Неточные совпадения
Ее слова были законом в семье, а к неожиданным поступкам Самгина
все привыкли; он часто удивлял своеобразием своих действий, но
и в семье
и среди знакомых пользовался репутацией счастливого человека, которому
все легко удается.
Ты проснешься ль, исполненный сил?
Иль, судеб повинуясь закону,
Все, что мог, ты уже совершил,
Создал песню, подобную стону,
И навеки духовно почил?
Неисчислимо количество страданий, испытанных борцами за свободу творчества культуры. Но аресты, тюрьмы, ссылки в Сибирь сотен молодежи
все более разжигали
и обостряли ее борьбу против огромного, бездушного механизма власти.
Разного роста, различно одетые, они
все были странно похожи друг на друга, как солдаты одной
и той же роты.
Они
и тем еще похожи были друг на друга, что
все покорно слушали сердитые слова Марии Романовны
и, видимо, боялись ее.
— У тебя в доме, Иван, глупо, как в армянском анекдоте:
все в десять раз больше. Мне на ночь зачем-то дали две подушки
и две свечи.
На нем
и вокруг него
все потрескивало, скрипело, тряслось, мебель
и посуда боялись его, а когда он проходил мимо рояля — гудели струны.
Являлся доктор Сомов, чернобородый, мрачный; остановясь в двери, на пороге, он осматривал
всех выпуклыми, каменными глазами из-под бровей, похожих на усы,
и спрашивал хрипло...
Потом он шагал в комнату,
и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась
всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них
и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее,
и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Незаметно
и неожиданно, где-нибудь в углу, в сумраке, возникал рыжий человек, учитель Клима
и Дмитрия, Степан Томилин; вбегала всегда взволнованная барышня Таня Куликова, сухонькая, со смешным носом, изъеденным оспой; она приносила книжки или тетрадки, исписанные лиловыми словами, наскакивала на
всех и подавленно, вполголоса торопила...
Между дедом
и отцом тотчас разгорался спор. Отец доказывал, что
все хорошее на земле — выдумано, что выдумывать начали еще обезьяны, от которых родился человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая на полу нули,
и кричал скрипучим голосом...
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда как
все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик
и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный
всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе
и находит его только у Ивана.
Это было очень обидно слышать, возбуждало неприязнь к дедушке
и робость пред ним. Клим верил отцу:
все хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги с картинками, стихи —
все. Заказывая обед, бабушка часто говорит кухарке...
Выдумывать было не легко, но он понимал, что именно за это
все в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках
и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал ей...
Трудно было понять, что говорит отец, он говорил так много
и быстро, что слова его подавляли друг друга, а
вся речь напоминала о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама,
все знакомые
и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
— Со
всех сторон плохо говоришь, — кричал Варавка,
и Клим соглашался: да, отец плохо говорит
и всегда оправдываясь, точно нашаливший. Мать тоже соглашалась с Варавкой.
Она сказала это так сильно встряхнув головой, что очки ее подскочили выше бровей. Вскоре Клим узнал
и незаметно для себя привык думать, что царь — это военный человек, очень злой
и хитрый, недавно он «обманул
весь народ».
Но этот народ он не считал тем, настоящим, о котором так много
и заботливо говорят, сочиняют стихи, которого
все любят, жалеют
и единодушно желают ему счастья.
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник
и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил
все деньги свои на подкупы судей
и хотя мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
— Ну, да! Потому он
и требует жертв.
Все страдальцы требуют жертв,
все и всегда.
— Видишь ли, мы
все — Исааки. Да. Например: дядя Яков, который сослан, Мария Романовна
и вообще — наши знакомые. Ну, не совсем
все, но большинство интеллигентов обязано приносить силы свои в жертву народу…
И вообще, чем дальше, тем
все труднее становилось понимать взрослых, — труднее верить им.
Бабушка, толстая
и важная, в рыжем кашемировом капоте, смотрела на
все сквозь золотой лорнет
и говорила тягучим, укоряющим голосом...
Все бывшее у нее в доме было замечательно, сказочно хорошо, по ее словам, но дед не верил ей
и насмешливо ворчал, раскидывая сухими пальцами седые баки свои...
Да,
все было не такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают только двое — он
и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
Небольшого роста, угловатый, с рыжей, расколотой надвое бородкой
и медного цвета волосами до плеч, учитель смотрел на
все очень пристально
и как бы издалека.
Первые дни знакомства Клим думал, что Томилин полуслеп, он видит
все вещи не такими, каковы они есть, а крупнее или меньше, оттого он
и прикасается к ним так осторожно, что было даже смешно видеть это.
После чая, когда горничная Малаша убирала посуду, отец ставил пред Томилиным две стеариновые свечи,
все усаживались вокруг стола, Варавка морщился, точно ему надо было принять рыбий жир, — морщился
и ворчливо спрашивал...
Доктор неприятен, он как будто долго лежал в погребе, отсырел там, оброс черной плесенью
и разозлился на
всех людей.
Так же, как
все они, Клим пьянел от возбуждения
и терял себя в играх.
В его затеях было всегда что-то опасное, трудное, но он заставлял подчиняться ему
и во
всех играх сам назначал себе первые роли.
О боге она говорила, точно о добром
и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко
и может делать
все, что хочет, но часто делает не так, как надо.
— Про аиста
и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела,
и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы
и Павли, я тоже буду родить — мальчика
и девочку, таких, как я
и ты. Родить — нужно, а то будут
все одни
и те же люди, а потом они умрут
и уж никого не будет. Тогда помрут
и кошки
и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам
и гимназисткам.
— Павля
все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни
и плачут обе две,
и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что
и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой».
И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами
и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Рассказывая, она крепко сжимала пальцы рук в кулачок
и, покачиваясь, размеренно пристукивала кулачком по коленям своим. Голос ее звучал
все тише,
все менее оживленно, наконец она говорила как бы сквозь дрему
и вызывала этим у Клима грустное чувство.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из
всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети.
И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым
и ревновал до злых слез.
Из
всех сказок Андерсена Сомовой особенно нравилась «Пастушка
и трубочист». В тихие часы она просила Лидию читать эту сказку вслух
и, слушая, тихо, бесстыдно плакала. Борис Варавка ворчал, хмурясь...
— Он всегда суется вперед
всех, как слепой, — сурово сказал Борис
и начал подсказывать рифмы...
Клим, видя, что
все недовольны, еще более невзлюбил Сомову
и еще раз почувствовал, что с детьми ему труднее, чем со взрослыми.
Чаще
всего дети играли в цирк; ареной цирка служил стол, а конюшни помещались под столом. Цирк — любимая игра Бориса, он был директором
и дрессировщиком лошадей, новый товарищ Игорь Туробоев изображал акробата
и льва, Дмитрий Самгин — клоуна, сестры Сомовы
и Алина — пантера, гиена
и львица, а Лидия Варавка играла роль укротительницы зверей. Звери исполняли свои обязанности честно
и серьезно, хватали Лидию за юбку, за ноги, пытались повалить ее
и загрызть; Борис отчаянно кричал...
Климу чаще
всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под стола лошадей, зверей
и подозревал, что эту службу возлагают на него нарочно, чтоб унизить.
И вообще игра в цирк не нравилась ему, как
и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь от участия в игре, он уходил в «публику», на диван, где сидели Павла
и сестра милосердия, а Борис ворчал...
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как
все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос
и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна,
и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча
и покорно, но Лидия шептала виновато...
И отходил прочь. Он хотел показать, что его покорность была только снисхождением умного, что он хочет
и умеет быть независимым
и выше
всех милых глупостей. Но этого никто не понимал, а Борис бойко кричал...
Туробоев, холодненький, чистенький
и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами
и глядя в ту сторону, где Игорь. Она
все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов,
всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру
и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать
и бабушку
и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка не пустила ее.
Иногда, чаще
всего в час урока истории, Томилин вставал
и ходил по комнате, семь шагов от стола к двери
и обратно, — ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями
и прятал руки за спиной, сжав пальцы так крепко, что они багровели.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал
и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он
весь вытягивался, выпрямлялся
и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но легкий
и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по улице,
и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо
и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Дронов не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим не мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который
все сильнее
и привлекал
и отталкивал его.
Все в доме покорно подчинялись ей, даже Настоящий Старик
и упрямая Мария Романовна — Тираномашка, как за глаза называет ее Варавка.