покорно пошла за ним, точно за настоящим хозяином. Подведя успокоенного Храпуна к террасе, бродяга проговорил...
Все девицы взвизгнули
и стайкой унеслись в горницы, а толстуха Аграфена заковыляла за ними. «Сама» после утреннего чая прилегла отдохнуть в гостиной
и долго не могла ничего понять, когда к ней влетели дочери
всем выводком. Когда-то красивая женщина, сейчас Анфуса Гавриловна представляла собой типичную купчиху, совсем заплывшую жиром. Она сидела в ситцевом «холодае»
и смотрела испуганными глазами то на дочерей, то на стряпку Аграфену, перебивавших друг друга.
Я еще чуть не задавила его: он в окошке-то, значит, прилег на подоконник, а я забыла о нем, да тоже хотела поглядеть на двор-то, да на него
и навалилась
всем туловом.
Младшие девицы, Агния
и Харитина, особенно не тревожились, потому что
все дело было в старшей Серафиме: ее черед выходить замуж.
Всех красивее
и бойчее была Харитина, любимица отца; средняя, Агния, была толстая
и белая,
вся в мать, а старшая, Серафима, вступила уже в годы, да
и лицо у нее было попорчено веснушками.
— Покедова бог хранил. У нас у
всех так заведено. Да
и дом каменный, устоит. Да ты, Михей Зотыч, сними хоть котомку-то. Вот сюда ее
и положим, вместе с бурачком
и палочкой.
— Што, на меня любуешься? — пошутил Колобов, оправляя пониток. — Уж каков есть:
весь тут. Привык по-домашнему ходить, да
и дорожка выпала не близкая.
Всю Ключевую, почитай, пешком прошел. Верст с двести будет… Так оно по-модному-то
и неспособно.
—
И как он обманул меня тогда дочерью-то, когда, значит, женился на Анне, ума не приложу! — упавшим голосом прибавил он, выпустив
весь запас ругательств.
— Да стыдно мне, Михей Зотыч,
и говорить-то о нем:
всему роду-племени покор. Ты вот только помянул про него, а мне хуже ножа… У нас Анна-то
и за дочь не считается
и хуже чужой.
— Одна мебель чего мне стоила, — хвастался старик, хлопая рукой по дивану. — Вот за эту орехову плачено триста рубликов… Кругленькую копеечку стоило обзаведенье, а нельзя супротив других ниже себя оказать. У нас в Заполье по-богатому
все дома налажены, так оно
и совестно свиньей быть.
«Вот гостя господь послал: знакомому черту подарить, так назад отдаст, — подумал хозяин, ошеломленный таким неожиданным ответом. — Вот тебе
и сват. Ни с которого краю к нему не подойдешь. То ли бы дело выпили, разговорились, — оно
все само бы
и наладилось, а теперь разводи бобы всухую. Ну,
и сват, как кривое полено: не уложишь ни в какую поленницу».
— У нас между первой
и второй не дышат, — объяснил он. — Это по-сибирски выходит. У нас
все в Заполье не дураки выпить. Лишнее в другой раз переложим, а в компании нельзя. Вот я
и стар, а компании не порчу…
Все бросить собираюсь.
— Это ты правильно, хозяюшка, — весело ответил гость. — Необычен я, да
и стар. В черном теле прожил
всю жизнь, не до питья было.
Мать взглянула на нее
всего один раз,
и Серафима отлично поняла этот взгляд: «Притворяется старичонко, держи ухо востро, Сима».
Серафима ела выскочку глазами,
и только одна Агния оставалась безучастной ко
всему и внимательно рассматривала лысую голову мудреного гостя.
Одним словом, Анфуса Гавриловна оказалась настоящим полководцем, хотя гость уже давно про себя прикинул в уме
всех трех сестер: младшая хоть
и взяла
и красотой
и удалью, а еще невитое сено, икона
и лопата из нее будет; средняя в самый раз, да только ленива, а растолстеет — рожать будет трудно; старшая, пожалуй, подходящее
всех будет, хоть
и жидковата из себя
и модничает лишнее.
Хозяйку огорчало главным образом то, что гость почти ничего не ел, а только пробовал.
Все свои ржаные корочки сосет да похваливает. Зато хозяин не терял времени
и за жарким переехал на херес, — значит,
все было кончено,
и Анфуса Гавриловна перестала обращать на него внимание.
Все равно не послушает после третьей рюмки
и устроит штуку. Он
и устроил, как только она успела подумать.
Это простое приветливое слово сразу ободрило Анфусу Гавриловну,
и она посмотрела на гостя, как на своего домашнего человека, который сору из избы не вынесет.
И так у него
все просто, по-хорошему. Старик полюбился ей сразу.
Анфуса Гавриловна расплакалась. Очень уж дело выходило большое,
и как-то сразу
все обернулось. Да
и жаль Серафиму, точно она ее избывала.
Весь бассейн Ключевой представлял собой настоящее золотое дно, потому что здесь осело крепкое хлебопашественное население,
и благодатный зауральский чернозем давал баснословные урожаи, не нуждаясь в удобрении.
Скупленный в Зауралье хлеб доставлялся запольскими купцами на
все уральские горные заводы
и уходил далеко на север, на холодную Печору, а в засушливые годы сбывался в степь.
Все шло на пользу начетистому запольскому купцу —
и засуха
и дождливые годы.
Он получал свою выгоду
и от дешевого
и от дорогого хлеба, а больше
всего от тех темных операций в безграмотной простоватой орде, благодаря которым составилось не одно крупное состояние.
Ко
всему этому нужно прибавить еще одно благоприятное условие, именно, что ни Зауралье, населенное наполовину башкирами, наполовину государственными крестьянами, ни степь, ни казачьи земли совсем не знали крепостного права,
и экономическая жизнь громадного края шла
и развивалась вполне естественным путем, минуя всякую опеку
и вмешательство.
Купечество составляло здесь
все,
и в целом уезде не было ни одного дворянского имения.
В Заполье из дворян проживало человек десять, не больше, да
и те
все были наперечет, начиная с знаменитого исправника Полуянова
и кончая приблудным русским немцем Штоффом, явившимся неизвестно откуда
и еще более неизвестно зачем.
Все богатое, именитое в Заполье сбилось именно на Хлебной улице
и частью на Хлебном рынке, которым она заканчивалась, точно переходила в громадный желудок.
Церквей было не особенно много — зеленый собор в честь сибирского святого Прокопия, память которого празднуется
всею Сибирью 8 июля, затем еще три церкви,
и только.
И мещанину
и разночинцу жилось в Заполье хорошо, благо работы
всем было по горло.
Народ был
все рослый, краснорожий, как
и следует быть запольским приказчикам.
Михей Зотыч был один,
и торговому дому Луковникова приходилось иметь с ним немалые дела, поэтому приказчик сразу вытянулся в струнку, точно по нему выстрелили. Молодец тоже был удивлен
и во
все глаза смотрел то на хозяина, то на приказчика. А хозяин шел, как ни в чем не бывало, обходя бунты мешков, а потом маленькою дверцей провел гостя к себе в низенькие горницы, устроенные по-старинному.
— Нет, по-дорожному, Тарас Семеныч… Почитай
всю Ключевую пешком прошел. Да вот
и завернул тебя проведать…
— Другие
и пусть живут по-другому, а нам
и так ладно. Кому надо, так
и моих маленьких горниц не обегают. Нет, ничего, хорошие люди не брезгуют… Много у нас в Заполье этих других-то развелось. Модники… Смотреть-то на них тошно, Михей Зотыч. А
все через баб… Испотачили бабешек, вот
и мутят: подавай им
все по-модному.
— Есть
и такой грех. Не пожалуемся на дела, нечего бога гневить. Взысканы через число… Только опять
и то сказать, купца к купцу тоже не применишь. Старинного-то, кондового купечества немного осталось, а развелся теперь разный мусор. Взять вот хоть этих степняков, —
все они с бору да с сосенки набрались. Один приказчиком был, хозяина обворовал
и на воровские деньги в люди вышел.