Неточные совпадения
—
Вот погоди — родишь ты мне сына, — совсем другая жизнь у тебя пойдет. Это ты оттого печалишься,
что заботы у тебя мало,
он тебе даст заботу… Родишь ведь сына, а?
— Ну
вот, как
он… только богаче я, денег у меня больше,
чем у Федора…
— Ну, говорю ведь — не был! Экой ты какой… Разве хорошо — разбойником быть?
Они… грешники все, разбойники-то. В бога не веруют… церкви грабят…
их проклинают вон, в церквах-то… Н-да… А
вот что, сынок, — учиться тебе надо! Пора, брат, уж… Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься, а по весне я тебя в путину на Волгу с собой возьму…
— А — так уж надо… Подобьет
его вода в колесо… нам, к примеру… завтра увидит полиция… возня пойдет, допросы… задержат нас.
Вот его и провожают дальше…
Ему что?
Он уж мертвый…
ему это не больно, не обидно… а живым из-за
него беспокойство было бы… Спи, сынок!..
—
Вот!
Что тебе? Ты новенький и богатый, — с богатых учитель-то не взыскивает… А я — бедный объедон, меня
он не любит, потому
что я озорничаю и никакого подарка не приносил
ему… Кабы я плохо учился —
он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь — я отсюда в гимназию уйду… Кончу второй класс и уйду… Меня уж тут один студент приготовляет… Там я так буду учиться — только держись! А у вас лошадей сколько?
— А! Митрия Иваныча сын, видно… Этого держись, компания хорошая… Митрий — умный мужик… коли сын в
него — это ладно!
Вот другой-то… Ты, Фома,
вот что: ты пригласи-ка
их в воскресенье в гости к себе. Я куплю гостинцев, угощать ты
их будешь… Поглядим, какие
они…
— Ну — учи! Хуже других в науке не будь. Хоша скажу тебе
вот что: в училище, — хоть двадцать пять классов в
нем будь, — ничему, кроме как писать, читать да считать, — не научат. Глупостям разным можно еще научиться, — но не дай тебе бог! Запорю, ежели
что… Табак курить будешь, губы отрежу…
Вот это уменье и есть то самое,
что будет хитрее всяких книг, а в книгах о
нем ничего не написано…
— И
вот, сударь ты мой, в некотором царстве, в некотором государстве жили-были муж да жена, и были
они бедные-пребедные!.. Уж такие-то разнесчастные,
что и есть-то
им было нечего. Походят это
они по миру, дадут
им где черствую, завалящую корочку, — тем
они день и сыты. И
вот родилось у
них дите… родилось дите — крестить надо, а как
они бедные, угостить
им кумов да гостей нечем, — не идет к
ним никто крестить!
Они и так,
они и сяк, — нет никого!.. И взмолились
они тогда ко господу: «Господи! Господи!..»
— Я сказал
ему,
что он тебя боится…
вот он почему пожаловался… А то
он не хотел идти-то к тебе…
— Ах… пес!
Вот, гляди, каковы есть люди:
его грабят, а
он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у
него, может, на копейку, да ведь эта копейка
ему — как мне рубль… И не в копейке дело, а в том,
что моя она и никто не смей ее тронуть, ежели я сам не брошу… Эх! Ну
их! Ну-ка говори — где был,
что видел?
— Ты
вот что, — советовал Маякин, — ты сунь
его с головой в какое-нибудь горячее дело! Право! Золото огнем пробуют… Увидим, какие в
нем склонности, ежели пустим
его на свободу… Ты отправь
его, на Каму-то, одного!
— Это
что! А
вот ежели бы водчонки по стакашку… была бы милость, — правильная! А хлеб не нам —
он земству…
—
Вот что, Фома, — вновь заговорил
он сурово и твердо, — скоро я помру…
Знай
вот что: дело — зверь живой и сильный, править
им нужно умеючи, взнуздывать надо крепко, а то
оно тебя одолеет…
— Ах старый ворон, а? Это ты верно… Для
него что свои деньги,
что мои — все едино, —
вот он и дрожит… Цель есть у
него, лысого… Ну-ка скажи — какая?
— Ну, я этого не понимаю… — качая головой, сказал Фома. — Кто это там о моем счастье заботится? И опять же, какое
они счастье мне устроить могут, ежели я сам еще не знаю,
чего мне надо? Нет, ты
вот что, ты бы на этих посмотрела… на тех,
что вот обедали…
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее.
Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела…
Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази — на
что они?
— Ты погоди! Ты еще послушай дальше-то — хуже будет! Придумали мы запирать
их в дома разные и, чтоб не дорого было содержать
их там, работать заставили
их, стареньких да увечных… И милостыню подавать не нужно теперь, и, убравши с улиц отрепышей разных, не видим мы лютой
их скорби и бедности, а потому можем думать,
что все люди на земле сыты, обуты, одеты…
Вот они к
чему, дома эти разные, для скрытия правды
они… для изгнания Христа из жизни нашей! Ясно ли?
Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере человека притупила злобу на женщину, а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя
он решил,
что ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто сказать ей,
чего он хочет от нее, —
вот и все!
— Немножко? Ну, хорошо, положим,
что это немножко… Только
вот что, дитя мое… позвольте мне дать вам совет… я человек судейский…
Он, этот Князев, подлец, да! Но и подлеца нельзя бить, ибо и
он есть существо социальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя
его трогать до поры, пока
он не преступит границы уложения о наказаниях… Но и тогда не вы, а мы, судьи, будем
ему воздавать… Вы же — уж, пожалуйста, потерпите…
— Характер у
них очень уж крупный… Тверезые
они больше всё молчат и в задумчивости ходят, а
вот подмочат вином свои пружины — и взовьются… Так
что — в ту пору
они и себе и делу не хозяин, а лютый враг — извините! Я хочу уйти, Яков Тарасович! Мне без хозяина — не свычно, не могу я без хозяина жить…
Теперь, вспоминая это, — и многое другое, —
он чувствовал стыд за себя и недовольство Сашей.
Он смотрел на ее стройную фигуру, слушал ровное дыхание ее и чувствовал,
что не любит эту женщину, не нужна
ему она. В
его похмельной голове медленно зарождались какие-то серые, тягучие мысли. Как будто все,
что он пережил за это время, скрутилось в
нем в клубок тяжелый и сырой, и
вот теперь клубок этот катается в груди
его, потихоньку разматываясь, и
его вяжут тонкие, серые нити.
— А
вот знаю,
что проснулся ты, — не поворачиваясь к
нему, ответила она.
Его колола мысль,
что ведь
вот — для
него все это делается, а, однако,
он тут ни при
чем…
Голова у
него кружилась, глаза налились кровью,
он ничего не видел и лишь чувствовал,
что ему уступают,
что он одолеет,
что вот сейчас
он опрокинет силой своей что-то огромное, заступающее
ему путь, — опрокинет, победит и тогда вздохнет легко и свободно, полный гордой радости.
—
Вот то-то! — поучительно сказал Фома, довольный тем,
что парень уступил
ему, и не замечая косых, насмешливых взглядов. — А кто понимает… тот чувствует,
что нужно — вечную работу делать!
— Душа у меня болит! — азартно воскликнул Фома. — И оттого болит,
что — не мирится! Давай ей ответ, как жить? Для
чего?
Вот — крестный, —
он с умом!
Он говорит — жизнь делай! А все говорят — заела нас жизнь!
Порой
ему казалось,
что он сходит с ума от пьянства, —
вот почему лезет
ему в голову это страшное. Усилием воли
он гасил эту картину, но, лишь только оставался один и был не очень пьян, — снова наполнялся бредом, вновь изнемогал под тяжестью
его. Желание свободы все росло и крепло в
нем. Но вырваться из пут своего богатства
он не мог.
Вопросы сыпались на голову Любови неожиданно для нее, она смутилась. Она и довольна была тем,
что отец спрашивает ее об этом, и боялась отвечать
ему, чтоб не уронить себя в
его глазах. И
вот, вся как-то подобравшись, точно собираясь прыгнуть через стол, она неуверенно и с дрожью в голосе сказала...
—
Вот это встреча! А я здесь третий день проедаюсь в тяжком одиночестве… Во всем городе нет ни одного порядочного человека, так
что я даже с газетчиками вчера познакомился… Ничего, народ веселый… сначала играли аристократов и всё фыркали на меня, но потом все вдребезги напились… Я вас познакомлю с
ними… Тут один есть фельетонист — этот, который вас тогда возвеличил… как
его? Увеселительный малый, черт
его дери!
И все качалось из стороны в сторону плавными, волнообразными движениями. Люди то отдалялись от Фомы, то приближались к
нему, потолок опускался, а пол двигался вверх, и Фоме казалось,
что вот его сейчас расплющит, раздавит. Затем
он почувствовал,
что плывет куда-то по необъятно широкой и бурной реке, и, шатаясь на ногах, в испуге начал кричать...
— Пей! — сказал Ежов, даже побледневший от усталости, подавая
ему стакан. Затем
он потер лоб, сел на диван к Фоме и заговорил: — Науку — оставь! Наука есть божественный напиток… но пока
он еще негоден к употреблению, как водка, не очищенная от сивушного масла. Для счастья человека наука еще не готова, друг мой… и у людей, потребляющих ее, только головы болят…
вот как у нас с тобой теперь… Ты
что это как неосторожно пьешь?
— Словами себя не освободишь!.. — вздохнув, заметил Фома. — Ты
вот как-то говорил про людей, которые притворяются,
что всё знают и могут… Я тоже знаю таких… Крестный мой, примерно…
Вот против
них бы двинуть…
их бы уличить!.. Довольно вредный народ!..
— Ладно уж! Богу только известно, кто пред кем виноват…
Он, справедливый, скажет это тебе, погоди! Не время нам с тобой об этом теперь разговаривать… Ты
вот что скажи —
чем ты занимался в эти годы? Как это ты на содовый завод попал? В люди-то как выбился?
—
Вот кстати, Люба, обрати внимание, — заговорил Тарас, стоя спиной к столу и рассматривая часы, — пессимизм совершенно чужд англосаксонской расе… То,
что называют пессимизмом Свифта и Байрона, — только жгучий, едкий протест против несовершенства жизни и человека… А холодного, рассудочного и пассивного пессимизма у
них не встретишь…