Неточные совпадения
— Хотя я
уже и действительно в таких летах, что не могу обижаться именем старого холостяка, но
тем не менее детей я люблю, а сюрпризы для них считаю вредными, потому что это вселяет в них ложные надежды и мечтания.
Я знаю, что вы меня за это не почтите вашим особенным вниманием, но я
уже, во-первых, стар, чтобы заискивать себе чье-нибудь расположение лестью и притворством, а во-вторых, строгая истина совершенно необходима в моем полуфантастическом рассказе для
того, чтобы вы ни на минуту не заподозрили меня во лжи, преувеличениях и утайках.
Таким образом, если вам угодно, я, проезжая по России до места моего приюта, получил
уже довольно своеобычные уроки и составил себе довольно самостоятельное понятие о
том, что может ждать меня в предстоящем. Все, что я ни видал, все для меня было сюрпризом, и я получил наклонность ждать, что вперед пойдет все чуднее и чуднее.
В этом доме брат моей матери никогда не принимал ни одного человека, равного ему по общественному положению и образованию; а если кто к нему по незнанию заезжал,
то он отбояривал гостей так, что они вперед сюда
уже не заглядывали.
Не знаю почему, для чего и зачем, но при виде дяди я невыразимо его испугался и почти в ужасе смотрел на его бледное лицо, на его пестрой термаламы халат, пунцовый гро-гро галстук и лисью высокую, остроконечную шапочку. Он мне казался великим магом и волшебником, о которых я к
тому времени имел
уже довольно обстоятельные сведения.
Та же несказанная, невыразимая чистота, светлая, веселенькая мебель, какая
уже теперь редко встречается или какую можно только встретить у охотников работать колькомани; вся эта мебель обита светлым голубым ситцем, голубые ситцевые занавесы, с подзорами на окнах, и дорогой голубой шелковый полог над широкою двуспальной постелью.
— Вон ваша комната-то, всего два шага от меня, — заговорил капитан. — Видите, на извозчика ко мне
уж немного истратите. Вон видите
тот флигель, налево?
Несмотря на
то, что мы только что вступили в эту комнату, тишина ее
уже оказывала на меня свое приятное действие. Это действительно была глубокая и спокойная тишина, охватывающая собой человека с первой же минуты. Вдобавок ко всему этому в комнате слышался слегка запах росного ладану и смирны, что я очень люблю.
Изнывая и томясь в самых тревожных размышлениях о
том, откуда и за что рухнула на меня такая напасть, я довольно долго шагал из угла в угол по безлюдной квартире Постельникова и, вдруг почувствовав неодолимую слабость, прикорнул на диванчике и задремал. Я спал так крепко, что не слышал, как Постельников возвратился домой, и проснулся
уже, по обыкновению, в восемь часов утра. Голубой купидон в это время встал и умывался.
Я бросился к нему, поднял его, и мы поцеловались и расстались, с
тем, чтобы
уже никогда больше на этом свете не видаться.
«На же тебе меня, на! — говорил я мысленно своей судьбе. — На тебе меня, и поделай-ка со мной что-нибудь чуднее
того, что ты делала. Нет, мол, голубка, ты меня
уж ничем не удивишь!»
Приходит день к вечеру; «ночною темнотой мрачатся небеса, и люди для покоя смыкают
уж глаза», — а ко мне в двери кто-то динь-динь-динь, а вслед за
тем сбруею брясь-дрясь-жись! «Здесь, — говорит, — такой-то Ватажков»? Ну, конечно, отвечают, что здесь.
«Да и боже мой, — сообразил я вдруг, — что же я за дурак такой, что я боюсь
той или другой половицы? Ведь если мне
уж определено здесь провалиться, так все равно: и весь диван, конечно, может провалиться!»
Так тихо и мирно провел я целые годы,
то сидя в моем укромном уголке,
то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не верил и так, к стыду моему, не только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив, что это
уже не одни либеральные разговоры, а что в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
— Благодарю, — говорит, вставая, мой приятель, — мне пора в комитет, а если хочешь повидаться, в четверг, в два часа тридцать пять минут, я свободен, но и
то, впрочем, в это время мы должны поговорить, о чем мы будем разговаривать в заседании, а в три четверти третьего у меня собирается
уже и самое заседание.
Ну, думаю себе, этакой кипучей деятельности нигде, ни в какой другой стране, на обоих полушариях нет. В целую неделю человек один только раз имеет десять минут свободного времени, да выходит, что и
тех нет!..
Уж этого приятеля, бог с ним, лучше не беспокоить.
— Какое
уж, — отвечает, — «вкупе» жить, Орест Маркович, когда и на своем-то, на особом дворе, и
то никак не убережешься!
За соседскую глупость, а меж
тем, если этак долго эти приходы не разверстаются у нас, всё будут идти прокриминации, и когда меня в настоящем виде сократят, мне по торговой части тогда
уж и починать будет не с чем.
А
уж что касается до иных забот — о правах, о справедливости, о возмездии, об отмщении притеснителям и обо всем, о чем теперь все говорят и пишут, так это
уж просто сумасшествие: стремиться к идеалам для
того, что само в себе есть nihil!..
Вон
уж и Лудвиг в «Lehrbuch der Physiologie» [«Учебник физиологии» — Нем.] прямо сознает, что в каждом ощущении, кроме
того, что в нем может быть объяснено раздражением нервов, есть нечто особенное, от нерв независимое, а душой-то все эти вопросы постигаются ясно и укладываются в ней безмятежно.
Разве иногда в шутку с Отрожденским, когда он издевается над вечностью и отвергает все неисследимое на
том основании, что все сущее будто бы
уже исследовано в своих явлениях и причинах, ну тогда я, шутя, дозволяю себе употребить нечто вроде метафизического метода таким образом, что спросишь: известно ли ученым, отчего кошки слепыми рождаются? отчего конь коню в одном месте друг друга чешут? отчего голубь в полночь воркует?
Вот
уж сейчас отсюда прямо и пойдет несостоятельность и посылки на
то, что еще «откроют».
— Да
уж судьей даже, и
то, — настаиваю, — вы были бы более на месте.
— Это
уж не вы одни мне говорите, но ведь все это так только кажется, а на самом деле я, видите, никак еще для себя не определюсь в самых важных вопросах; у меня все мешается
то одно,
то другое…
Отрожденский —
тот материалист, о котором я вам говорил, — потешается над этими моими затруднениями определить себя и предсказывает, что я определю себя в сумасшедший дом; но это опять хорошо так, в шутку, говорить, а на самом деле определиться ужасно трудно, а для меня даже, кажется, будет и совсем невозможно; но чтобы быть честным и последовательным, я
уж, разумеется, должен идти, пока дальше нельзя будет.
— Я был очень рад, — начал становой, — что родился римским католиком; в такой стране, как Россия, которую принято называть самою веротерпимою, и по неотразимым побуждениям искать соединения с независимейшею церковью, я
уже был и лютеранином, и реформатом, и вообще три раза перешел из одного христианского исповедания в другое, и все благополучно; но два года
тому назад я принял православие, и вот в этом собственно моя история.
А между
тем до собраний, в которые я должен явиться, остается
уже недалеко, и надо будет представить дело в обстоятельном изложении, с обдуманными предположениями.
— Я, — говорю, — кроме
того, имею надобность поговорить с вами
уже не о моем здоровье, а о народном. Я имею поручение представить будущему собранию земства некоторые соображения насчет устройства врачебной части в селениях.
С
тех пор так
уж больше не перекрашивают, а в чистоте у нас по-прежнему остались только одни церкви: с архиереем все губернаторы за это ссорились, но он так и не разрешил церквей под утиное яйцо подводить.
— Нет, не
то что обижают… Обижать-то где им обижать.
Уж тоже хватил «обижать»! Кто-о? Сами к ставцу лицом сесть не умеют, да им меня обижать? Тьфу… мы их и сами еще забидим. Нет, брат, не обижают, а так… — Фортунатов вздохнул и добавил: — Довольно грешить.
Они ему сделают хорошо, а он ждет, чтоб они что-нибудь еще лучше отличились — чудо сверхъестественное, чтобы ему показать; а так как чуда из юда не сделаешь,
то после, сколь хорошо они ни исполняй,
уж ему все это нипочем — свежего ищет; ну, а как всех их, способных-то, поразгонит, тогда опять за всех за них я один, неспособный, и действую.
Наслушавшись про тебя, так и кивает локонами: «Василий Иванович, думали ли вы, говорит, когда-нибудь над
тем… — она всегда думает над чем-нибудь, а не о чем — нибудь, — думали ли вы над
тем, что если б очень способного человека соединить с очень способной женщиной, что бы от них могло произойти?» Вот тут, извини, я
уж тебе немножко подгадил: я знаю, что ей все хочется иметь некрещеных детей, и чтоб непременно «от неизвестного», и чтоб одно чадо, сын, называлося «Труд», а другое, дочь — «Секора».
Нет-с, я старовер, и я сознательно старовер, потому что я знал лучшее время, когда все это только разворачивалось и распочиналось;
то было благородное время, когда в Петербурге школа устраивалась возле школы, и молодежь, и наши дамы, и я, и моя жена, и ее сестра… я был начальником отделения, а она была дочь директора… но мы все, все были вместе: ни чинов, ни споров, ни попреков русским или польским происхождением и симпатиями, а все заодно, и… вдруг из Москвы пускают интригу, развивают ее, находят в Петербурге пособников, и вот в позапрошлом году, когда меня послали сюда, на эту должность, я
уже ничего не мог сгруппировать в Петербурге.
Я хотел там хорошенько обстановиться и приехать сюда с своими готовыми людьми, но, понимаете, этого
уже нельзя, этого
уже невозможно было сделать, потому что все на себя печати поналожили:
тот абсолютист,
тот конституционалист, этот радикал… и каждый хочет, чтобы я держал его сторону…
— Ну, да про поляков теперь
уж все пустое, с полгода
тому беда была у нас.
Я тли месяца в постели лезал и послал самую плавдивую залобу, что козел на меня умысленно пуссен за мой патлиотизм, а они на смех завели дело «о плободании меня козлом с политицескими целями по польской интлиге» и во влемя моей болезни в Петелбулг статью послали «о полякуюссем козле», а тепель, после
того как это напецатано,
уж я им нимало не опасен, потому сто сситаюсь сумаседсим и интлиганом.
— Экое веретено, экая скотина!.. Такой мерзавец,
то ни приедет новый человек, он всегда ходит, всех смущает. Мстит все нам. Ну, да погоди он себе: он нынче, говорят, стал ночами по заборам мелом всякие пасквили на губернатора и на меня сочинять; дай срок, пусть его только на этой обличительной литературе изловят,
уж я ему голову сорву.
— Ты, брат, — отвечает мне Фортунатов, — если тебе нравится эти сантиментальные рацеи разводить, так разводи их себе разводами с кем хочешь, вон хоть к жене моей ступай, она тебя, кстати, морошкой угостит, — а мне, любезный друг,
уж все эти дураки надоели, и русские, и польские, и немецкие. По мне хоть всех бы их в один костер, да подпалить лучинкою, так в
ту же пору. Вот не угодно ли получить бумаги ворошок — позаймись, Христа ради, — и с этим подает сверток.
Да им даже под рукою можно было бы это и рассказывать, а они все писали бы, что «москали всех повешали»; ученая Европа и порешила бы, что на Балтийском поморье немцев
уже нет, что немцы все
уже перевешаны, а которые остались,
те, стало быть, наши.
Я и отца его знал, и
тот был дурак, и мать его знал — и
та была дура, и вся родня их была дураки, а и они на этого все дивовались, что
уже очень глуп: никак до десяти лет казанского мыла от пряника не мог отличить.
«Что такое? — Удивился, знаете, безмерно, что
уж даже и петый дурак, и
тот на безлюдье жалуется. — Что такое?» — переспрашиваю, — и получаю в ответ...
— Это всё мои молодцы, — пояснял мне генерал, когда мы ехали с ним домой. — Это всё антипредводительская партия, и вы
уж теперь к предводительским не ездите, а
то будет худо.
— Губернатора вы могли надувать, но
уж меня-то вы не надули: я сразу понял, что в вашем поведении что-то есть, и (добавил он в другом тоне) вы если проиграли вашу нынешнюю ставку,
то проиграли единственно чрез свою нерешительность.
— Нет, позвольте
уж вас перебить: если на
то пошло, так я знаю человека, который гораздо решительнее вас.
«А хорошо ли это? А что сэр Чаннинг-то пишет? Ну, дядя,
уж я вам за
то вычитаю канон, что вы меня опоили».
— Господа, прошу вас закурить сигары, а я сейчас… — и действительно я в
ту же минуту присел и поправил, и даже
уж сам не знаю, как поправил, офицерское стихотворение «К ней» и пожелал автору понравиться балетной фее и ее покровителю.