Неточные совпадения
И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то
все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: так
и так,
и у нас дома свое не хуже есть, —
и чем-нибудь отведет.
А когда англичане стали звать государя во всякие свои цейгаузы, оружейные
и мыльно-пильные заводы, чтобы показать свое над нами во
всех вещах преимущество
и тем славиться, — Платов сказал себе...
Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки [Кизлярка — виноградная водка из города Кизляра. (Прим. автора.)], дерябнул хороший стакан, на дорожний складень Богу помолился, буркой укрылся
и захрапел так, что во
всем доме англичанам никому спать нельзя было.
Англичане сразу стали показывать разные удивления
и пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на
все это радуется,
все кажется ему очень хорошо, а Платов держит свою ажидацию, что для него
все ничего не значит.
— Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без
всего этого воевали
и дванадесять язык прогнали.
А англичане же в это самое время тоже не спали, потому что
и им завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление подстроили, что у Платова
всю фантазию отняли.
А англичане
и не знают, что это такое молво. Перешептываются, перемигиваются, твердят друг дружке: «Молво, молво», а понять не могут, что это у нас такой сахар делается,
и должны сознаться, что у них
все сахара есть, а «молва» нет.
Тогда англичане позвали государя в самую последнюю кунсткамеру, где у них со
всего света собраны минеральные камни
и нимфозории, начиная с самой огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую глазам видеть невозможно, а угрызение ее между кожей
и телом.
Насилу государь этот ключик ухватил
и насилу его в щепотке мог удержать, а в другую щепотку блошку взял
и только ключик вставил, как почувствовал, что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать, а наконец вдруг прыгнула
и на одном лету прямое дансе
и две верояции в сторону, потом в другую,
и так в три верояции
всю кавриль станцевала.
Государь Александр Павлович сказал: «Выплатить», а сам спустил блошку в этот орешек, а с нею вместе
и ключик, а чтобы не потерять самый орех, опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в свою дорожную шкатулку, которая
вся выстлана перламутом
и рыбьей костью. Аглицких же мастеров государь с честью отпустил
и сказал им: «Вы есть первые мастера на
всем свете,
и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».
Государь этого не знал до самого приезда в Россию, а уехали они скоро, потому что у государя от военных дел сделалась меланхолия
и он захотел духовную исповедь иметь в Таганроге у попа Федота [«Поп Федот» не с ветра взят: император Александр Павлович перед своею кончиною в Таганроге исповедовался у священника Алексея Федотова-Чеховского, который после того именовался «духовником его величества»
и любил ставить
всем на вид это совершенно случайное обстоятельство.
Дорогой у них с Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались: государь так соображал, что англичанам нет равных в искусстве, а Платов доводил, что
и наши на что взглянут —
всё могут сделать, но только им полезного ученья нет.
И представлял государю, что у аглицких мастеров совсем на
всё другие правила жизни, науки
и продовольствия,
и каждый человек у них себе
все абсолютные обстоятельства перед собою имеет,
и через то в нем совсем другой смысл.
Платов остался с обидою
и лег дома на досадную укушетку, да так
все и лежал да покуривал Жуков табак без перестачи.
— Мое, — говорит, — теперь дело вдовье,
и мне никакие забавы не обольстительны, — а вернувшись в Петербург, передала эту диковину со
всеми иными драгоценностями в наследство новому государю.
Бросились смотреть в дела
и в списки, — но в делах ничего не записано. Стали того, другого спрашивать, — никто ничего не знает. Но, по счастью, донской казак Платов был еще жив
и даже
все еще на своей досадной укушетке лежал
и трубку курил. Он как услыхал, что во дворце такое беспокойство, сейчас с укушетки поднялся, трубку бросил
и явился к государю во
всех орденах. Государь говорит...
Мне эта коробочка
все равно теперь при моих хлопотах не нужна, а ты возьми ее с собою
и на свою досадную укушетку больше не ложись, а поезжай на тихий Дон
и поведи там с моими донцами междоусобные разговоры насчет их жизни
и преданности
и что им нравится.
Скажи им от меня, что брат мой этой вещи удивлялся
и чужих людей, которые делали нимфозорию, больше
всех хвалил, а я на своих надеюсь, что они никого не хуже.
Платов не совсем доволен был тем, что туляки так много времени требуют
и притом не говорят ясно: что такое именно они надеются устроить. Спрашивал он их так
и иначе
и на
все манеры с ними хитро по-донски заговаривал; но туляки ему в хитрости нимало не уступили, потому что имели они сразу же такой замысел, по которому не надеялись даже, чтобы
и Платов им поверил, а хотели прямо свое смелое воображение исполнить, да тогда
и отдать.
Лучше бы они могли сходить помолиться в Москву, до которой
всего «два девяносто верст», а святых угодников
и там почивает немало.
Теперь «афонские туляки» обвозят святости по
всей нашей родине
и мастерски собирают сборы даже там, где взять нечего.
Туляк полон церковного благочестия
и великий практик этого дела, а потому
и те три мастера, которые взялись поддержать Платова
и с ним
всю Россию, не делали ошибки, направясь не к Москве, а на юг.
Икона эта вида «грозного
и престрашного» — святитель Мир-Ликийских изображен на ней «в рост»,
весь одеян сребропозлащенной одеждой, а лицом темен
и на одной руке держит храм, а в другой меч — «военное одоление».
Вот в этом «одолении»
и заключался
весь смысл вещи: св.
Сошлись они
все трое в один домик к Левше, двери заперли, ставни в окнах закрыли, перед Николиным образом лампадку затеплили
и начали работать.
День, два, три сидят
и никуда не выходят,
все молоточками потюкивают. Куют что-то такое, а что куют — ничего неизвестно.
Всем любопытно, а никто ничего не может узнать, потому что работающие ничего не сказывают
и наружу не показываются. Ходили к домику разные люди, стучались в двери под разными видами, чтобы огня или соли попросить, но три искусника ни на какой спрос не отпираются,
и даже чем питаются — неизвестно. Пробовали их пугать, будто по соседству дом горит, — не выскочут ли в перепуге
и не объявится ли тогда, что ими выковано, но ничто не брало этих хитрых мастеров; один раз только Левша высунулся по плечи
и крикнул...
Словом,
все дело велось в таком страшном секрете, что ничего нельзя было узнать,
и притом продолжалось оно до самого возвращения казака Платова с тихого Дона к государю,
и во
все это время мастера ни с кем не видались
и не разговаривали.
Всех свистовых разогнал
и стал уже простых людей из любопытной публики посылать, да даже
и сам от нетерпения ноги из коляски выставляет
и сам от нетерпеливости бежать хочет, а зубами так
и скрипит —
все ему еще нескоро показывается.
Так в тогдашнее время
все требовалось очень в аккурате
и в скорости, чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала.
Тогда свистовые взяли с улицы бревно, поддели им на пожарный манер под кровельную застреху да
всю крышу с маленького домика сразу
и своротили.
— Зачем это объяснять?
Всё здесь в вашем виду, —
и предусматривайте.
— Напрасно так нас обижаете, — мы от вас, как от государева посла,
все обиды должны стерпеть, но только за то, что вы в нас усумнились
и подумали, будто мы даже государево имя обмануть сходственны, — мы вам секрета нашей работы теперь не скажем, а извольте к государю отвезти — он увидит, каковы мы у него люди
и есть ли ему за нас постыждение.
И с этим протянул руку, схватил своими куцапыми пальцами за шивороток косого Левшу, так что у того
все крючочки от казакина отлетели,
и кинул его к себе в коляску в ноги.
Казаки, ямщики
и кони —
все враз заработало
и умчали Левшу без тугамента, а через день, как приказал Платов, так его
и подкатили к государеву дворцу
и даже, расскакавшись как следует, мимо колонн проехали.
— Нимфозория, — говорит, — ваше величество,
все в том же пространстве,
и я ее назад привез, а тульские мастера ничего удивительнее сделать не могли.
Платов стал его уверять
и рассказал, как
все дело было,
и как досказал до того, что туляки просили его блоху государю показать, Николай Павлович его по плечу хлопнул
и говорит...
Принцесса стала крутить ключиком,
и блоха сейчас усиками зашевелила, но ногами не трогает. Александра Николаевна
весь завод натянула, а нимфозория все-таки ни дансе не танцует
и ни одной верояции, как прежде, не выкидывает.
Платов
весь позеленел
и закричал...
— У меня
и так
все волосья при учебе выдраны, а не знаю теперь, за какую надобность надо мною такое повторение?
И велел свистовым, чтобы Левше еще крепче локти назад закрутить, а сам поднимается по ступеням, запыхался
и читает молитву «Благого Царя Благая Мати, пречистая
и чистая»,
и дальше, как надобно. А царедворцы, которые на ступенях стоят,
все от него отворачиваются, думают: попался Платов
и сейчас его из дворца вон погонят, — потому они его терпеть не могли за храбрость.
В ту же минуту мелкоскоп был подан,
и государь взял блоху
и положил ее под стекло сначала кверху спинкою, потом бочком, потом пузичком, — словом сказать, на
все стороны ее повернули, а видеть нечего. Но государь
и тут своей веры не потерял, а только сказал...
— Надо, — говорит, —
всего одну ее ножку в подробности под
весь мелкоскоп подвести
и отдельно смотреть на всякую пяточку, которой она ступает.
— А что же делать, — отвечает Левша, — если только так нашу работу
и заметить можно: тогда
все и удивление окажется.
Положили, как Левша сказал,
и государь как только глянул в верхнее стекло, так
весь и просиял — взял Левшу, какой он был неубранный
и в пыли, неумытый, обнял его
и поцеловал, а потом обернулся ко
всем придворным
и сказал...
Стали
все подходить
и смотреть: блоха действительно была на
все ноги подкована на настоящие подковы, а Левша доложил, что
и это еще не
все удивительное.
А больше
и говорить не стал, да
и некогда ему было ни с кем разговаривать, потому что государь приказал сейчас же эту подкованную нимфозорию уложить
и отослать назад в Англию — вроде подарка, чтобы там поняли, что нам это не удивительно.
И велел государь, чтобы вез блоху особый курьер, который на
все языки учен, а при нем чтобы
и Левша находился
и чтобы он сам англичанам мог показать работу
и каковые у нас в Туле мастера есть.
Ехали курьер с Левшою очень скоро, так что от Петербурга до Лондона нигде отдыхать не останавливались, а только на каждой станции пояса на один значок еще уже перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались; но как Левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны винная порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал
и на
всю Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: «Ай люли — се тре жули» [Это очень хорошо (от фр. c’est tr s joli)].
Также
и водки их пить не стал, потому что она зеленая — вроде как будто купоросом заправлена, а выбрал, что
всего натуральнее,
и ждет курьера в прохладе за баклажечкой.
Англичане
всех вин перед ним опробовали
и тогда ему стали наливать. Он встал, левой рукой перекрестился
и за
всех их здоровье выпил.