Неточные совпадения
В губернском городе N
есть довольно большой деревянный дом, принадлежащий господам Висленевым, Иосафу Платоновичу, человеку лет тридцати пяти,
и сестре его, Ларисе Платоновне, девушке по двадцатому году.
Дом этот, просторный
и барский,
был бы вовсе бездоходен, если б его владельцы захотели жить в нем, не стесняясь.
Родители нынешних владельцев строили дом для себя
и не предвидели никакой нужды извлекать из него какие бы то ни
было доходы, а потому
и планировали его, что называется, по своей фантазии.
Старикам не
было и нужды стеснять себя, потому что у них по старине
были хорошие доходы с доходного места.
Всем этим прожить
было невозможно, тем более, что приходилось воспитывать нынешних владельцев дома, Иосафа Платоновича, бывшего тогда в шестом классе гимназии,
и Ларису Платоновну, оставшуюся в совершенном малолетстве.
Вдова Висленева вела жизнь аккуратную
и расчетливую,
и с тяжкою нуждой не зналась, а отсюда в губернских кружках утвердилось мнение, что доходы ее отнюдь не ограничиваются домом да пенсией, а что у нее, кроме того, конечно,
есть еще
и капитал, который она тщательно скрывает, приберегая его на приданое Ларисе.
Иосаф Платонович Висленев тотчас, по окончании университетского курса, приехал домой,
и только что
было определился на службу, как вдруг его ночью внезапно арестовали, обыскали
и увезли куда-то по политическому делу.
Спасения
и возврата его никто не чаял, его считали погибшим навеки, причем губернскому человечеству
были явлены новые доказательства человеческого, или, собственно говоря, женского коварства
и предательства, со стороны одной молодой, но, как все решили, крайне испорченной
и корыстной девушки, Александры Ивановны Гриневич.
Опасения,
и понятные,
и уместные, на этот раз, как редкое,
быть может, исключение, оказались излишними.
Таким образом Сашенька, которая
была недурна собой, очень способна, училась хорошо, нрав имела веселый
и кроткий, чем она не невеста?
Матери очень многих девиц, поставленных гораздо лучше, чем дочь доктора Гриневича,
и гораздо положительнее ее обеспеченных, не пренебрегли бы таким женихом, как Висленев, а Сашеньке Гриневич партия с Висленевым, по всеобщему приговору,
была просто клад, за который эта девушка должна
была держаться крепче.
По общим замечаниям, Сашенька понимала свою пользу
и держалась, за что ей следовало держаться, превосходно. Говорили, что надо
было дивиться ее такту
и уму, твердым
и расчетливым даже не по летам. С Иосафом Платоновичем она не всегда
была ровна,
и даже подчас для самого ненаблюдательного взгляда
было заметно, что между ними пробегали легкие тени.
Солидности этой, однако, не всеми
была дана одинаковая оценка,
и многие построили на ней заключения, невыгодные для характера молодой девушки. Некоторые молодые дамы, например, называли это излишнею практичностью
и жесткостью: по их мнению, Саша, имей она душу живую
и восприимчивую, какую предполагает в себе каждая провинциальная дама, не убивала бы поэтические порывы юноши, а поддержала бы их: женщина должна вдохновлять, а не убивать вдохновение.
Вдова Висленева не внимала этим речам, ей нелегко
было содержать сына в школе,
и потому она страшно боялась всего, что угрожало его успехам,
и осталась на стороне Саши, которою таким образом
была одержана первая солидная победа над всеми желавшими соперничать с нею в семье жениха.
Старые дамы глядели на дело с другой стороны
и, презирая вдаль, предсказывали утвердительно одно, что Саша раньше времени берет Иосафа Платоновича под башмак
и отныне
будет держать целую жизнь под башмаком.
Мать Висленева явила столько характера, что не смущалась
и такими предсказаниями
и, махая рукой, отвечала, что «Улита едет, а когда-то
будет!»
—
И я, maman, сама стыжусь беспрестанных размолвок
и страдаю от них больше, чем он. Верьте, что я тысячу раз сама охотнее просила бы у него извинения… я сделала бы все, чего бы он только захотел, если б я…
была виновата!
— Мама, дружок мой, не спрашивай меня об этом, это, может
быть, в самом деле все пустяки, которые я преувеличиваю; но их… как тебе, мама, выразить, не знаю. Он хочет любить то, чего любить не может, он верит тем, кому не доверяет; он слушается всех
и никого… Родная! прости мне, что я тебя встревожила,
и забудь о моей болтовне.
Когда приезжал на каникулы Иосаф Висленев из университета, он
и Саша встречались друг с другом каждый раз чрезвычайно тепло
и нежно, но в то же время
было замечено, что с каждою побывкой Висленева домой радость свидания с Сашей охладевала.
Теней
и прежних полудетских ссор теперь, правда, не
было, но зато их в молодой девушке заменили сдержанность
и самообладание
и в речи,
и в приемах.
Предложение генерала
было отклонено, чему, впрочем, никто
и не удивился, потому что хотя Синтянин еще бодр,
и свеж,
и даже ловок настолько, что не боялся соперничества молодых людей в танцах, но про него шла ужасная слава.
Красотою ее, хотя
и довольно стереотипною, по беспредельной кротости выражения, можно
было любоваться только случайно, когда она, глядя в окно, смаргивала с глаз набегавшие на них слезы или когда из-за оконной ширмы видно
было ее вздрагивающее плечо.
Она
была всегда если не в слезах, то в страхе, — так ее все себе
и представляли,
и связывали это представление с характером генерала Синтянина.
А какой это
был характер, про то Бог один ведал, хотя по наружности
и приемам генерал
был человек очень мягкий, даже чересчур мягкий.
Для женщин Синтянин
был особенно антипатичен, потому что он на словах
был неумытно строг к нравам; трактовал женщин несовершеннолетними, требующими всегдашней опеки,
и цинически говорил, что «любит видеть, как женщина плачет».
Ко всему же этому у генерала Синтянина, человека очень стройного
и высокого роста, при правильном
и бледном матовом лице
и при очень красиво-павших сединах,
были ужасные, леденящие глаза, неопределенного, темно-серого цвета, без малейшего отблеска.
Дело в том, что у Эльвиры Карловны, в то время, когда она приехала с Синтяниным из Петербурга,
была десятилетняя дочь, Флора, от законного брака Эльвиры Карловны с бедным ювелирным подмастерьем из немцев, покинутым женою в Петербурге, неизвестно за что
и почему!
Большинство общества решило, что Флоре все-таки гораздо лучше
быть генеральшею, чем писаршей,
и большинство этим удовольствовалось, а меньшинство, содержащее необходимую для стояния города «праведность трех», только покивало головами
и приумолкло.
Дело во всяком случае совершено,
и никто не
был властен в нем ничего ни поправлять, ни перерешать.
Они обе переменили лютеранство на православие
и были чрезвычайно богомольны, а может
быть даже
и религиозны.
Пелены, занавесы, орари
и воздухи приходской церкви — все это
было сделано их руками,
и приходское духовенство считало Флору
и ее мать ревностнейшими прихожанками.
Так прошло десять лет. Город привык видеть
и не видать скромных представительниц генеральского семейства,
и праздным людям оставалось одно удовольствие решать: в каких отношениях находятся при генерале мать
и дочь,
и нет ли между ними соперничества? Соперничества между ними, очевидно, не
было,
и они
были очень дружны. К концу десятого года замужества Флоре, или по нынешнему Анне Ивановне, бог дал глухонемую дочку, которую назвали Верой.
Густой, черный вуаль Флоры, никогда не открывавшийся на улице
и часто спущенный даже в темном углу церкви,
был поднят, когда она стояла посреди храма у изголовья гроба своей матери.
На бедную Флору смотрели жадно
и со вниманием,
и она, доселе по общему признанию считавшаяся некрасивою, к удивлению, не только никому отнюдь не казалась дурною, но напротив, кроткое, бледное, с легким золотистым подцветом лицо ее
и ее черные, глубокие глаза, направленные на одну точку открытых врат алтаря,
были найдены даже прекрасными.
Как ни замкнут
был для всех дом Синтянина, но все-таки из него дошли слухи, что генерал, узнав, по чьему-то доносу, что у одного из писарей его канцелярии, мараковавшего живописью,
есть поясной портрет Флоры, сделанный с большим сходством
и искусством, потребовал этот портрет к себе, долго на него смотрел, а потом тихо
и спокойно выколол на нем письменными ножницами глаза
и поставил его на камине в комнате своей жены.
Что же касается до самого художника, то он
был отчислен от канцелярии генерала
и отдан в другую команду, в чьи-то суровые руки; несчастный не вынес тяжкой жизни, зачах
и умер.
Об этом
и речи не
было в семейных советах Гриневичей.
— Я тебя, Саша, совсем не стесняю
и не заклинаю… Нет, нет! Спаси меня от этого Боже! — продолжал он, крестясь
и поднимая на лоб очки, — покидать человека в несчастии недостойно.
И пожелай ты за него выйти, я, скрепя сердце, дам согласие. Может
быть, даже сами со старухою пойдем за тобой, если не отгонишь, но…
Неодолимым страстям
есть известное оправдание в их силе
и неодолимости; но с человеком, у которого нет… вовсе этого… как бы это тебе назвать… с человеком…
Он
был уверен, что весь этот разговор веден его дочерью просто ради шутки; но это
была с его стороны большая ошибка, которая
и обнаружилась на другой же день, когда старик
и старуха Гриневичи сидели вместе после обеда в садовой беседке,
и к ним совершенно неожиданно подошла дочь вместе с генералом Синтяниным
и попросила благословения на брак.
Объяснения, которые после этого последовали у них наедине с дочерью,
были по обычаю очень кратки
и не выяснили ничего, кроме того, что Саше брак с Синтяниным приходится более всего по мыслям
и по сердцу. Говорить более
было не о чем,
и дочь Гриневича
была обвенчана с генералом.
Теперь уже прошло восемь лет со дня свадьбы, а Александра Ивановна Синтянина жива
и здорова,
и даже отнюдь не смотрит надгробною статуей, с которой сравнивали Флору. Александра Ивановна, напротив,
и полна,
и очень авантажна,
и всегда находит в себе силу
быть в меру веселою
и разговорчивою.
В чем заключается этот секрет полнеть
и не распадаться в несчастии? (А что Александра Ивановна
была несчастлива, в том не могло
быть ни малейшего сомнения. Это
было признано всеми единогласно).
Отца
и мать своих любила Синтянина, но ведь они же
были и превосходные люди, которых не за что
было не любить; да
и то по отношению к ним у нее, кажется,
был на устах медок, а на сердце ледок.
И в самом деле, нечто в этом роде
было, но
было вот как: Гриневич посоветовался с дочерью, принять или не принять обязательное предложение?
— Совершенная правда! ты пристроилась, а мы стары. Нет; да мимо меня идет чаша сия! — решил, махнув рукой, старый Гриневич
и отказался от места, сказав, что места нужны молодым, которые могут
быть на службе гораздо полезнее старика, а мне-де пора на покой;
и через год с небольшим действительно получил покой в безвестных краях
и три аршина земли на городском кладбище, куда вслед за собою призвал вскоре
и жену.
Ныне, то
есть в те дни, когда начинается наш рассказ, Александре Ивановне Синтяниной от роду двадцать восемь лет, хотя, по привычке ни в чем не доверять ей,
есть охотники утверждать, что генеральше уже стукнуло тридцать, но она об этом
и сама не спорит.
Полные руки ее с розовыми ногтями достойны
быть моделью ваятеля; шея бела как алебастр
и чрезвычайно красиво поставлена в соотношении к бюсту, служащему ей основанием.
Общество видит только нечто странное в этих беспрестанных перекочевках генеральши из городской квартиры на хутор
и с хутора назад в город
и полагает, что тут что-нибудь да
есть; но тут же само это общество считает все составляющиеся насчет Синтяниной соображения апокрифическими.
Это долго занимало всех. Все уверены, что здесь непременно
есть какая-нибудь история, даже очень важная
и, может
быть, страшная история. Но как ее проникнуть? Вот вопрос.