Неточные совпадения
— Да я кому говорю, старый черт? — озлилась Домнушка, всей полною грудью вылезая из окна, так
что где-то треснул сарафан или рубашка. —
Вот ужо встанет Петр Елисеич, так я
ему сейчас побегу жаловаться…
— Ты и скажи своим пристанским,
что волю никто не спрячет и в свое время объявят, как и в других местах.
Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы
его больше водкой поили. Волю объявят, а как и
что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из
чего: сами крепостные.
Несмотря на эти уговоры, о. Сергей с мягкою настойчивостью остался при своем,
что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают, а
он кочевряжится…
Вот еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись головой к широкому рукаву
его рясы, крепко ухватилась за
его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить…
Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— А кто в гору полезет? — не унимался Самоварник, накренивая новенький картуз на одно ухо. — Ха-ха!..
Вот оно в
чем дело-то, родимые мои… Так, Дорох?
— Куда же
он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно… Я знаю,
что его били.
Вот всем весело, все смеются, а
он, как зверь, бежит в лес… Мне
его жаль, папочка!..
Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами.
Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало
его по рукам и по ногам, и
он ждал с мучительным любопытством,
что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали
ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля.
Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы
его.
Вот тебе, хвастун!
— Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет тебя и в сам-деле поучить, а матери где же с тобой справиться?..
Вот что скажу я тебе, Дуня: отдай ты
его мне, Илюшку, а я из
него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
— Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми…
Вот у тебя дочь, у меня сын, а еще кто знает,
чем они утешат родителей-то на старости лет.
Но
что думать о себе, когда жизнь прожита, а
вот что ждет Нюрочку, ровное дыхание которой
он сейчас слышал?
— А вы
что остановились, подлецы?! — заорал
он своим протодьяконским басом. —
Вот я вас, канальи!..
— Я тебе говорю: лучше будет… Неровен час, родимый мой, кабы не попритчилось
чего, а дома-то
оно спокойнее. Да и жена тебя дожидается… Славная она баба, а ты
вот пируешь. Поезжай, говорю…
— Так я
вот что тебе скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а к утру, к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников не вышло. Так ты сейчас же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да и отправь
его…
—
Что будешь делать… — вздыхал Груздев. —
Чем дальше, тем труднее жить становится, а как будут жить наши дети — страшно подумать. Кстати,
вот что… Проект-то у тебя написан и бойко и основательно, все на своем месте, а только напрасно ты не показал мне
его раньше.
—
Вот что, родимый мой… Забыл тебе вечор-то оказать: на Мурмосе на тебя все сваливают, — и
что мочегане задумали переселяться, и
что которые кержаки насчет земли начали поговаривать… Так уж ты тово, родимый мой… береженого бог бережет.
Им бы только свалить на кого-нибудь.
У старика, целую жизнь просидевшего в караулке, родилась какая-то ненависть
вот именно к этому свистку. Ну,
чего он воет, как собака? Раз, когда Слепень сладко дремал в своей караулке, натопленной, как баня, расщелявшаяся деревянная дверь отворилась, и, нагнувшись, в нее вошел Морок. Единственный заводский вор никогда и глаз не показывал на фабрику, а тут сам пришел.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз.
Ему было обидно,
что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад.
Вот тебе и сват!.. Но Титу было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все дело испортил. И откуда
он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками. В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли
они выехали?
Вместо ответа Вася схватил камень и запустил
им в медного заводовладельца.
Вот тебе, кикимора!.. Нюрочке тоже хотелось бросить камнем, но она не посмела. Ей опять сделалось весело, и с горы она побежала за Васей, расставив широко руки, как делал
он. На мосту Вася набрал шлаку и заставил ее бросать
им в плававших у берега уток. Этот пестрый стекловидный шлак так понравился Нюрочке,
что она набила
им полные карманы своей шубки, причем порезала руку.
Петр Елисеич долго шагал по кабинету, стараясь приучить себя к мысли,
что он гость
вот в этих стенах, где прожил лет пятнадцать. Да, нужно убираться, а куда?.. Впрочем, в резерве оставалась Самосадка с груздевским домом. Чтобы развлечься, Петр Елисеич сходил на фабрику и там нашел какие-то непорядки. Между прочим, досталось Никитичу, который никогда не слыхал от приказчика «худого слова».
—
Вот что, Сидор Карпыч… — заговорил
он после некоторой паузы. — Мне отказали от места… Поедешь со мной жить на Самосадку?
— Это не наше дело… — заговорил
он после неприятной паузы. — Да и тебе пора спать. Ты
вот бегаешь постоянно в кухню и слушаешь все,
что там говорят. Знаешь,
что я этого не люблю. В кухне болтают разные глупости, а ты
их повторяешь.
—
Им нужны кровопийцы, а не управители! — кричал
он, когда в Ключевской завод приехал исправник Иван Семеныч. —
Они погубят все дело, и тогда сам Лука Назарыч полетит с своего места…
Вот посмотрите,
что так будет!
Аграфена видела,
что матушка Енафа гневается, и всю дорогу молчала. Один смиренный Кирилл чувствовал себя прекрасно и только посмеивался себе в бороду: все эти бабы одинаковы,
что мирские,
что скитские, и всем
им одна цена, и слабость у
них одна женская.
Вот Аглаида и глядеть на
него не хочет, а
что он ей сделал? Как родила в скитах,
он же увозил ребенка в Мурмос и отдавал на воспитанье! Хорошо еще,
что ребенок-то догадался во-время умереть, и теперь Аглаида чистотою своей перед
ним же похваляется.
— Ничего, слава богу, — нехотя отвечала Енафа, поглядывая искоса на обогревшихся мужиков. —
Вот что, Кирилл, сведи-ка ты гостя к девицам в келью, там уж
его и ухлебите, а ты, Мосеюшко, не взыщи на нашем скитском угощении.
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть,
что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как
оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, —
вот што я такое!
— А
вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А
что касаемо обиды, так опять свои люди и счеты свои… Еще в силе человек, без дела сидеть обидно, а главное — свое ведь кровное заводское-то дело! Пошлют кого другого — хуже будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и буду слезно просить. А уж я-то за
ним — как таракан за печкой.
— Мамынька,
вот те Христос, ничего не знаю! — отпиралась Феклиста. — Ничего не знаю,
чего ему, омморошному, надо от меня…
Он и на фабрику ходит: сядет на свалку дров и глядит на меня, как я дрова ношу. Я уж и то жаловалась на
него уставщику Корниле… Корнило-то раза три выгонял Морока с фабрики.
— Большие тысячи, сказывают… Ну,
их, значит, старцев, и порешили в лесу наши скитские, а деньги себе забрали. Есть тут один такой-то инок… Волк
он, а не инок. Теперь уж
он откололся от скитов и свою веру объявил. Скитницу еще за собой увел…
Вот про
него и сказывают,
что не миновали
его рук убитые-то сибирские старцы.
— Каков я был человек, сестра Авгарь? — спрашивал
он и только качал головой. — Зверь я был,
вот что…
—
Вот это хорошо, — похвалил
он немного смутившуюся девушку. — Вдвойне хорошо, потому
что и дело, и доброе дело.
— Как уж там знаете… Мое дело — оказать. А больного необходимо отправить в больницу в Пермь… Там за
ним будет и уход и лечение, а бывают случаи,
что и выздоравливают.
Вот все,
что я могу сказать.
— А
вот по этому самому… Мы люди простые и живем попросту. Нюрочку я считаю вроде как за родную дочь, и жить она у нас же останется, потому
что и деться-то ей некуда. Ученая она, а тоже простая… Девушка уж на возрасте, и пора ей свою судьбу устроить. Ведь правильно я говорю? Есть у нас на примете для нее и подходящий человек… Простой
он, невелико за
ним ученье-то, а только, главное, душа в ём добрая и хороших родителей притом.
— Ох, было поезжено, Никон Авдеич!.. А теперь
вот на своих на двоих катим.
Что же, я не ропщу, — бог дал, бог и взял. Даже это весьма необходимо для человека, чтобы
его господь смирял. Человек превознесется, задурит, зафордыбачит, а тут
ему вдруг крышка, — поневоле одумается.
Вот и Кержацкий конец. Много изб стояло еще заколоченными. Груздев прошел мимо двора брательников Гущиных, миновал избу Никитича и не без волнения подошел к избушке мастерицы Таисьи.
Он постучал в оконце и помолитвовался: «Господи Исусе Христе, помилуй нас!» — «Аминь!» — ответил женский голос из избушки. Груздев больше всего боялся,
что не застанет мастерицы дома, и теперь облегченно вздохнул. Выглянув в окошко, Таисья узнала гостя и бросилась навстречу.