Неточные совпадения
Теми или другими словами, с большим или меньшим прикрытием
и приличием, все это много раз
было напечатано по поводу разных статей «Современника», преимущественно критических.
Но кто полагает, что повторения вещей столь назидательных могут
быть веселы
и легки, тот жестоко ошибается: ничего скучнее их не может
быть для человека, у которого
есть хоть две мысли в голове,
и потому люди, поставленные обстоятельствами в необходимость продалбливать беспрестанно такие повторения, достойны искреннего сожаления всякого благомыслящего человека.
В самом деле, для многих должен
был показаться странным холодный
и насмешливый тон, обращенный на те предметы, которые в большинстве возбуждают неистовый восторг
и благоговейное поклонение.
Лесть
и самообольщение — таковы
были главные качества современности в литературных явлениях последнего времени.
— Конечно, чиновники берут взятки, но ведь это единственно от недостаточности жалованья; прибавьте жалованья,
и взяток не
будет в России… Невозможно же допустить предположение, чтобы взятки брали
и те чиновники, которые по своему чину
и месту служения получают хорошие оклады. Нет, как можно: вся язва взяточничества ограничивается чиновниками низших судебных инстанций, получающими ничтожное жалованье.
— Но, конечно, если бы соседство близкое, если бы такой человек, с которым бы в некотором роде можно
было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку… словом, если бы такой образцовый человек, как вы, Павел Иванович… о! тогда наша деревня
и уединение имели бы много приятностей…»
— Ремесленный класс у нас в дурном положении, — жаль. Но это зависит, впрочем, от личности хозяев,
и больше ни от чего; надо только запретить хозяевам бить
и морить голодом мальчишек, —
и ремесленники наши
будут блаженствовать.
И, не довольствуясь тем, что мы теперь так хороши, наши Маниловы начинают торжественно рассуждать о том, как хороши мы
были и прежде (то
есть не в недавнее время, а в древности, в прежнее прежде),
и о том, какая великая будущность нас всегда ожидала
и ожидает.
«О, вы еще не знаете его, — восклицает Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия: чуть заметит какую-нибудь букашку, козявку, сейчас побежит за ней следом
и тотчас обратит внимание…» «Я его прочу по дипломатической части», — заключает литературный Манилов, любуясь великими способностями русского человека
и не замечая, что с ним еще надо беспрестанно делать то же, что произвел лакей с Фемистоклюсом Маниловым в то самое мгновение, как отец спрашивал мальчика, — хочет ли он
быть посланником?
Не
будет ли унижением для всей литературы, если вы станете называть вздором
и мелочью то, чем дорожат
и восхищаются многие из почтенных
и умных ее деятелей?»
Если вы идете по грязному переулку с своим приятелем, не смотря себе под ноги,
и вдруг приятель предупреждает вас: «Берегитесь, здесь лужа»; если вы спасаетесь его предостережением от неприятного погружения в грязь
и потом целую неделю — куда ни придете — слышите восторженные рассказы вашего приятеля о том, как он спас вас от потопления, — то, конечно, вам забавен пафос приятеля
и умиление его слушателей; но все же чувство благодарности удерживает вас от саркастических выходок против восторженного спасителя вашего,
и вы ограничиваетесь легким смехом, которого не можете удержать, а потом стараетесь (если
есть возможность) серьезно уговорить приятеля — не компрометировать себя излишнею восторженностью…
Рассуждая таким образом, мы должны
были бы безусловно преклониться пред недавними успехами нашей литературы
и признать, что она представляет самое верное
и совершенное отражение всех интересов русской жизни.
После такого признания не могло бы уже
быть и речи о мелочности литературы.
Но, серьезно оценивши этот успех, мы пришли к заключению, что он
был весьма незначителен
и представлял чрезвычайно обманчивое зрелище.
Собственно говоря, всякий писатель имеет где-нибудь успех:
есть сочинители лакейских поздравлений с Новым годом, пользующиеся успехом в передних;
есть творцы пышных од на иллюминации
и другие случаи — творцы, любезно принимаемые иногда
и важными барами;
есть авторы, производящие разные «pieces de circonstances» для домашних спектаклей
и обожаемые даже в светских салонах;
есть писатели, возбуждающие интерес в мире чиновничьем;
есть другие, служащие любимцами офицеров;
есть третьи, о которых мечтают провинциальные барышни…
Прочный же успех остается только за теми явлениями, которые захватывают вопросы далекого будущего или в которых
есть высший, общечеловеческий интерес, независимый от частных, гражданских
и политических соображений.
Только писатель, умеющий достойным образом выразить в своих произведениях чистоту
и силу этих высших идей
и ощущений, умеющий сделаться понятным всякому человеку, несмотря на различие времен
и народностей, остается надолго памятным миру, потому что постоянно пробуждает в человеке сочувствие к тому, чему он не может не сочувствовать, не переставая
быть человеком.
Прежние умные люди большею частию уже не существовали в то время, как эти новые потребности приходили в силу; да
и те, которые остались, все заняты
были хлопотами об окончательном водворении своих начал, из-за которых они с молодых лет трудились
и боролись; о новых вопросах они мало заботились, да
и не имели довольно сил для того, чтобы разрешить их.
Этим же объясняется
и то обстоятельство, о котором мы упомянули выше: что всякий автор, как бы он ни
был пошл, все-таки имеет успех в каком-нибудь кружке
и даже приносит своего рода пользу.
«Нет на свете такого дурака, который бы не возбуждал к себе удивления в каком-нибудь другом, еще большем дураке», — говорится в одной из сатир Буало,
и ни к чему эти слова не могут
быть так справедливо применены, как к литературе.
Стало
быть,
есть же
и в них вещи, для кого-нибудь поучительные
и интересные…
Для скольких из господ, принимающих эти поздравления вместе с афишами, — мысль «о любви
и тишине в семье» должна
была показаться новою
и оригинальною!..
Читатель может спросить нас: «Зачем мы ввели это пространное, утомительное
и крайне не новое рассуждение — в статью, которая должна трактовать о литературных мелочах прошлого года?» Затем, — ответим мы читателю, — что нам нужно
было несколько общих положений для вывода, представляемого нами несколько строк ниже.
Слово их
было произносимо со властию, с сознанием собственного достоинства,
и молодое поколение с трогательною робостью прислушивалось к мудрым речам их, едва осмеливаясь делать почтительные вопросы
и уже вовсе не смея обнаруживать никаких сомнений.
При малейшем равнодушии молодежи к поучениям зрелых мудрецов в их глазах
и губах появлялось выражение, в котором ясен
был презрительный вызов: «вы, нынешние, — ну-тка!..»
Очень скоро зрелые мудрецы выказали все наличные силы, сколько
было у них, —
и оказалось, что они не могут стать в уровень с современными потребностями.
Успех их
был велик в обществе: к концу жизни Белинского они решительно овладели сочувствием публики; их идеи
и стремления сделались господствующими в журналистике; приверженцы философии Булгарина
и Давыдова, литературных мнений Ушакова
и Шевырева, поэзии Федора Глинки
и барона Розена
были ими заклеймены
и загнаны на задний двор литературы.
Забитая прежде литературная дрянь
и мелюзга подняла голову,
и «вылезшие из щелей мошки
и букашки» опять начали ползать
и пищать, не боясь уже
быть растоптанными.
Но общество оказалось совершенно равнодушным к литературе: ему как будто
и дела не
было до того, что об нем
и для него пишется.
Когда общество опять потребовало от них слова, они сочли нужным начать с начала
и говорить даже не о том, на чем остановились после Белинского, а о том, о чем толковали при начале своей деятельности, когда еще в силе
были мнения академиков Давыдова
и Шевырева, когда еще принималось серьезно дифирамбическое красноречие профессоров Устрялова
и Морошкина, когда даже фельетоны «Северной пчелы» требовали еще серьезных
и горячих опровержений.
Они сочли себя чем-то высшим
и подумали, что жизнь без них обойтись уже вовсе не может: если они поговорят, так
и сделается что-нибудь, а не поговорят, — ничего не
будет.
Чтобы подействовать на их зрелую апатию, в самом деле надо
было опять начинать с элементарных понятий
и входить во все мелочи, так как нельзя
было положиться на них в том, что они умеют понимать эти мелочи как следует.
Ход дела
был совершенно понятен: в последние десять лет русской молодежи как-то особенно усердно вперяем
был страх
и трепет перед старшими.
Между двумя поколениями заключен
был, безмолвно
и сердечно, крепкий союз против третьего поколения, отжившего, парализованного, охладевшего, но все еще мешавшего общему довольству
и спокойствию, пугавшего новую жизнь своим полумертвым телом, похожим на труп, заживо разлагающийся
и смердящий.
Целые годы проходят в мудрых рассуждениях, которые вам одинаково знакомы
и при болезни вашей
и в здоровом состоянии. Вы можете в это время двадцать раз выздороветь, опять захворать, объесться, опиться, насмерть залечить себя, а прославленный доктор, давно оставивший практику, все с прежним самодовольствием
будет сообщать вам глубокие афоризмы, вроде вышеприведенных… Поневоле вы от него отступитесь.
Тогда, например, кто говорил об освобождении крестьян, тот считался образцом всех добродетелей
и чуть не гением; они
и теперь
было задумали применить, в своих рассуждениях тот же тон
и ту же мерку… Все засмеялись над ними, потому что в современном обществе считается уже позором до последней степени, если кто-нибудь осмелится заговорить против освобождения… Да никто уж
и не осмеливается.
В прежнее время целыми годами ожесточенных битв нужно
было критике Белинского отстаивать право литературы обличать жизненные пошлости. Ныне никто относительно этого права не имеет ни малейшего сомнения; а деятели прошедшей эпохи опять выступают с трескучими фразами q пользе
и правах обличительной литературы.
Во время их молодости только что издан
был «Свод законов»
и все надеялись, что после его издания уже невозможны
будут судебные проволочки
и взятки: Фаддей Булгарин юморист en vogue тогдашнего времени, сочинил даже «Плач подьячего Взяткина по издании Свода законов»
и «Плач» его
был встречен с восторгом большинством читающей публики.
Но
и в то время
были дальновидные, горячие
и смелые люди, решавшиеся предполагать, что
и после издания «Свода законов» взятки
и крючкотворство еще возможны отчасти…
Не
было ни железных дорог, ни речного пароходства, ни электрических телеграфов, ни газового освещения, ни акционерных компаний; не говорили печатно ни о капитале
и кредите, ни об администрации
и магистратуре, ни о правительственных
и общественных реформах
и переворотах, совершавшихся в Европе в последние полвека.
Их дело
было очень просто: осмотреться вокруг себя
и стать на точку зрения настоящего, чтобы отсюда уже отправиться дальше.
Разве вы не знаете других руководств истории, которые гораздо лучше?» Напротив, человек почтенных лет, да еще с некоторой маниловщиной в характере, в том же самом случае сочтет долгом сначала похвалить мою любознательность, распространиться о пользе чтения книг вообще
и исторических в особенности, заметить, что история
есть в некотором роде священная книга народов
и т. п.,
и только уже после долгих объяснений решится намекнуть, что, впрочем, о книге г. Зуева нельзя сказать, чтобы после нее ничего уже более желать не оставалось.
— Нет, они принялись толковать о том, что
и полезны-то железные дороги,
и ездить-то по ним скорее,
и жаль, что их прежде-то у нас не
было,
и слава богу, что теперь поняли их важность-то,
и влияние-то их велико во всех отношениях,
и лошадей-то для них не нужно…
Вы
были погружены в мрачную ночь, но воссияло оно —
и все для вас осветилось.
Большая часть осталась только при рассудочном понимании принципа
и потому вечно насиловали себя на такие вещи, которые
были им вовсе не по натуре
и не по нраву.
Может
быть, они
и отстали бы от всего этого, если бы успели исподволь присмотреться к ровному ходу жизни.
Они ринулись
было в борьбу за принцип, но проиграли одну битву, другую, третью, четвертую, —
и увидели, что бороться долее невозможно.
Но
и оно не
было цельным, могучим
и деятельным, так как они сами не
были цельными людьми.
Редко принцип разливался по всему их существу с силою страсти,
и они всячески старались надуть себя, подогревая фразами свои холодные отвлеченности; еще реже жизненная страсть возводима
была ими на степень принципа.
Мгновенное привлечение к себе симпатий общества
и замечательно быстрое обнаружение своего бессилия
были естественными последствиями самой сущности того характера, какой получило большинство их вследствие влияния обстоятельств, тяготевших над целым их поколением.