Неточные совпадения
— Я ему говорю: «Иди, негодяй,
и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит
и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну,
и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не
хочет. Ну, я ему еще покажу!
— Покраснеешь! — горячо соглашается околоточный. Да, да, да, я вас понимаю. Но, боже мой, куда мы идем! Куда мы только идем? Я вас спрашиваю, чего
хотят добиться эти революционеры
и разные там студенты, или… как их там?
И пусть пеняют на самих себя. Повсеместно разврат, нравственность падает, нет уважения к родителям, Расстреливать их надо.
— Больше чем я
захочу, я не дам, — кротко отвечает Тамара
и перекусывает нитку.
Зоя, которая уже кончила играть
и только что
хотела зевнуть, теперь никак не может раззеваться. Ей хочется не то сердиться, не то смеяться. У ней есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение.
— Может быть,
и на улице… Вы
хотя бы апельсином угостили. Можно спросить апельсин?
И ты
хочешь за свой проклятый рубль, чтобы я перед тобой в лепешку растрепалась
и чтобы от твоей мерзкой любви у меня глаза на лоб полезли?
Они
хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок
и потому решили сделать ревизию положительно во всех домах Ямы, только к Треппелю не решились зайти, так как там было слишком для них шикарно.
Но приват-доцент Ярченко уперся
и казался по-настоящему рассерженным,
хотя, быть может, он
и сам не знал, что пряталось у него в каком-нибудь темном закоулке души
— Никто вас
и не тянет, Гаврила Петрович, непременно совершать грехопадение, — сказал Рамзес примирительно. — К чему этот пафос
и эта меланхолия, когда дело обстоит совсем просто? Компания молодых русских джентльменов
хочет скромно
и дружно провести остаток ночи, повеселиться, попеть
и принять внутрь несколько галлонов вина
и пива. Но все теперь закрыто, кроме этих самых домов. Ergo!.. [Следовательно!.. (лат.)]
— А
хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: «Вот верное средство сделать последнее место первым».
И, наконец, я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда
и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
Наконец
и вы сами, Гаврила Петрович, — знаток мертвых языков
и будущее светило гробокопательства, — разве для вас не важно
и не поучительно сравнение
хотя бы современных публичных домов с каким-нибудь помпейскими лупанарами или с институтом священной проституции в Фивах
и в Ниневии?..
Кончилось тем, что через полчаса Лихонин
и Ярченко ни за что не
хотели расстаться с репортером
и потащили его с собой в Яму. Впрочем, он
и не сопротивлялся.
— Совсем серьезно. Тут очень недурно кормят, между прочим. Сытно
и вкусно,
хотя чересчур жирно.
И я
хотел только сказать, что я умею видеть, но именно не умею наблюдать.
Чтобы написать такую колоссальную книгу, о какой вы думаете, мало чужих слов,
хотя бы
и самых точных, мало даже наблюдений, сделанных с записной книжечкой
и карандашиком.
— Ну, положим! Я
и сам так дам сдачи, что не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. — Только не стоит рук марать обо всякого… — он
хотел прибавить новое ругательство, но не решился, — со всяким…
И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
— Вы как
хотите, господа, это дело вашего личного взгляда, но я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там неправ
и так далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз нашему товарищу нанесли обиду — я не могу здесь оставаться. Я ухожу.
— Все равно, как
хотите, но я ухожу из чувства солидарности! — сказал важно Петровский
и вышел.
Лихонин
и Ярченко не
захотели остаться у него в долгу. Началась попойка. Бог знает каким образом в кабинете очутились вскоре Мишка-певец
и Колька-бухгалтер, которые сейчас же запели своими скачущими голосами...
Актер оказался совсем не лишним. Он произвел сразу много шуму
и поднял падавшее настроение.
И поминутно он кричал зычным голосом: «Кельнер! Шампанскава-а-al» —
хотя привыкший к его манере Симеон очень мало обращал внимания на эти крики.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин
и прищелкнул языком. —
И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок
и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что
хотел тебя спросить о том же.
Да вот
хочешь, я тебе сейчас пересчитаю по пальцам все случаи, когда проститутка непременно лжет,
и ты сам убедишься, что к лганью ее побуждает мужчина.
Тебе гарантировано вежливое
и благопристойное поведение со стороны нанятой тобою для любви проститутки,
и личность твоя неприкосновенна…
хотя бы даже в самом прямом смысле, в смысле пощечины, которую ты, конечно, заслуживаешь своими бесцельными
и, может быть, даже мучительными расспросами.
Но ты за свои деньги
захотел еще
и правды?
Ей-богу, я
хотел бы на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой или побыть женщиной
и испытать роды; я бы
хотел пожить внутренней жизнью
и посмотреть на мир глазами каждого человека, которого встречаю.
— У меня язык не поганый, я причастие принимаю, — дерзко ответила женщина. — А ты, дурак, рога носишь. Ты сам шляешься по проституткам, да еще
хочешь, чтобы тебе жена не изменяла.
И нашел же, болван, место, где слюну вожжой распустить. Зачем ты детей-то приплел, папа ты злосчастный! Ты на меня не ворочай глазами
и зубами не скрипи. Не запугаешь! Сам ты б…!
— А, право, сам не знаю.
Хотел было переночевать в кабинете у Исай Саввича, но жаль потерять такое чудесное утро. Думаю выкупаться, а потом сяду на пароход
и поеду в Липский монастырь к одному знакомому пьяному чернецу. А что?
— Да, я знаю, что все эти фальшивые мероприятия чушь
и сплошное надругательство, — перебил Лихонин. — Но пусть я буду смешон
и глуп —
и я не
хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар
и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй,
и люди ведь горят!», а сам только причитает
и хлопает себя по ляжкам.
— Нет! — горячо воскликнул Лихонин. — Может быть, — почем знать? Может быть, мне удастся спасти хоть одну живую душу… Об этом я
и хотел тебя попросить, Платонов,
и ты должен помочь мне… Только умоляю тебя, без насмешек, без расхолаживания…
— Люба,
хочешь ты уйти отсюда со мною? — спросил Лихонин
и взял ее за руку. — Но совсем, навсегда уйти, чтобы больше уже никогда не возвращаться ни в публичный дом, ни на улицу?
— А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая
и добрая.
И к жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну?
Хочешь или нет?
—
И прекрасно!
И волшебно! — суетился обрадованный Лихонин. — Иди
и сейчас же заяви хозяйке, что ты уходишь отсюда навсегда.
И вещи забери самые необходимые. Теперь не то, что раньше, теперь девушка, когда
хочет, может уйти из публичного дома.
Но
хотя он
и сверкал от восторга, однако что-то хищное, опасливое, беспокойное мелькало в его часто моргавших глазах, в подергивании верхней губы
и в жестком рисунке его бритого, выдвинувшегося вперед квадратного подбородка, с едва заметным угибом посредине.
Другой человек
и не
хочет дать заказа, а ты его должен уговорить, как слона,
и до тех пор уговариваешь, покамест он не почувствует ясности
и справедливости твоих слов.
—
И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд
и поглядеть не
захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что
и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем
и по субботам вкусную рыбу-фиш.
Вижу, вы человек дорожный, не
хочу вас грабить: так
и быть по тридцать.
— Я бы
хотела бульону, — несмело произнесла маленькая блондинка, с волосами, как спелая рожь,
и с глазами как васильки.
Она ни за что не
хотела отлипнуть от своего возлюбленного, грозила самоубийством, клялась, что выжжет ему глаза серной кислотой, обещала поехать
и пожаловаться полицеймейстеру, — а она действительно знала за Семеном Яковлевичем несколько грязных делишек, пахнувших уголовщиной.
Расставшись с нею после долгих объятий
и слез, Горизонт зашел в комнату хозяйки
и получил плату — пятьдесят рублей (
хотя он запрашивал двести).
Ему приходилось удовлетворять
и садические
и мазохические наклонности своих клиентов, а иногда обслуживать
и совсем противоестественные половые извращения,
хотя, надо сказать, что за последнее он брался только в редких случаях, суливших большую несомненную прибыло Раза два-три ему приходилось отсиживать в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он не только не терял хищнического нахрапа
и упругой энергии в делах, но с каждым годом становился смелее, изобретательнее
и предприимчивее.
К женщинам он был совершенно равнодушен,
хотя понимал их
и умел ценить,
и был в этом отношении похож на хорошего повара, который при тонком понимании дела страдает хроническим отсутствием аппетита.
Чтобы уговорить, прельстить женщину, заставить ее сделать все, что он
хочет, ему не требовалось никаких усилий: они сами шли на его зов
и становились в его руках беспрекословными, послушными
и податливыми.
— Дай бог мне так жить, как я
хочу вас обманывать! Но главное не в этом. Я вам еще предлагаю совершенно интеллигентную женщину. Делайте с ней, что
хотите. Вероятно, у вас найдется любитель. Барсукова тонко улыбнулась
и спросила...
Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое заведение, была переведена в полтинничное, где всякий сброд целыми ночами, как
хотел, издевался над девушками. Там требовалось громадное здоровье
и большая нервная сила. Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около шести весу, выскочила на двор за естественной надобностью
и крикнула проходившей мимо нее экономке...
— Ну, а скажите, Елена Викторовна, чего бы вы
хотели, что бы развлекло ваше воображение
и скуку?
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету,
хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума.
И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники,
и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
Остальные двое согласились на это, вероятно, неохотно, но Елене Викторовне сопротивляться не было никакой возможности. Она всегда делала все, что
хотела.
И потом все они слышали
и знали, что в Петербурге светские кутящие дамы
и даже девушки позволяют себе из модного снобизма выходки куда похуже той, какую предложила Ровинская.
— О нет, нет, Елена Викторовна. Я вас предупреждал только из любви к вам. Но если вы прикажете, то я готов идти, куда
хотите. Не только в это сомнительное предприятие, но хоть
и на самую смерть.
Сначала Симеон не
хотел их впускать,
и лишь несколько рублей, которые дал ему Рязанов, смягчили его.
— Нет, нет, нет… Я
хочу всех их сделать больными. Пускай они все сгниют
и подохнут.