Неточные совпадения
По силе производимого ею впечатления с нею
не мог соперничать даже ее товарищ, хотя
это был экземпляр, носивший, кроме шарманки, чахотку в груди и следы всех страданий, которыми несчастнейший из жидов участвует с банкиром Ротшильдом в искуплении грехов падшего племени Израиля.
Дворник сделал именно такое заключение, какое он должен сделать: «собаке снится хлеб, а рыба — рыбаку». Естественней
этого ничего
быть не может.
Не говоря о том, что она
была хорошей женой, хозяйкою и матерью, она умела и продавать в магазине разные изделия токарного производства; понимала толк в работе настолько, что
могла принимать всякие, относящиеся до токарного дела заказы, и — мало
этого — на окне их магазина на большом белом листе шляпного картона
было крупными четкими буквами написано на русском и немецком языках: здесь починяют, чистят, а также и вновь обтягивают материей всякие, дождевые и летние зонтики.
— О, всех! всех, мои Иоганус! — отвечала опять Софья Карловна, и василеостровский немец Иоган-Христиан Норк так спокойно глядел в раскрывавшиеся перед ним темные врата сени смертной, что если бы вы видели его тихо меркнувшие очи и его посиневшую руку, крепко сжимавшую руку Софьи Карловны, то очень
может быть, что вы и сами пожелали бы пред вашим походом в вечность услыхать
не вопль,
не вой,
не стоны,
не многословные уверения за тех, кого вы любили, а только одно
это слово; одно ваше имя, произнесенное так, как произнесла имя своего мужа Софья Карловна Норк в ответ на его просьбу о детях.
— Ручки весьма изрядные, — отвечал, тщательно повязывая перед зеркалом галстук, Истомин. — Насчет
этих ручек
есть даже некоторый анекдот, — добавил он, повернувшись к Шульцу. — У
этой барыни муж дорогого стоит. У него руки совсем мацерированные: по двадцати раз в день их моет; сам ни за что почти
не берется, руки никому
не подает без перчатки и уверяет всех, что и жена его
не может дотронуться ни до чьей руки.
— Ню, что
это?
Это, так
будем мы смотреть, совсем как настоящая безделица. Что говорить о мне? Вот вы! вы артист, вы художник! вы
можете — ви загт ман дизе!.. [Как
это говорится? (нем.).] творить! А мы, мы люди… мы простой ремесленник. Мы совсем
не одно… Я чувствую, как
это, что
есть очень, что очень прекрасно; я все
это могу очень прекрасно понимать… но я шары на бильярды делать умею! Вот мое художество!
— Ein hübsches Pärchen! [Красивая пара!] Nu da ist Mal ein Pärchen! Ein bessers Paar kann's nicht! [Вот так пара! Лучше
этой пары уж
быть не может!]
Если брать мерилом дружбы деньги, что,
может статься,
будет и
не совсем неосновательно, то если бы Истомин попросил у Шульца взаймы на слово десять тысяч рублей, Шульц бы только обрадовался возможности услужить ими своему другу; если бы у него на
этот случай
не было в руках таких денег, то он достал бы их для друга со дна моря.
Роман Прокофьич, впрочем,
был человек необезличевший, и женщины любили его
не за одну его наружность. В нем еще цела
была своя натура — натура,
может быть, весьма неодобрительная; но все-таки
это была натура из числа тех, которые при стереотипности всего окружающего
могут производить впечатление и обыкновенно производят его на женщин пылких и всем сердцем ищущих человека, в котором мерцает хотя какая-нибудь малейшая божия искра, хотя бы и заваленная целою бездною всякого греховного мусора.
Освободив себя от тирании
этого предания, нынешний художник уже
не пренебрегает многим, что
может быть пришлифовано к нему,
не нарушая его художественного настроения: он отдал публичным канканерам свои небрежно повязанные галстуки, уступил «болванам петербургского нигилизма» длинную гривку и ходит нынче совсем человеком: даже немножко читает.
— Да, копилку, и очень красивая копилка; и у вас всегда все пуговицы к рубашкам пришиты, и вы
можете спать всегда у белого плечика. — Чудесно!! И всему
этому так и
быть следует, голубчик. У Берты Ивановны Шульц
есть дом — полная чаша; у Берты Ивановны Шульц — сундуки и комоды ломятся от уборов и нарядов; у Берты Ивановны Шульц — муж, нежнейший Фридрих, который много что скажет: «Эй, Берта Ивановна, смотрите, как бы мы с вами
не поссорились!» Берта Ивановна вся куплена.
Долго я проворочался, придя домой, на моей постели и
не мог уснуть до света. Все смущал меня
этот холод и трепет,
этот слабый звук
этого слабого прощайте и тысячу раз хотелось мне встать и спросить Истомина, зачем он, прощаясь, поцеловал Манину руку, и поцеловал ее как-то странно — в ладонь. Утром я опять думал об
этом, и все мне
было что-то такое очень невесело.
Против Истомина, в амбразуре того же окна, сидела
не молодая и
не старая дама, которая еще
не прочь
была нравиться и очень
могла еще нравиться, а между ними, на лабрадоровом подоконнике
этого же самого окна, помещался небольшой белокуренький господинчик с жиденькими войлоковатыми волосами и с физиономией кладбищенского, тенористого дьякона.
Это просто он
был влюблен, то
есть сказал себе: «Камилла
быть должна моей,
не может быть иначе», и безумствовал свирепея, что она
не его сейчас, сию минуту.
— Нет, я
этого никогда
не желала, — отвечала она тихо, покачав головою. — Я желала, чтобы
не было более уроков —
это правда, я
этого желала; но чтобы он совсем перестал к нам ходить, чтобы показал
этим пренебрежение к нашему семейству… я
этого даже
не могла пожелать.
Не мог я определить — хорошо мне от
этого или худо;
не мог я крикнуть,
не в силах
был повернуться.
«
Не может ничего
этого быть! — уговаривал я себя на другой день. — Верно, Ида Ивановна знает очень немногое; верно, она без всяких слов Мани знает только одно, что сестра ее любит Истомина, и замечает, что неизвестность о нем ее мучит».
— Я
не против чего; но, помилуйте, что ж
это может быть за замужество, да еще для такой восторженной и чуткой женщины, как Маня? И представьте себе, что когда он только заговаривал, чтобы повезть ее поразвлечься, я тогда очень хорошо предвидела и знала все, чем
это окончится.
— Я бы, однако, дал довольно дорого, чтобы посмотреть на самого
этого гостя, — проговорил слесарный ученик, который, впрочем, потому и
был так щедр, что никому
не мог ничего дать.
— Они вошли, — говорила madame Шмидт. — Он такой, как
этот черт, который нарисован в Кельне. Ты,
может быть,
не видал его, но
это все равно: он маленький, голова огромная, но волосы все вверх. Я полагаю, что он непременно должен
есть сырое мясо, потому что у него глаза совершенно красные, как у пьяного француза. Фи, я терпеть
не могу французов.
— Да все
это еще простительно, если смотреть на вещи снисходительным глазом: она ведь
могла быть богата, а Бер, говорят, слишком жаден и сам своих лошадей кормит. Я
этому верю, потому что на свете
есть всякие скареды. Но Вейса
не было, а он должен
был играть на фортепиано. Позвали
этого русского Ивана, что лепит формы, и тут-то началась потеха. Ты знаешь, как он страшен? Он ведь очень страшен, ну и потому ему надели на глаза зеленый зонтик. Все равно он так распорядился, что ему глаза теперь почти
не нужны.
Ида побледнела. Вермана четвертый день
не было дома, и новость
эта могла касаться его непосредственно. Соваж первого мая отправился на екатерингофское гулянье и
не мог встретить серьезных препятствий отыскаться на пятый день в виде тела, принадлежащего Норкам.
— А если бы мы жили у вас, и он бы сказал
это,
это была бы ужасная неделикатность. Ты
не сердись — я
не хочу неприятностей, — я говорю тебе, что он сказал
это без умысла, но мне бы
это показалось…
могло бы показаться… что мать моя в тягость, что он решил себе, что ей довольно жить; а
это б
было для меня ужасно.
Одного Истомина она
могла бы потревожить.
Эта радостная новость,
может быть, опять взлетала бы над ним Ивиковыми журавлями и, напомнив ему отринутое счастье, заставила бы задрожать за неузнатую Денман. Но Истомин давно куда-то бесследно исчез и, наверное, никогда об
этом не узнает.