Неточные совпадения
— Вырешили ее вконец… Первого мая срок: всем она будет открыта. Кто
хочет, тот
и работает. Конечно, нужно заявки сделать
и протчее. Я сам был в горном правлении
и читал бумагу.
— Я-то
и хотел поговорить с тобой, Родион Потапыч, — заговорил Кишкин искательным тоном. — Дело, видишь, в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались… Вот бы заявку там хлопотнуть!
Наступила неловкая пауза. Котелок с картофелем был пуст. Кишкин несколько раз взглядывал на Зыкова своими рысьими глазками, точно что
хотел сказать,
и только жевал губами.
Приближение сурового штейгера заставило старателей подтянуться,
хотя они
и были вольными людьми, работавшими в свою голову.
Затем он ссыпал золото в железную кружку, привезенную объездным,
и, обругав старателей еще раз, побрел к себе в землянку. С Кишкиным старик или забыл проститься, или не
захотел.
Объездной спешился
и, свертывая цигарку из серой бумаги, болтал с рябой
и курносой девкой, которая при артели стеснялась любезничать с чужим человеком, а только лукаво скалила белые зубы. Когда объездной
хотел ее обнять, от забоя послышался резкий окрик...
В свою очередь, Кишкин возвращался домой тоже радостный
и счастливый,
хотя переживал совершенно другой порядок чувств.
Устинья Марковна под строжайшим секретом от мужа раза два в год навещала Татьяну,
хотя это
и самой ей было в тягость, потому что плохо жилось непокорной дочери, — муж попался «карахтерный», под пьяную руку совсем буян, да
и зашибал он водкой все чаще
и чаще.
— Шишка
и есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота
захотел!.. Ха-ха!.. Так я ему
и сказал, где оно спрятано. А у меня есть местечко… Ох какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он… Ловко. В город погнал с краденым золотом…
Двор был крыт наглухо,
и здесь царила такая чистота, какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу
и пошел на крыльцо. Мыльников уже был в избе. Яша по привычке
хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
— А ты выдела требуй, Яша, — советовал Мыльников. — Слава богу, своим умом пора жить… Я бы так давно наплевал: сам большой — сам маленький,
и знать ничего не
хочу. Вот каков Тарас Мыльников!
И теща
и жена отлично понимали, что Прокопий
хочет скрыться от греха, пока Родион Потапыч будет производить над бабами суд
и расправу, но ничего не сказали: что же, известное дело, зять… Всякому до себя.
Он сразу почуял что-то неладное
и грозно посмотрел на трепетавшую старуху, потом
хотел что-то сказать, но в этот критический момент под самым окном раздалась пьяная песня...
Родион Потапыч точно онемел: он не ожидал такой отчаянной дерзости ни от Яши, ни от зятя. Пьяные как стельки —
и лезут с мокрым рылом прямо в избу… Предчувствие чего-то дурного остановило Родиона Потапыча от надлежащей меры,
хотя он уже
и приготовил руки.
Слышь,
и тебя в главные свидетели запятил,
и фотьянских штегеров,
и балчуговских, всех в один узел
хочет завязать.
Родион Потапыч с ужасом посмотрел на строптивца,
хотел что-то сказать, но только махнул рукой
и бессильно опустился на диван.
Господский дом на Низах был построен еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей
и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская
и т. д. Построек было много, а еще больше неудобств,
хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский
и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил на промыслах уже лет двенадцать
и давно был своим человеком.
Гости Карачунского из уважения к знаменитому «приисковому дедушке» только переглядывались, а хохотать не смели,
хотя у Оникова уже морщился нос
и вздрагивала верхняя губа, покрытая белобрысыми усами.
— Вот я
и хотел рассказать все по порядку, Степан Романыч, потому как Кишкин меня в свидетели
хочет выставить… Забегал он ко мне как-то на Фотьянку
и все выпытывал про старое, а я догадался, что он неспроста,
и ничего ему не сказал. Увертлив пес.
— Да уж четвертые сутки… Вот я
и хотел попросить тебя, Степан Романыч, яви ты божецкую милость, вороти девку… Парня ежели не
хотел отодрать, ну, бог с тобой, а девку вороти. Служил я на промыслах верой
и правдой шестьдесят лет, заслужил же хоть что-нибудь? Цепному псу
и то косточку бросают…
Старик так
и ушел, уверенный, что управляющий не
хотел ничего сделать для него. Как же, главный управляющий всех Балчуговских промыслов —
и вдруг не может отодрать Яшку?.. Своего блудного сына Зыков нашел у подъезда. Яша присел на последнюю ступеньку лестницы, положив голову на руки,
и спал самым невинным образом. Отец разбудил его пинком
и строго проговорил...
Это был генерал-невидимка,
хотя его именем
и вершились миллионные дела.
Но что поделаешь, когда
и тут приходилось только сводить концы с концами, потому что компания требовала только дивидендов
и больше ничего знать не
хотела, да
и главная сила Балчуговских промыслов заключалась не в жильном золоте, а в россыпном.
Карачунский осмотрел эту кучку
и понял, что старик не
хочет выдать новой находки. Какой-то неизвестный старатель из Фотьянки отыскал в Ульяновском кряже хорошую жилу.
С «пьяного двора» они вместе прошли на толчею. Карачунский велел при себе сейчас же произвести протолчку заинтересовавшей его кучки кварца. Родион Потапыч все время хмурился
и молчал. Кварц был доставлен в ручном вагончике
и засыпан в толчею. Карачунский присел на верстак
и, закурив папиросу, прислушивался к громыхавшим пестам. На других золотых промыслах на Урале везде дробили кварц бегунами, а толчея оставалась только в Балчуговском заводе — Карачунский почему-то не
хотел ставить бегунов.
— Татьяну я не проклинал,
хотя она
и вышла из моей воли, — оправдывался старик, — зато
и расхлебывает теперь горе…
Родион Потапыч был рад, что подвернулась баушка Лукерья, которую он от души уважал. Самому бы не позвать попа из гордости,
хотя старик в течение суток уже успел одуматься
и давно понял, что сделал неладно. В ожидании попа баушка Лукерья отчитала Родиона Потапыча вполне, обвинив его во всем.
—
И любезное дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй,
и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня еще воскресенье… Пируют у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта еду я также на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники,
и давай галиться: «Тпру, баушка!..» Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни есть хуже, да еще с седла
хотели стащить…
Родион Потапыч что-то
хотел сказать, но только застонал
и отвернулся: по лицу у него катились слезы. Баушка Лукерья отлично поняла это безмолвное горе: «Эх, если б жива была Марфа Тимофеевна, разве бы она допустила до этого!..»
С водворением на Балчуговских промыслах компанейского дела Родион Потапыч успокоился, потому что
хотя прежней каторжной
и военно-горной крепи уже не существовало, но ее заменила целая система невидимых нитей, которыми жизнь промыслового населения была опутана еще крепче.
А Низы, населявшиеся «некрутами»,
захотели после воли существовать своим «средствием»,
и здесь быстро развились ремесла: столярное
и чеботарное.
— Уж этот уцелеет… Повесить его мало… Теперь у него с Ермошкой-кабатчиком такая дружба завелась — водой не разольешь. Рука руку моет… А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все на Фотьянку кинулись… Смута такая пошла, что не слушай, теплая хороминка.
И этот Кишкин тут впутался,
и Ястребов наезжал раза три… Живым мясом
хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них
и дивлюсь про себя: вот до чего привел Господь дожить. Не глядели бы глаза.
— Вот что, Акинфий Назарыч, золото-то ты свое уж оставь, — обрезала баушка Лукерья. —
Захотел Феню повидать? Так
и говори… Прямое дерево ветру не боится. Я ее сейчас позову.
— Ну что, Андрон Евстратыч? — спрашивал младший Каблуков, с которым в богатое время Кишкин был даже в дружбе
и чуть не женился на его родной сестре, конечно, с тайной целью
хотя этим путем проникнуть в роковой круг. — Каково прыгаешь?
— Что мы, разве невольники какие для твоего Родиона-то Потапыча? — выкрикивал Петр Васильич. — Ему хорошо, так
и другим тоже надо… Как собака лежит на сене: сам не ест
и другим не дает. Продался конпании
и знать ничего не
хочет… Захудал народ вконец, взять хоть нашу Фотьянку, а кто цены-то ставит? У него лишнего гроша никто еще не заработал…
— Не
хочу! — отрезал Ястребов. — Вы в моей заявке столбы-то ставите… Вот я вас
и уважу…
Петр Васильич
и сам думал об этом же, почесывая затылок,
хотя признаться чужому человеку
и было стыдно.
— Теперь-то как
хочешь зови, а вот когда не будет Никиты Ястребова, тогда
и благодетелем взвеличают.
Но у Родиона Потапыча вообще не лежало почему-то сердце к этой Дернихе,
хотя россыпь была надежная
и, по приблизительным расчетам, должна была дать в одно лето около двадцати пудов золота.
Родион Потапыч только вздыхал. Находил же время Карачунский ездить на Дерниху чуть не каждый день, а тут от Фотьянки рукой подать:
и двух верст не будет. Одним словом, не
хочет, а Оникова подослал назло. Нечего делать, пришлось мириться
и с Ониковым
и делать по его приказу, благо немного он смыслит в деле.
А баушка Лукерья все откладывала серебро
и бумажки
и смотрела на господ такими жадными глазами, точно
хотела их съесть. Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего
и из него вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого самого главного барина. Карачунский был вызван свидетелем в качестве эксперта по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты народом,
и Карачунский не знал, где ему сесть.
— Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу — так петухом
и расхаживает. Я как-то была, так он на меня, мамынька,
и глядеть не
хочет. А с баушкой Лукерьей у них из-за денег дело до драки доходит: та себе тянет, а Петр Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что все им отдает…
— Я тебе, сомустителю, зенки выцарапаю! — ругала Яшу сестрица Анна. — Сам-то с голоду подохнешь, да
и нас уморить
хочешь…
Имя Фени заставило очнуться Кожина, точно по нему выстрелили. Он
хотел что-то сказать, пошевелил губами
и махнул рукой.
Карачунский был дома. В передней Мыльникова встретил лакей Ганька
и, по своему холуйскому обычаю,
хотел сейчас же заворотить гостя.
На Фотьянку они приехали уже совсем поздно,
хотя в избе Петра Васильича еще
и светился огонек, — это сидел Ястребов
и вел тайную беседу с хозяином.
Опохмелившись, Мыльников соврал еще что-то
и отправился в кабак к Фролке, чтобы послушать, о чем народ галдит. У кабака всегда народ сбивался в кучу,
и все новости собирались здесь, как в узле. Когда Мыльников уже подходил к кабаку, его чуть не сшибла с ног бойко катившаяся телега. Он
хотел обругаться, но оглянулся
и узнал любезную сестрицу Марью Родионовну.
Мыльников приводил свою Оксю два раза,
и она оба раза бежала. Одним словом, с бабой дело не клеилось,
хотя Петр Васильич
и обещал раздобыть таковую во что бы то ни стало.
Второпях продавцу было не до проверки,
хотя он долго потом чесал затылок, прикидывал в уме
и ругал кривого черта вдогонку.
Везде шла самая горячая работа,
хотя особенно богато золота, о котором гласила стоустая молва,
и не оказалось.