Неточные совпадения
—
Вот и опять… тут как только вспомнишь что-нибудь касательное жизни человеческой, так совсем невозможно про это ребёнку рассказать! Неподходящее всё…
Ты иди-ка, посиди у ворот, — а
я тут вздремну да подумаю…
— Про себя? — повторил отец. —
Я — что же?
Я, брат, не умею про себя-то! Ну, как сбежал отец мой на Волгу, было
мне пятнадцать лет. Озорной был.
Ты вот тихий, а
я — ух какой озорник был! Били
меня за это и отец и многие другие, кому надо было. А
я не вынослив был на побои, взлупят
меня,
я — бежать!
Вот однажды отец и побей
меня в Балахне, а
я и убёг на плотах в Кузьдемьянск. С того и началось житьё моё: потерял ведь
я отца-то, да так и не нашёл никогда —
вот какое дело!
—
Вот оно: чуть только
я тебе сказал, что отца не слушался, сейчас
ты это перенял и махнул на улицу! А не велено
тебе одному выходить. И ещё: пришёл
ты в кухню — Власьевну обругал.
— Была, да — нет. А
тебе надобен присмотр: женщину надо добрую да хорошую.
Вот я и нашёл…
Вот, Матвей, подрастёшь
ты, может, услышишь про
меня здесь худую речь — будто деньги
я не добром нажил или там иное что,
ты этому не верь!
— Откуда вы с хозяином — никому не известно, какие у вас деньги — неведомо, и кто вы таковы — не знатно никому!
Вот я —
я здешний, слободской человек и могу
тебе дедов-прадедов моих с десяток назвать, и кто они были, и чем их били, а
ты — кто?
—
Вот что, мотыль, коли соберутся они
тебя драть — сигай ко
мне!
Я тебя спрячу. Тонок
ты очень, и порки
тебе не стерпеть. Порка, — это
ты меня спроси, какая она!
— Ведь
ты не маленький, видишь ведь: старый тятя твой, хиреет он, а
я — молодая,
мне ласки-то хочется! Родненький, что будет, если скажешь?
Мне — побои, ему — горе, да и этому, — ведь и его жалко! А уж
я тебя обрадую:
вот слободские придут огород полоть, погоди-ка…
— Хорошее время, сынишка, выпало
тебе, чтобы жить! А
я вот — четыре с лишком десятка лет в крепостях прожил!
— Лексей этот сейчас барину донёс. Позвал барин её, позвал и его и приказывает: «Всыпь ей, Алёха, верный раб!» Лексей и сёк её до омморока вплоть. Спрашиваю
я его: «Что ж, не нравилась она
тебе?» — «Нет, говорит, нравилась, хорошая девка была, скромная,
я всё думал —
вот бы за
меня такую барину отдать!» — «Чего ж
ты, говорю, донёс-то на неё?» — «Да ведь как же, говорит, коли баринова она!»
— А
вот, — медленно ответила женщина, — приедет батюшка твой, начнут ему на
меня бухать со всех сторон — что
я буду делать? Скажи-ка
ты мне…
— То-то — куда! — сокрушённо качая головой, сказал солдат. — Эх, парень, не ладно
ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, — ну, всё-таки!
Вот что: есть у
меня верстах в сорока дружок, татарин один, — говорил он, дёргая себя за ухо. — Дам
я записку к нему, — он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а
я тут как-нибудь повоюю… Эх, Матвейка, — жалко
тебя мне!
—
Вот ты меня и пошли за ним, а Матвея со
мной дай…
— Оттого, что — лентяй! Понимаю
я идолобесие твоё: мы тут горим три, много пять разов в год, да и то понемногу,
вот ты и придумал — пойду в пожарную, там делать нечего, кроме как, стоя на каланче, галок считать…
— Наши, конечно, слободские! Он — городской, стало быть, они его и били! Ну,
вот, брат, и был
ты в первом сражении — это хорошо! Эх, как
я, будучи парнишкой, бои любил!..
— Это крышка
мне! Теперь — держись татарина, он всё понимает, Шакирка!
Я те говорю: во зверях — собаки, в людях — татаре — самое надёжное! Береги его, прибавь ему… Ох, молод
ты больно!
Я было думал — ещё годов с пяток побегаю, — ан — нет, —
вот она!
— Как помру, — сипло и вяло говорил Пушкарь, — позови цирульника, побрил бы
меня! Поминок — не делай, не любишь
ты нищих. Конечно — дармоеды.
Ты вот что: останутся у
меня племянники — Саватейка с Зосимой —
ты им помоги когда!
—
Я ему мальчишкам знал-та… теперь такой большой татарин —
вот плачит! Он моя коленкам диржал, трубам играл, барабанам бил — бульша двасать лет прошёл! Абзей моя, Рахметулла говорил:
ты русска, крепка сердца твоя — татарска сердца, кругла голова татарска голова — верна! Один бог!
— Айда везде! Ему все людя хороша —
ты,
я — ему всё равной! Весёлый!
Я говорю: барына, она говорит: нет барына, Евгень Петровна
я!
Я говорю — Евгень всегда барына будит, а она говорит: а Наталья когда будит барына? Все барыны,
вот как она! Смеял
я, и Борка тоже, и она, — заплакал потом,
вот как смешной!
— Язычник, значить? Она у
тебя скажеть! Это, стало быть, ябедник, али говорю много — язычник-то? Да, миляга,
я всякого могу заговорить, от
меня не спасёшься! А
ты вот спроси-ка её, как надобно бородавки лечить? Вон она у
тебя, бородавка-то!
— Так! А креститься магометанин сей не хощет? Не ведаю, что могу сотворить в казусном эдаком случае! Как предашь сие забвению на пропитанье? Превыше сил! Озорник у нас житель, весьма и даже чрезмерно. Балдеют, окаяннии, со скуки да у безделья, а обалдев — бесятся нивесть как. Оле [Междом. церк. — о, ах, увы — Ред.] нам, люду смиренному, среди этого зверия! Совестно
мне, пастырю, пред
тобою, а что сотворю — не вем! Да,
вот те и пастырь…
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того, что в них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин
ты примерный, а
вот поспособствовать
тебе в деле твоём
я и не могу. Одно разве — пришли
ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может, как, — пришли, да!
Ты знаешь дело моё и свинское на
меня хрюкание это. И
ты, по человечеству, извинишь
мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а
я слышала какой-то упрекающий голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто говорит:
ты куда ушла, куда?
Ты французский язык знаешь, а — русский?
Ты любишь романы читать и чтобы красиво написано было, а
вот тебе — роман о мёртвом мыле!
Ты всемирную историю читывала, а историю души города Окурова — знаешь?
— Объясни
ты мне, Христа ради, что это, как?
Вот —
ты говоришь — хороший
я человек и друг
тебе, а
ты для
меня — хорошая женщина и друг, и оба мы — русские, а ладу — нет между нами:
мной желаемое —
тебе не надобно, твои мысли —
мне не ясны, — как это вышло?
«
Вот, отец у
меня был хороший человек, да — зверь, а уж
я — не зверь, а от
тебя дети были бы ещё больше люди! Евгеньюшка! Ведь только так и можно — любовью только новых-то, хороших-то людей родишь!»
«Никогда
я на женщину руки не поднимал, — уж какие были те, и Дунька, и Сашка… разве эта — ровня им! А замучил бы! Милая, пала
ты мне на душу молоньей — и сожгла! Побить бы, а после — в ногах валяться, — слёзы бы твои пил!
Вот еду к Мокею Чапунову, нехорошему человеку, снохачу. Зажгу теперь себя со всех концов — на кой
я леший нужен!»
«Надо нарушать покой, — ну,
вот нарушила
ты! — грустно думалось ему. — А теперь что
я буду делать?»
«Оканчивая записи мои и дни мои, скажу
тебе, далёкий друг: страшна и горька
мне не смерть, а
вот эта одинокая, бесприютная жизнь горька и страшна.
Думаю — и кажется
мне:
вот посетили
меня мысли счастливые, никому неведомые и всем нужные, а запишешь их, и глядят они на
тебя с бумаги, словно курносая мордва — все на одно лицо, а глаза у всех подслеповатые, красные от болезни и слезятся».
Лежу — вдруг она идёт, бледная, даже, пожалуй, синяя, брови нахмурены, глаза горят, и так идёт, словно на цепи ведут её. Присела на койку;
вот, говорит,
я тебе чайку принесла, то да сё, а потом тихо шепчет...
— Пёс его знает. Нет, в бога он, пожалуй, веровал, а
вот людей — не признавал. Замотал он
меня — то адовыми муками стращает, то сам в ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный вопль — всё у него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье. Ну, подох он,
я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался, вижу —
мне годится! Что же, говорю, дедушка, нашёл
ты клад, истинное слово, а от людей прячешь, али это не грех?
«Точно
я ему товарищ!» — мелькнула мимолётная мысль. Матвей Савельев сердито фыркнул: —
Вот, позову, так они
тебя так-то ли…
— Куда же
я пойду?
Ты думаешь, они поверили? Как же! Они
меня сейчас бить станут. Нет, уж
я тут буду —
вот прикурну на лежанке…
— Нет,
я понимаю —
вот ты хорош человек.
Ну,
вот, хожу это
я, совсем ополоумел, вдруг знакомый квасник говорит: «
Ты смотрел погром?
— Во-от! Ну, спасибо, ах
ты! А
я прямо изныл: зашёл сюда, да и не знаю, как выбраться. Ну
вот, теперь
я с крыльями…
— Не прыгай, это недостойно твоего сана!
Я говорю — снимите цепи с человека, снимите их все и навсегда, а
ты —
вот, — готовы другие!
— Научим! — серьёзно подтвердил Шкалик. —
Ты вот приходи в то воскресенье,
я позову Базунова, Смагина, — а? Приходи-ка!
— Так-то, Кожемякин,
вот и застал
ты меня в чужом гнезде…
—
Вот каких людей надо нам!
Ты мне их покажи — желаю поклониться человеку!
— Слобода у нас богатая, люди — сытые, рослые, девушки, парни красивые всё, а родители — не строги; по нашей вере любовь — не грешна, мы ведь не ваши, не церковные! И
вот, скажу
я тебе, в большой семье Моряновых поженили сына Карпа, последыш он был, недоросток и щуплый такой…
—
Я?
Я вот у него в гостях был! — глухо сказал Кожемякин. — У его жены, — хороша жена у
тебя, Алексей Иванов!
И захочется пошалить — перемогусь, а не сдамся, да ещё похвастаюсь:
вот, мол, муженёк дорогой, какой мужик приставал ко
мне, куда он красивее
тебя, а
я тебе осталась чистой!
— А когда пьян — всем веришь! — отвечал Маклаков и странно всхлипнул. — Пьяному — всё правда: зелёные черти, хорошие люди!
Ты найди-ка трезвый хорошего человека — не найдёшь! А
я сразу нахожу:
вот он!
—
Вот, говорит, копили вы, дедушка, деньги, копили, а — что купили? И начнёт учить, и начнёт, братец
ты мой! А
я — слушаю. Иной раз пошутишь, скажешь ему: дурачок недоделанный, ведь это
я тебя ради жадовал, чтоб
тебе не пачкаться, чистеньким вперёд к людям доползти, это
я под твои детские ножки в грязь-жадность лёг! А он — вам бы, говорит, спросить
меня сначала, хочу ли
я этого. Да ведь
тебя, говорю, и не было ещё на земле-то, как уж
я во всём грешен был, о
тебе заботясь. Сердится он у
меня, фыркает.
А она — серьёзно, села
мне на колени, бородёнку мою расправила и советует-просит: ты-де не будь жуликом, не надобно, а
вот тебе ножницы, и вырежь
мне Василису Премудрую, а то моей Василисе Ваня голову оторвал.
За него — сторицей надобно и чтобы цена ему всегда в гору шла; тут бы соревнование устроить:
ты меня на три копейки обрадовал, а
я тебя на три рубля,
ты меня за то — на тридцать, а
я тебя — на триста, —
вот это игра!
—
Тебе — нада спать!
Вот я скажу ей, тогда…