Неточные совпадения
Об этих подарках и зашла теперь речь: все находили,
что подарки — прекрасный обычай, который оставляет в детских умах самые теплые и поэтические воспоминания; но дядя мой, Орест Маркович Ватажков, человек необыкновенно выдержанный и благовоспитанный, вдруг горячо запротиворечил и стал настаивать,
что все сюрпризы вредны и
не должны иметь места при воспитании нигде, а
тем паче в России.
— Хотя я уже и действительно в таких летах,
что не могу обижаться именем старого холостяка, но
тем не менее детей я люблю, а сюрпризы для них считаю вредными, потому
что это вселяет в них ложные надежды и мечтания.
Я знаю,
что вы меня за это
не почтите вашим особенным вниманием, но я уже, во-первых, стар, чтобы заискивать себе чье-нибудь расположение лестью и притворством, а во-вторых, строгая истина совершенно необходима в моем полуфантастическом рассказе для
того, чтобы вы ни на минуту
не заподозрили меня во лжи, преувеличениях и утайках.
— Хотя это точно, — говорил Борис, —
что мы с вашим братцем всегда останавливаемся у Петра Ивановича, и он обижать нас по-настоящему
не должен, ну а все же правило
того требует, чтобы спросить.
В большой комнате, которую мы для себя заняли, Борис Савельич тотчас же ориентировал нас к углу, где была тепло, даже жарко натопленная печка. Он усадил меня на лежанку, матушку на диван и беспрестанно прибегал и убегал с разными узлами, делая в это время отрывочные замечания
то самому дворнику,
то его кухарке, — замечания, состоявшие в
том,
что не вовремя они взялись переделывать печки в упокоях,
что темно у них в сенях,
что вообще он усматривает у них в хозяйстве большие нестроения.
Но генеральша отклонила матушкино хлебосольство, объяснив, все в
том же неприступном тоне,
что она разогретого
не кушает и чаю
не пьет,
что для нее сейчас сварят кофе в ее кофейнике, а пока… она в это время обратилась к Петру Ивановичу и сказала...
Мать позволила, Борис пошел, долго кричал и вернулся с
тем,
что менее пятнадцати рублей
не берет.
Мать моя, зевая и закрывая рот рукою, отвечала генеральше по-французски,
что надо заплатить, и добавила,
что с одного ее кузена на Кавказе какие-то казаки на постоялом дворе потребовали пять рублей за пять яиц и, когда
тот не хотел платить, заперли его на дворе.
Всех, очевидно, занимало что-то и необыкновенное и смешное, потому
что все бегали и
не то охали,
не то смеялись.
При нашем появлении он
не тронулся и
не ворохнулся, но
тем не менее видно было,
что чтение
не сильно его занимало, потому
что он часто зевал, вскидывал глазами на пламя свечи, очищал пальцами нагар и, поплевав на пальцы, опять лениво переводил глаза к книге.
Мы все привстали в страхе и ужасе и решительно
не знали,
что это за Наполеон такой набежал и как нам себя при нем держать; а смотритель все падал и снова поднимался для
того, чтобы снова падать, между
тем как шуба все косила и косила.
Он когда-то много учился, сражался в отечественную войну, был масоном, писал либеральнейшие проекты и за
то,
что их нигде
не принимали, рассердился на всех — на государя, на Сперанского, на г-жу Крюденер, на Филарета, — уехал в деревню и мстил всем им оттуда разными чудачествами, вероятно оставшимися для
тех никогда неизвестными.
В этом доме брат моей матери никогда
не принимал ни одного человека, равного ему по общественному положению и образованию; а если кто к нему по незнанию заезжал,
то он отбояривал гостей так,
что они вперед сюда уже
не заглядывали.
Дядя нимало этим
не смутился и опять выслал в зал к тетке
того же самого дворецкого с таким ответом,
что князь, мол, рождению своему
не радуются и поздравления с оным принимать
не желают, так как новый год для них ничто иное, как шаг к смерти.
Но княжна и этим
не пронялась: она села на диван и велела передать князю,
что до
тех пор
не встанет и
не уедет, пока
не увидит новорожденного.
Так, в одной жалобе, посланной им в Петербург на местного губернатора, он писал без запятых и точек: «в бытность мою в губернском городе на выборах я однажды встретился с господином начальником губернии и был изруган им подлецом и мошенником», а в другой раз, в просьбе, поданной в уголовную палату, устроил, конечно с умыслом, в разных местах подчистки некоторых слов в таком порядке,
что получил возможность в конце прошения написать следующую оговорку: «а
что в сем прошении по почищенному написано,
что судившие меня, члены, уголовной, палаты, все, до, одного, взяточники, подлецы, и, дураки,
то это все верно и прошу в
том не сомневаться…»
Не знаю почему, для
чего и зачем, но при виде дяди я невыразимо его испугался и почти в ужасе смотрел на его бледное лицо, на его пестрой термаламы халат, пунцовый гро-гро галстук и лисью высокую, остроконечную шапочку. Он мне казался великим магом и волшебником, о которых я к
тому времени имел уже довольно обстоятельные сведения.
Прислонясь к спинке кресла, на котором застал меня дядя, я
не сомневался,
что у него в кармане непременно есть где-нибудь ветка омелы,
что он коснется ею моей головы, и
что я тотчас скинусь белым зайчиком и поскачу в это широкое поле с темными перелогами, в которых растлевается флером весны подернутый снег, а он скинется волком и пойдет меня гнать…
Что шаг,
то становится все страшнее и страшнее… И вот дядя подошел именно прямо ко мне, взял меня за уши и сказал...
Таким я припоминаю вербного купидона. Он имел для меня свое серьезное значение. С
тех пор при каких бы
то ни было упованиях на
что бы
то ни было свыше у меня в крови пробегает трепет и мне представляется вечно он, вербный купидон, спускающийся ко мне с березовой розгой, и он меня сек, да-с, он много и страшно сек меня и… я опасаюсь, как бы еще раз
не высек… Нечего, господа, улыбаться, — я рассказываю вам историю очень серьезную, и вы только благоволите в нее вникнуть.
Отучить нас отвечать иначе, как напечатано в книгах, долго
не было никакой возможности, и бывали мы за
то биты жестоко и много, даже и
не постигая, в
чем наша вина и преступление.
Кончалось это обыкновенно
тем,
что Локоткову доставался нуль за поведение, но это ему, бывало, неймется, и на следующий урок Локотков снова, бывало, смущает учителя, объясняя ему,
что он
не так перевел, будто «голодный мужик выпил кувшин воды одним духом».
Длинный, сухой ученик с совершенно белыми волосами и белесоватыми зрачками глаз, прозванный в классе «белым тараканом», тихо крадется к Локоткову и только
что хотел произнести: «Локотков, пора!», как
тот, вдруг расхохотавшись беззвучным смехом, сел на кровать и прошептал: «Ах, какие же вы трусы! Я тоже
не спал всю ночь, но я
не спал от смеха, а вы… трусишки!», и с этим он начал обуваться.
В числе счастливых четвертого пятка выскочил Локотков. Я заметил,
что он
не разделял общей радости других товарищей, избегавших наказания; он
не радовался и
не крестился, но
то поднимал глаза к небу,
то опускал их вниз, дрожал и, кусая до крови ногти и губы, шептал: «Под твою милость прибегаем, Богородица Дева».
— Это
не может быть, — сказал директор, — чтобы вы все были так безнравственны, низки, чтобы желать подвергнуть себя такому грубому наказанию. Я уверен,
что между вами есть благородные, возвышенные характеры, и начальство вполне полагается на их благородство: я отношусь теперь с моим вопросом именно только к таким, и кто истинно благороден, кто мне объяснит эту историю,
тот поедет домой сейчас же, сию же минуту!
Едва кончилась эта сладкая речь, как из задних рядов вышел Калатузов и начал рассказывать все по порядку ровным и тихим голосом. По мере
того как он рассказывал, я чувствовал,
что по телу моему рассыпается как будто горячий песок, уши мои пылали, верхние зубы совершенно сцеплялись с нижними; рука моя безотчетно опустилась в карман панталон, достала оттуда небольшой перочинный ножик, который я тихо раскрыл и,
не взвидя вокруг себя света, бросился на Калатузова и вонзил в него…
— А
не боитесь, так и прекрасно; а соскучитесь — пожалуйте во всякое время ко мне, я всегда рад. Вы студент? Я страшно люблю студентов. Сам в университете
не был, но к студентам всегда чувствую слабость. Да
что! Как и иначе-то? Это наша надежда. Молодой народ, а между
тем у них всё идеи и мысли… а притом же вы сестрин постоялец, так, стало быть, все равно
что свой.
Не правда ли?
Шутя, конечно, потому
что моя сестра знает мои правила,
что я на купчихе
не женюсь, но наши, знаете, всегда больше женятся на купчихах, так уж
те это так и рассчитывают.
Однако же я совсем
не такой, потому
что я к этой службе даже и неспособен; но
та развесила уши.
Однако я должен вам сказать,
что совесть моя была неспокойна: она возмущалась моим образом жизни, и я решил во
что бы
то ни стало выбраться из этой компании; дело стояло только за
тем, как к этому приступить? Как сказать об этом голубому купидону и общим друзьям?.. На это у меня
не хватило силы, и я все откладывал свое решение день ото дня в сладостной надежде,
что не подвернется ли какой счастливый случай и
не выведет ли он меня отсюда, как привел?
Не забудьте,
что в тогдашнее время увидеть в своей комнате голубого солдата было совсем
не то,
что теперь, хотя и теперь, конечно, это визит
не из особенно приятных, но тогда… это спаси боже
что значило!
Положение мое делалось еще беспомощнее, и я решился во
что бы
то ни стало отсюда
не выходить. Хотя, конечно, и квартира Леонида Григорьевича была
не бог знает какое надежное убежище, но я предпочитал оставаться здесь, во-первых, потому,
что все-таки рассчитывал на большую помощь со стороны Постельникова, а во-вторых, как известно, гораздо выгоднее держаться под самою стеной, с которой стреляют,
чем отбегать от нее, когда вовсе убежать невозможно.
Изнывая и томясь в самых тревожных размышлениях о
том, откуда и за
что рухнула на меня такая напасть, я довольно долго шагал из угла в угол по безлюдной квартире Постельникова и, вдруг почувствовав неодолимую слабость, прикорнул на диванчике и задремал. Я спал так крепко,
что не слышал, как Постельников возвратился домой, и проснулся уже, по обыкновению, в восемь часов утра. Голубой купидон в это время встал и умывался.
— Пустяки это, Филимоша, все пустяки: арест — вздор, и сослать тебя никуда
не сошлют, я тебе в
том порука,
что никуда тебя
не сошлют.
Я в нее и
не хотел, — я хотел в уланы, а это все маменька так устроила,
что… в этом войске, говорит, хорошо, и обеспечено, и мундир, и шпоры, и это войско на войну
не ходит, — а между
тем она, моя почтенная матушка-то,
того не сообразила, годен ли я, способен ли я к этой службе.
Но я Бекасинникова в
том не виню:
что же ты будешь делать?
Поверите или нет, я даже
не мог злиться. Я был так ошеломлен откровенностью Постельникова,
что не только
не обругал его, но даже
не нашел в ответ ему ни одного слова! Да немного времени осталось мне и для разговоров, потому
что в
то время, как я
не мешал Постельникову покрывать поцелуями мои щеки, он махнул у меня за плечами своему денщику, и по этому мановению в комнату явились два солдата и от него же взяли меня под арест.
Я просидел около десяти дней в какой-то дыре, а в это время вышло распоряжение исключить меня из университета, с
тем чтобы ни в какой другой университет
не принимать; затем меня посадили на тройку и отвезли на казенный счет в наш губернский город под надзор полиции, причем, конечно, утешили меня
тем,
что, во внимание к молодости моих лет, дело мое
не довели до ведома высшей власти. Сим родительским мероприятием положен был предел учености моей.
«На же тебе меня, на! — говорил я мысленно своей судьбе. — На тебе меня, и поделай-ка со мной что-нибудь чуднее
того,
что ты делала. Нет, мол, голубка, ты меня уж ничем
не удивишь!»
— Вас зовут Филимон! — воскликнул генерал, сделав еще более круглые глаза и упирая мне в грудь своим указательным пальцем. — Ага! что-с, — продолжал он, изловив меня за пуговицу, —
что? Вы думаете,
что нам что-нибудь неизвестно? Нам все известно: прошу
не запираться, а
то будет хуже! Вас в вашем кружке зовут Филимоном! Слышите:
не запираться, хуже будет!
— Вы ничего
не сделали, — тихо и безгневно отвечал мне генерал. — Но
не думайте,
что нам что-нибудь неизвестно: нам все известно, мы на
то поставлены, и мы знаем,
что вы ничего
не сделали.
Разве у нас это всё по способностям расчисляют? я и сам к моей службе
не чувствую никакого призвания, и он (адъютант кивнул на дверь, за которую скрылся генерал), и он сам сознается,
что он даже в кормилицы больше годится,
чем к нашей службе, а все мы между
тем служим.
— Прекрасно, — говорит, — вот и это прекрасно! Извини меня,
что я смеюсь, но это для начала очень хорошо: «
не с деньгами жить, а с добрыми людьми»! Это черт знает как хорошо, ты так и комиссии… как они к тебе приедут свидетельствовать… Это скоро сделается. Я извещу,
что ты
не того…
— Извещу,
что у тебя меланхолия и
что ты с оружием в руках небезопасен, а ты: «
не с деньгами, мол, жить, а с добрыми людьми», и вообще
чем будешь глупее,
тем лучше.
— Конечно, — убеждал меня Постельников, — ты
не подумай, Филимоша,
что я с
тем только о тебе и хлопотал, чтобы ты эти бумажонки отвез; нет, на это у нас теперь сколько угодно есть охотников, но ты знаешь мои правила: я дал
тем нашим лондонцам-то слово с каждым знакомым, кто едет за границу, что-нибудь туда посылать, и потому
не нарушаю этого порядка и с тобой; свези и ты им кой-что.
Так тихо и мирно провел я целые годы,
то сидя в моем укромном уголке,
то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого
не ждал и ни во
что не верил и так, к стыду моему,
не только
не принял ни в
чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив,
что это уже
не одни либеральные разговоры, а
что в самом деле сделано много бесповоротного, над
чем пошутить никакому шутнику неудобно.
Помогли ли мне соотчичи укрепить мою веру в
то,
что время шутовства, всяких юродств и кривляний здесь минуло навсегда, и
что под веянием духа
той свободы, о которой у нас
не смели и мечтать в мое время, теперь все образованные русские люди взялись за ум и серьезно тянут свою земскую тягу, поощряя робких, защищая слабых, исправляя и воодушевляя помраченных и малодушных и вообще свивая и скручивая наше растрепанное волокно в одну крепкую бечеву, чтобы сцепить ею воедино великую рознь нашу и дать ей окрепнуть в сознании силы и права?..
Ну, думаю себе, этакой кипучей деятельности нигде, ни в какой другой стране, на обоих полушариях нет. В целую неделю человек один только раз имеет десять минут свободного времени, да выходит,
что и
тех нет!.. Уж этого приятеля, бог с ним, лучше
не беспокоить.
Ходил в театр: давали пьесу, в которой показано народное недоверие к
тому,
что новая правда воцаряется. Одно действующее лицо говорит,
что пока в лежащих над Невою каменных «свинтусах» (сфинксах) живое сердце
не встрепенется, до
тех пор все будет только для одного вида. Автора жесточайше изругали за эту пьесу. Спрашивал сведущих людей: за
что же он изруган? За
то, чтобы правды
не говорил, отвечают… Какая дивная литература с ложью в идеале!
Поэт
того же мнения,
что правда
не годится, и даже разъяснял мне, почему правды в литературе говорить
не следует; это будто бы потому,
что «правда есть меч обоюдоострый» и ею подчас может пользоваться и правительство; честность, говорит, можно признавать только одну «абсолютную», которую может иметь и вор, и фальшивый монетчик.
— Ну, все-таки это, верно,
не тот. Этот, например, как забрал себе в голову,
что в Англии была королева Елисавета, а нынче королева Виктория, так и твердит,
что «в Англии женщинам лучше, потому
что там королевы царствуют». Сотрудники хотели его в этом разуверить, —
не дается: «вы, говорит, меня подводите на смех». А «абсолютная» честность есть.