Неточные совпадения
И хуже всего
то, что она
уже…
Ответа не было, кроме
того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня,
то есть забыться. Забыться сном
уже нельзя, по крайней мере, до ночи, нельзя
уже вернуться к
той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.
Вместе с этим Степану Аркадьичу, любившему веселую шутку, было приятно иногда озадачить мирного человека
тем, что если
уже гордиться породой,
то не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого родоначальника — обезьяны.
Она только что пыталась сделать
то, что пыталась сделать
уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью
той боли, которую он ей сделал.
Дарья Александровна между
тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила.
Уже и теперь, в
то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
—
Уж прикажите за братом послать, — сказала она, — всё он изготовит обед; а
то, по вчерашнему, до шести часов дети не евши.
Уж который раз он видел его приезжавшим в Москву из деревни, где он что-то делал, но что именно,
того Степан Аркадьич никогда не мог понять хорошенько, да и не интересовался.
И, вспомнив о
том, что он забыл поклониться товарищам Облонского, только когда он был
уже в дверях, Левин вышел из кабинета.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были
уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками,
то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества,
то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Ужасно
то, что мы — старые,
уже с прошедшим… не любви, а грехов… вдруг сближаемся с существом чистым, невинным; это отвратительно, и поэтому нельзя не чувствовать себя недостойным.
— Ну,
уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта…
то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как
та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать лет. Она выезжала первую зиму. Успехи ее в свете были больше, чем обеих ее старших сестер, и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало
того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити,
уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский.
Она видела, что дочь
уже влюблена в него, но утешала себя
тем, что он честный человек и потому не сделает этого.
Она
уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет,
то будет! Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
— Когда найдено было электричество, — быстро перебил Левин, —
то было только открыто явление, и неизвестно было, откуда оно происходит и что оно производит, и века прошли прежде, чем подумали о приложении его. Спириты же, напротив, начали с
того, что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом
уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.
Когда они вышли, карета Вронских
уже отъехала. Выходившие люди всё еще переговаривались о
том, что случилось.
Весь день этот Анна провела дома,
то есть у Облонских, и не принимала никого, так как
уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена говорила с ним, называя его «ты», чего прежде не было. В отношениях мужа с женой оставалась
та же отчужденность, но
уже не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.
— Нет, душа моя, для меня
уж нет таких балов, где весело, — сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах
тот особенный мир, который ей не был открыт. — Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно….
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман, в роде
того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное
то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё
уже и
уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот день совсем не такая, как в
тот, когда они так полюбили ее, что она
уже не занята ими, — но только они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их совершенно не занимало
то, что она уезжает.
Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме
тех, что бывают с каждым знакомым?» Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но
уже решительно не могла понимать
того, что читала.
К утру Анна задремала, сидя в кресле, и когда проснулась,
то уже было бело, светло, и поезд подходил к Петербургу.
— Ты слишком
уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила, — сказала она
тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. «Но что мне за дело?» подумала она и стала спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.
Платья нужно было так переделать, чтоб их нельзя было узнать, и они должны были быть готовы
уже три дня
тому назад.
— Ах, maman, у вас своего горя много. Лили заболела, и я боюсь, что скарлатина. Я вот теперь выехала, чтоб узнать, а
то засяду
уже безвыездно, если, избави Бог, скарлатина.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты
уж вызвала меня на это,
то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было
того, чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
— Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья! — вскрикнула Кити, вдруг рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила пальцами, сжимая
то тою,
то другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в горячность; она знала, как Кити способна была в минуту горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но было
уже поздно.
Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно было видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления во Французском театре, с
тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве, которое занимало и забавляло его
уже третий день. В деле этом был замешан Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый, отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут были замешаны интересы полка.
— Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, — начал он с улыбкою. — Но я попробую. Дайте
тему. Всё дело в
теме. Если
тема дана,
то вышивать по ней
уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого века были бы теперь в затруднении говорить умно. Всё умное так надоело…
— Но браками по рассудку мы называем
те, когда
уже оба перебесились. Это как скарлатина, чрез это надо пройти.
Левин очень хорошо знал, что «как бы не тронулся» значило, что семянной английский овес
уже испортили, — опять не сделали
того, что он приказывал.
У всех было
то же отношение к его предположениям, и потому он теперь
уже не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Левин был благодарен Облонскому за
то, что
тот со своим всегдашним тактом, заметив, что Левин боялся разговора о Щербацких, ничего не говорил о них; но теперь Левину
уже хотелось узнать
то, что его так мучало, но он не смел заговорить.
Послышался дальний, тонкий свисток и, ровно в
тот обычный такт, столь знакомый охотнику, чрез две секунды — другой, третий, и за третьим свистком
уже слышно стало хорканье.
Она летела прямо на него: близкие звуки хорканья, похожие на равномерное наддирание тугой ткани, раздались над самым ухом;
уже виден был длинный нос и шея птицы, и в
ту минуту, как Левин приложился, из-за куста, где стоял Облонский, блеснула красная молния; птица, как стрела, спустилась и взмыла опять кверху.
— Вот он! — сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну, я рад, что тебе удалось, — сказал Левин, вместе с
тем уже испытывая чувство зависти, что не ему удалось убить этого вальдшнепа.
Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкапы и полки с книгами и с
тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и неодобрительно покачал головой, никак
уже не допуская, чтоб эта овчинка могла стоить выделки.
Левин, ставивший между
тем ружье в шкап,
уже выходил из двери, но, услыхав слова купца, остановился.
Кроме
того, он был уверен, что Яшвин
уже наверное не находит удовольствия в сплетне и скандале, а понимает это чувство как должно,
то есть знает и верит, что любовь эта — не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.
Он не думал
уже о
том, как этот ливень испортит гипподром, но теперь радовался
тому, что, благодаря этому дождю, наверное застанет ее дома и одну, так как он знал, что Алексей Александрович, недавно вернувшийся с вод, не переезжал из Петербурга.
Он
уже входил, ступая во всю ногу, чтобы не шуметь, по отлогим ступеням террасы, когда вдруг вспомнил
то, что он всегда забывал, и
то, что составляло самую мучительную сторону его отношений к ней, — ее сына с его вопрошающим, противным, как ему казалось, взглядом.
Вронский
уже несколько раз пытался, хотя и не так решительно, как теперь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый раз сталкивался с
тою поверхностностию и легкостью суждений, с которою она теперь отвечала на его вызов.
— Но, Анна, — сказал Вронский убедительным, мягким голосом, стараясь успокоить ее, — всё-таки необходимо сказать ему, а потом
уж руководиться
тем, что он предпримет.
В этот день было несколько скачек: скачка конвойных, потом двухверстная офицерская, четырехверстная и
та скачка, в которой он скакал. К своей скачке он мог поспеть, но если он поедет к Брянскому,
то он только так приедет, и приедет, когда
уже будет весь Двор. Это было нехорошо. Но он дал Брянскому слово быть у него и потому решил ехать дальше, приказав кучеру не жалеть тройки.
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему
уже были видны море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в
то время, как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами вели на гипподром.
Они
уже подходили к запруженной реке, направляясь к
тому месту, откуда должны были пускать их.
Подробности эти Вронский узнал
уже после, теперь же он видел только
то, что прямо под ноги, куда должна стать Фру-Фру, может попасть нога или голова Дианы.
Он не мог еще дать себе отчета о
том, что случилось, как
уже мелькнули подле самого его белые ноги рыжего жеребца, и Махотин на быстром скаку прошел мимо.
Он не хотел видеть и не видел, что в свете
уже многие косо смотрят на его жену, не хотел понимать и не понимал, почему жена его особенно настаивала на
том, чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко было до лагеря полка Вронского.