Неточные совпадения
Казалось, оба они,
и немец
и его противник,
хотели пересилить друг друга магнетическою силою своих взглядов
и выжидали, кто раньше сконфузится
и опустит глаза.
Я не помню, что я еще говорил ему. Он было
хотел приподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю
и опять начал что-то бормотать тем же хриплым, удушливым голосом.
Хочу теперь все записать,
и, если б я не изобрел себе этого занятия, мне кажется, я бы умер с тоски.
В деревне он прилежно занялся хозяйством
и, тридцати пяти лет от роду, женился на бедной дворяночке, Анне Андреевне Шумиловой, совершенной бесприданнице, но получившей образование в губернском благородном пансионе у эмигрантки Мон-Ревеш, чем Анна Андреевна гордилась всю жизнь,
хотя никто никогда не мог догадаться: в чем именно состояло это образование.
И описать не могу, как обрадовались старики моему успеху,
хотя сперва ужасно удивились: так странно их это поразило!
Анна Андреевна, например, никак не
хотела поверить, что новый, прославляемый всеми писатель — тот самый Ваня, который
и т. д.,
и т. д.,
и все качала головою.
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения сама была в некотором волнении
и тронута, смотрела теперь так, как будто
хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?»
и т. д.
— Или вот, например, табакерку дадут… Что ж? На милость ведь нет образца. Поощрить
захотят. А кто знает, может
и ко двору попадешь, — прибавил он полушепотом
и с значительным видом, прищурив свой левый глаз, — или нет? Или еще рано ко двору-то?
Ну, положим, хоть
и писатель; а я вот что
хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за то, что роман сочинил; об этом
и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
Служи честно своему делу; вот что я
хотел сказать, вот именно это-то я
и хотел сказать!
Вся история дошла до меня в подробности,
хотя я, больной
и убитый, все это последнее время, недели три, у них не показывался
и лежал у себя на квартире.
— Да, Ваня, — спросил вдруг старик, как будто опомнившись, — уж не был ли болен? Что долго не ходил? Я виноват перед тобой: давно
хотел тебя навестить, да все как-то того… —
И он опять задумался.
Она несла в руках свою шляпку
и, войдя, положила ее на фортепиано; потом подошла ко мне
и молча протянула мне руку. Губы ее слегка пошевелились; она как будто
хотела мне что-то сказать, какое-то приветствие, но ничего не сказала.
— Лучше бы пойти, Наташа; ведь ты же
хотела давеча
и шляпку вот принесла. Помолись, Наташенька, помолись, чтобы тебе бог здоровья послал, — уговаривала Анна Андреевна, робко смотря на дочь, как будто боялась ее.
У дверей она остановилась, еще раз взглянула на них,
хотела было еще что-то сказать, но не могла
и быстро вышла из комнаты. Я бросился вслед за нею, предчувствуя недоброе.
Я уж
и говорить об этом не
хочу: сама должна знать; припомни, что отец считает тебя напрасно оклеветанною, обиженною этими гордецами, неотомщенною!
Согласись, Наташа: все пойдет
и прекрасно
и счастливо,
и любить вы будете друг друга сколько
захотите…
— Полно, Ваня, оставь, — прервала она, крепко сжав мою руку
и улыбнувшись сквозь слезы. — Добрый, добрый Ваня! Добрый, честный ты человек!
И ни слова-то о себе! Я же тебя оставила первая, а ты все простил, только об моем счастье
и думаешь. Письма нам переносить
хочешь…
Я знала, отчего ты ушел: ты не
хотел нам мешать
и быть нам живым укором.
Отец непременно
хочет, чтоб он женился на ней, а отец, ведь ты знаешь, — ужасный интриган; он все пружины в ход пустил:
и в десять лет такого случая не нажить.
Да к тому же отец
и сам его
хочет поскорей с плеч долой сбыть, чтоб самому жениться, а потому непременно
и во что бы то ни стало положил расторгнуть нашу связь.
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня
и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может быть, как
и венчаются-то, не знает.
И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет… Не
хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Не вините
и меня. Как давно
хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились
и как-то не сошлись. Будем друзьями
и… простите нас, — прибавил он вполголоса
и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я буду не мальчик… то есть я
хотел сказать, что я буду такой же, как
и другие… ну, там семейные люди.
Вот видите: я
хочу писать повести
и продавать в журналы, так же как
и вы.
И хотя Николай Сергеич становился иногда чрезвычайно угрюм, тем не менее оба они, даже на два часа, не могли расстаться друг с другом без тоски
и без боли.
Рассказал
и объяснил ей подробно, что положение теперь вообще критическое; что отец Алеши, который недели две как воротился из отъезда,
и слышать ничего не
хочет, строго взялся за Алешу; но важнее всего, что Алеша, кажется,
и сам не прочь от невесты
и, слышно, что даже влюбился в нее.
Она даже
и проговаривалась передо мной,
хотя в другие разы раскаивалась
и отпиралась от слов своих.
И никакой сиротки не
хочу!
Зато вполне вознаграждала себя перед Анной Андреевной, грубила ей на каждом шагу
и показывала явную претензию господствовать над своей госпожой,
хотя в то же время душевно
и искренно любила ее
и Наташу.
— От каких людей? — вскричал он, переводя горячий взгляд с меня на нее
и обратно, — от каких людей? От грабителей, от клеветников, от предателей? Таких везде много; не беспокойся,
и в Сибири найдем. А не
хочешь со мной ехать, так, пожалуй,
и оставайся; я не насилую.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да
и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости
и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли
хочешь?
— Батюшка… я ничего не
хочу! Так, сдуру сказала; прости, коли в чем досадила, да только не кричи, — проговорила она, все больше
и больше дрожа от страха.
Но убитый вид ее, дрожавшей перед ним от страха, тронул его. Он как будто устыдился своего гнева
и на минуту сдержал себя. Мы все молчали; я старался не глядеть на него. Но добрая минута тянулась недолго. Во что бы ни стало надо было высказаться,
хотя бы взрывом,
хотя бы проклятием.
Я рад, что ты пришел,
и потому
хочу громко сказать при тебе же, так, чтоб
и другиеслышали, что весь этот вздор, все эти слезы, вздохи, несчастья мне наконец надоели.
И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги, одну за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую
хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась. В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил в нем рукой,
и вдруг — что-то звонко
и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это был потерянный медальон.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке
и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел
и не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как
и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал
и целовал милый образ
и вместо проклятий призывал прощение
и благословение на ту, которую не
хотел видеть
и проклинал перед всеми.
Он рыдал как дитя, как женщина. Рыдания теснили грудь его, как будто
хотели ее разорвать. Грозный старик в одну минуту стал слабее ребенка. О, теперь уж он не мог проклинать; он уже не стыдился никого из нас
и, в судорожном порыве любви, опять покрывал, при нас, бесчисленными поцелуями портрет, который за минуту назад топтал ногами. Казалось, вся нежность, вся любовь его к дочери, так долго в нем сдержанная, стремилась теперь вырваться наружу с неудержимою силою
и силою порыва разбивала все существо его.
— Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня,
и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна,
и только намечен узор, — вышивай что
хочешь. Два ощущения: прежнее
и последнее. Этот самовар, этот ситцевый занавес, — так это все родное… Это как в мещанских домиках в уездном нашем городке; я
и дом этот как будто вижу: новый, из бревен, еще досками не обшитый… А потом другая картина...
— Голубчик мой, Ваня! — сказала она мне через минуту
и вдруг опять замолчала, как будто сама забыла, что
хотела сказать, или сказала так, без мысли, от какого-то внезапного ощущения.
— Так неужели ж никогда, никогда не кончится этот ужасный раздор! — вскричал я грустно. — Неужели ж ты до того горда, что не
хочешь сделать первый шаг! Он за тобою; ты должна его первая сделать. Может быть, отец только того
и ждет, чтоб простить тебя… Он отец; он обижен тобою! Уважь его гордость; она законна, она естественна! Ты должна это сделать. Попробуй,
и он простит тебя без всяких условий.
И хоть мне
и больно будет, если он не
захочет понять, чего мне самой стоило все это счастьес Алешей, какие я сама страдания перенесла, то я подавлю свою боль, все перенесу, — но ему
и этого будет мало.
Он
захочет невозможного — воротить прошедшее
и вычеркнуть из нашей жизни последние полгода.
Она
хотела было удержать меня, но я вышел в прихожую к Мавре. Так
и есть! Это был Алеша. Он об чем-то расспрашивал Мавру; та сначала не пускала его.
— Ну что ж, ну… ничего!.. — отвечала она в ужасном смущении, как будто она же
и была виновата. — Ты…
хочешь чаю?
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками
и торопясь прогнать ее. — Я буду рассказывать все, что было, все, что есть,
и все, что будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы
хотите знать, где я был эти пять дней, — это-то я
и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну,
и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал,
и это-то
и есть самое главное.
Я прямо бы сказал ему, что не
хочу, что я уж сам вырос
и стал человеком,
и теперь — кончено!
Потом объяснил ему тут же, что я tiers état [третье сословие (франц.)]
и что tiers état c'est l'essentiel; [третье сословие — это главное (франц.)] что я горжусь тем, что похож на всех,
и не
хочу ни от кого отличаться…
Завтра я опять к княгине, но отец все-таки благороднейший человек — не думайте чего-нибудь,
и хоть отдаляет меня от тебя, Наташа, но это потому, что он ослеплен, потому что ему миллионов Катиных хочется, а у тебя их нет;
и хочет он их для одного меня,
и только по незнанию несправедлив к тебе.
А меня непременно
хотят вывести в свет
и в люди.