Неточные совпадения
Старые дамы глядели на дело с
другой стороны и, презирая вдаль, предсказывали утвердительно
одно, что Саша раньше времени берет Иосафа Платоновича под башмак и отныне будет держать целую жизнь под башмаком.
Старик закрыл
одною рукой глаза, а
другою затряс в воздухе, как будто отгоняя от себя страшное видение, и отвернулся.
Отсюда дверь в переднюю, тоже очень чистую, с двумя окнами на двор; из передней налево большая комната с двумя окнами в
одной стене и с итальянским окном в
другой.
По стенам висят несколько гравюр и литографий, между которыми самое видное место занимают Ревекка с овцами у колодца; Лаван, обыскивающий походный шатер Рахили, укравшей его богов, и пара замечательных по своей красоте и статности лошадей в английских седлах; на
одной сидит жокей,
другая идет в поводу, без седока.
Здесь также два окна в
одной стене и
одно широкое, тройное, «итальянское» окно в
другой.
Любили ли они
одна другую?
— Фу, фу, фу, — заговорил Иосаф Платонович, бросая на
один стул пальто, на
другой шляпу, на третий палку. — Ты уже совсем устроился?
— Позволь, однако, любезный
друг, тебе заметить, что ведь
одна из этих двух, о которых ты говоришь, мне родная сестра!
Держись, пожалуйста, умней, мой благородный вождь, иначе ты будешь свешен и смерян здесь в
одну неделю, и тебя даже подлецом не назовут, а просто нарядят в шуты и будут вышучивать! а тогда уж и я не стану тебя утешать, а скажу тебе: выпроси,
друг Иосаф Платоныч, у кого-нибудь сахарную веревочку и подвесся минут на десять.
Висленев ушел, а Горданов запер за ним двери на ключ, достал из дорожной шкатулки два револьвера, осмотрел их заряды, обтер замшей курки и положил
один пистолет на комод возле изголовья кровати,
другой — в ящик письменного стола. Затем он взял листок бумаги и написал большое письмо в Петербург, а потом на
другом клочке бумаги начертил...
— И ваш отец Евангел совершенно прав, — опять согласился Горданов. — Если возьмем этот вопрос серьезно и обратимся к истории, к летописям преступлений или к биографиям великих людей и
друзей человечества, везде и повсюду увидим
одно бесконечное ползанье и круженье по зодиакальному кругу: все те же овны, тельцы, раки, львы, девы, скорпионы, козероги и рыбы, с маленькими отменами на всякий случай, и только. Ново лишь то, что хорошо забыто.
Покойная ночь, которую все пожелали Висленеву, была неспокойная. Простясь с сестрой и возвратясь в свой кабинет, он заперся на ключ и начал быстро ходить взад и вперед. Думы его летели
одна за
другою толпами, словно он куда-то несся и обгонял кого-то на ретивой тройке, ему, очевидно, было сильно не по себе: его точил незримый червь, от которого нельзя уйти, как от самого себя.
После ночи, которою заключился вчерашний день встреч, свиданий, знакомств, переговоров и условий, утро встало неласковое, ветреное, суровое и изменчивое. Солнце, выглянувшее очень рано, вскоре же затем нырнуло за серую тучу, и то выскакивало на короткое время в прореху облаков, то снова завешивалось их темною завесой. Внизу было тихо, но вверху ветер быстро гнал бесконечную цепь тяжелых, слоистых облаков, набегавших
одно на
другое, сгущавшихся и плывших предвестниками большой тучи.
Из-под сарая вылетела стая кур, которых посреди двора поджидал голенастый красный петух, и вслед за тем оттуда же вышла бойкая рябая, востроносая баба с ребенком под
одною рукой и двумя курицами — под
другою.
Форов взглянул, перехватил в
одну руку книгу и трубку, а
другую протянул Висленеву.
—
Одни увлекательней и легче, как Златоуст, Массильон и Иннокентий, а
другие тверже и спористей, как Василий Великий, Боссюэт и Филарет. Ренан ведь очень легок, а вы если критикой духа интересуетесь, так Ламене извольте прочитать. Этот гораздо позабористей.
Кому же было заняться этим сводом, как не Горданову? Он за это и взялся, и в длинной речи отменил грубый нигилизм, заявленный некогда Базаровым в его неуклюжем саке, а вместо его провозгласил негилизм — гордановское учение, в сути которого было понятно пока
одно, что негилистам дозволяется жить со всеми на
другую ногу, чем жили нигилисты. Дружным хором кружок решил, что Горданов велик.
Кишенский пошел строчить в трех разных газетах, трех противоположных направлений, из коих два, по мнению Ванскок, были безусловно «подлы». Он стал богат; в год его уже нельзя было узнать, и он не помог никому ни своею полицейскою службой, ни из своей кассы ссуд, а в печати, если кому и помогал
одною рукой, то
другой зато еще злее вредил, но с ним никто не прерывал никаких связей.
Вот
один уже заметное лицо на государственной службе;
другой — капиталист; третий — известный благотворитель, живущий припеваючи на счет филантропических обществ; четвертый — спирит и сообщает депеши из-за могилы от Данта и Поэ; пятый — концессионер, наживающийся на казенный счет; шестой — адвокат и блистательно говорил в защиту прав мужа, насильно требующего к себе свою жену; седьмой литераторствует и
одною рукой пишет панегирики власти, а
другою — порицает ее.
— Так в чем же тут разница: стало быть, в симпатии?
Один вам милее
другого, да?
— Я тоже и сама так думала, и оно бы очень не трудно, да Кишенский находит, что они не вредят: он сам издал
один патриотический роман, и сам его в
одной газете ругал, а в
другой — хвалил и нажил деньги.
Он знал, что верны
одни лишь прямые ходы и что их только можно повторять, а все фокусное действует только до тех пор, пока оно не разоблачено, и этот демон шептал Павлу Николаевичу, что тут ничто не может длиться долго, что весь фейерверк скоро вспыхнет и зачадит, а потому надо быстро сделать ловкий курбет, пока еще держатся остатки старых привычек к кучности и «свежие раны» дают тень, за которою можно пред
одними передернуть карты, а
другим зажать рот.
Висленев в это время жил в
одном из тех громадных домов Невского проспекта, где, как говорится, чего хочешь, того просишь: здесь и роскошные магазины, и депо, и мелочная лавка, и французский ресторан, и греческая кухмистерская восточного человека Трифандоса, и
другие ложементы с парадных входов на улицу, и сходных цен нищенские стойла в глубине черных дворов.
— Я этого даже никогда и не слыхал, чтобы по произволу перемещали жир с
одной части тела на
другую, — отвечал Висленев.
К Кишенскому вела совершенно особенная лестница, если не считать двух дверей бельэтажа, в коих
одна вела в аптеку, а
другая в сигарный магазин.
Возле Кишенского, с
одной стороны, немножко сзади, шел его решительный рыжий лакей, а с
другой, у самых ног, еще более решительный рыжий бульдог.
— Для той аферы, которую я намерен предложить вам, нет человека удобного более вас, потому что она вас
одних более
других касается.
— Да как вы хотите… какой решительности?.. С
одной стороны… такое необыкновенное предложение, а с
другой… оно тоже стоит денег, и опять риск.
— Не трудитесь отгадывать, — отвечал Горданов, — потому что, во-первых, вы этого никогда не отгадаете, а во-вторых, операция у меня разделена на два отделения, из которых
одно не открывает
другого, а между тем оба они лишь в соединении действуют неотразимо. Продолжаю далее: если бы вы и уладили свадьбу своими средствами с
другим лицом, то вы только приобрели бы имя… имя для будущих детей, да и то с весьма возможным риском протеста, а ведь вам нужно и усыновление двух ваших прежних малюток.
Дело должен был начать Кишенский, ему
одному известными способами, или по крайней мере способами, о которых
другие как будто не хотели и знать. Тихон Ларионович и не медлил: он завел пружину, но она, сверх всякого чаяния, не действовала так долго, что Горданов уже начал смущаться и хотел напрямик сказать Кишенскому, что не надо ли повторить?
Будучи перевенчан с Алиной, но не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного отца хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей брата Алины и Кишенского; он присутствовал с веселым и открытым лицом на крестинах двух
других детей, которых щедрая природа послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки были вписаны на его имя в приходские метрические книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц
один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем
одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы, не приходила.
Бедный Висленев не предвидел еще
одного горя: он ужасался только того, что на нем растут записи и что таким образом на нем лет через пятьдесят причтется триста тысяч, без процентов и рекамбий; но
другими дело было ведено совсем на иных расчетах, и Иосафу Платоновичу в половине четвертого полугодия все его три счета были предъявлены к уплате, сначала домашним, келейным образом, а потом и чрез посредство подлежащей власти.
Висленев встрепенулся, обвел вокруг комнату жалким, помутившимся взглядом и, вздрогнув еще раз, оперся
одною рукой на стол, а
другою достал из кармана зубочистку и стал тщательно чистить ею в зубах.
Горданов бросил
одну пару шаров за диван и с
другою подошел к графину, налил новый стакан воды и подал его Висленеву.
Кишенский, занятый литературой, которая служила ему для поддержки
одних концессионеров и компаний и для подрыва и унижения
других, уже по ссудной кассе мало занимался: ею теперь вполне самостоятельно заправляла жена Висленева, и ей-то такой компаньон и сотоварищ, как Горданов, был вполне находкой.
— Это ловко! — воскликнул Кишенский, закончив свой рассказ, и добавил, что неприятно лишь
одно, что Ципри-Кипри ведет себя ужасною девчонкой и бегает по редакциям, прося напечатать длиннейшую статью, в которой обличает и Данку, и многих
других. — Я говорил ей, — добавил он, — что это не годится, что ведь все это свежая рана, которой нельзя шевелить, но она отвечала: «Пусть!» — и побежала еще куда-то.
Нет,
друг мой,
один Бог видит, как мне самой это противно, но не могу: как вспомню, что это сделалось, что Подозеров отказался, что она живет у Бодростиной, где этот вор Горданов, и не могу удержаться.
Вы были всегда безукоризненно честны, но за это только почитают; всегда были очень умны, но… женщины учителей не любят, и… кто развивает женщину, тот работает на
других, тот готовит ее
другому; вы наконец не скрывали, или плохо скрывали, что вы живете и дышите
одним созерцанием ее действительно очаровательной красоты, ее загадочной, как Катя Форова говорит, роковой натуры; вы, кажется, восторгались ее беспрерывными порываниями и тревогами, но…
Нет, — добавила она, — нет; я простая, мирная женщина; дома немножко деспотка: я не хочу удивлять, но только уж если ты, милый
друг мой, если ты выбрал меня, потому что я тебе нужна, потому что тебе не благо
одному без меня, так (Александра Ивановна, улыбаясь, показала к своим ногам), так ты вот пожалуй сюда; вот здесь ищи поэзию и силы, у меня, а не где-нибудь и не в чем-нибудь
другом, и тогда у нас будет поэзия без поэта и героизм без Александра Македонского.
— О, несравненно! В достоинствах можно сшибиться; притом, — добавила она, вздохнув, —
один всегда достойнее
другого, пойдут сравнения и выводы, а это смерть любви; тогда как тот иль та, которые любимы просто потому, что их любят, они ничего уж не потеряют ни от каких сравнений.
Одному плану мешала гордость Ларисы,
другому — ее непредвидимые капризы, третьему — ее иногда быстрая сообразительность и непреклонность ее решений.
— Перехвати, с моей стороны препятствий не будет, а уж сам я тебе не дам более ни
одного гроша, — и Горданов взял шляпу и собирался выйти. — Ну выходи, любезный
друг, — сказал он Висленеву, — а то тебя рискованно оставить.
— С точки зрения дураков — это вздор, но с моей точки это не вздор, — размышлял Горданов, — женщина, которая мне нравится, должна быть моею, потому что без этого мне не будет хорошо. Но мне нужна и
одна, и
другая, я гонюсь за двумя зайцами и, по глупой пословице, я должен не поймать ни
одного. Но это вздор!
— Ни то, ни
другое: человек значит только то, что он значит, все остальное к нему не пристает. Я сегодня целый день мучусь, заставляя мою память сказать мне имя того немого, который в
одну из персских войн заговорил, когда его отцу угрожала опасность. Еду мимо вас и вздумал…
В домике у них всего было две квартиры, с которых с обеих выходило доходца в месяц рублей двенадцать, да и то
одна под эту пору пустовала, а за
другую Спиридонов месяца три уже не платил.
— Ищите же, — говорят, — себе квартиры, — и тот указывает на
одно,
другой — на
другое помещение, а он на все рукой машет: «Успеем, — говорит, — еще и на квартире нажиться».
В это время и случись происшествие: ехала чрез их город почтовая карета, лопнул в ней с горы тормоз, помчало ее вниз, лошадей передушило и двух пассажиров искалечило:
одному ногу переломило,
другому — руку.
Были это люди молодые, только что окончившие университетский курс и ехавшие в губернский город на службу,
один — товарищем председателя,
другой — чиновником особых поручений к губернатору.
Уже оба эти больные и выздоровели, и все не едут:
одного магнит держит,
другой для товарища сидит, да и сам тоже неравнодушен.