Неточные совпадения
Все трое метались по магазину, точно бесы; на стеклах шкапов скользили
их отражения, казалось,
что все кругом загорелось, тает и
вот сейчас примет иной вид, иные формы.
—
Вот и ладно, — не радуясь, спокойно сказал
он. — Не омманешь? Ну, ну, уж я вижу,
что не омманешь…
Он закутал голову одеялом и долго лежал молча. Ночь была тихая, словно прислушивалась к чему-то, чего-то ждала, а мне казалось,
что вот в следующую секунду ударят в колокол и вдруг все в городе забегают, закричат в великом смятении страха.
Вот оно как! Жить надо — друг о дружке, а бог — обо всех! А рада я,
что ты опять со мной…
И вообще — очень много обидного в жизни,
вот хотя бы эти люди за оградой, — ведь
они хорошо знают,
что мне боязно одному на кладбище, а хотят напугать еще больше. Зачем?
Влезая на печь и перекрестив дверцу в трубе, она щупала, плотно ли лежат вьюшки; выпачкав руки сажей, отчаянно ругалась и как-то сразу засыпала, точно ее пришибла невидимая сила. Когда я был обижен ею, я думал: жаль,
что не на ней женился дедушка, —
вот бы грызла она
его! Да и ей доставалось бы на орехи. Обижала она меня часто, но бывали дни, когда пухлое, ватное лицо ее становилось грустным, глаза тонули в слезах и она очень убедительно говорила...
— Ты думаешь — легко мне? Родила детей, нянчила, на ноги ставила — для
чего?
Вот — живу кухаркой у
них, сладко это мне? Привел сын чужую бабу и променял на нее свою кровь — хорошо это? Ну?
— Да постыдитесь!
Чего вы, рехнулись? Пароход же стоит, встал, ну!
Вот — берег! Дураков,
что попрыгали в воду, косари переловили, повытаскали, вон
они, — видите две лодки?
Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя,
он тихо, неровно поднимается кверху, — я различаю женщину. Она идет на четвереньках, как овца, мне видно,
что она по пояс голая, висят ее большие груди, и кажется,
что у нее три лица.
Вот она добралась до перил, села на
них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне ее тела ясно видны темные пятна грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
Но все-таки в овраге, среди прачек, в кухнях у денщиков, в подвале у рабочих-землекопов было несравнимо интереснее,
чем дома, где застывшее однообразие речей, понятий, событий вызывало только тяжкую и злую скуку. Хозяева жили в заколдованном кругу еды, болезней, сна, суетливых приготовлений к еде, ко сну;
они говорили о грехах, о смерти, очень боялись ее,
они толклись, как зерна вокруг жернова, всегда ожидая,
что вот он раздавит
их.
— Думаешь — она не знает,
что я ее обманываю? — сказал
он, подмигнув и кашляя. — Она — зна-ет! Она сама хочет, чтобы обманули. Все врут в этом деле, это уж такое дело, стыдно всем, никто никого не любит, а просто — баловство! Это больно стыдно,
вот, погоди, сам узнаешь! Нужно, чтоб было ночью, а днем — в темноте, в чулане, да! За это бог из рая прогнал, из-за этого все несчастливы…
—
Вот видишь, к
чему они ведут, книжки-то! От
них — так или эдак — непременно беда…
Вот — солдат, но
он не похож ни на одного из тех, кого я знаю, — ни на Сидорова, ни на вятича с парохода, ни, тем более, на Ермохина;
он — больше человек,
чем все
они.
— Ну,
вот, доехали-и! Как теперь быть, а?
Что родным-то скажу, а? Родные у
него…
— Это тебе наврали, браток, Афинов нету, а есть — Афон, только
что не город, а гора, и на ней — монастырь. Боле ничего. Называется: святая гора Афон, такие картинки есть, старик торговал
ими. Есть город Белгород, стоит на Дунай-реке, вроде Ярославля алибо Нижнего. Города у
них неказисты, а
вот деревни — другое дело! Бабы тоже, ну, бабы просто до смерти утешны! Из-за одной я чуть не остался там, — как бишь ее звали?
—
Чего ты, браток, добиваешься, не могу я понять? — справлялся
он, разглядывая меня невидимыми из-под бровей глазами. — Ну, земля, ну, действительно,
что обошел я ее много, а еще
что? Ч-чудак! Я те,
вот лучше послушай, расскажу,
что однова со мной было.
И рассказывает. Жил-был в уездном городе молодой судья, чахоточный, а жена у
него — немка, здоровая, бездетная. И влюбилась немка в краснорядца-купца; купец — женатый, жена — красивая, трое детей.
Вот купец заметил,
что немка влюбилась в
него, и затеял посмеяться над нею: позвал ее к себе в сад ночью, а сам пригласил двоих приятелей и спрятал
их в саду, в кустах.
— Я на этом деле — генерал; я в Москву к Троице ездил на словесное прение с ядовитыми учеными никонианами, попами и светскими; я, малый, даже с профессорами беседы водил, да! Одного попа до того загонял словесным-то бичом,
что у
него ажио кровь носом пошла, —
вот как!
—
Что дорого тебе, человек? Только бог един дорог; встань же пред
ним — чистый ото всего, сорви путы земные с души твоей, и увидит господь: ты — один,
он — один! Так приблизишься господу, это — един путь до
него!
Вот в
чем спасение указано — отца-мать брось, указано, все брось и даже око, соблазняющее тебя, — вырви! Бога ради истреби себя в вещах и сохрани в духе, и воспылает душа твоя на веки и веки…
В лавке становилось все труднее, я прочитал все церковные книги, меня уже не увлекали более споры и беседы начетчиков, — говорили
они всё об одном и том же. Только Петр Васильев по-прежнему привлекал меня своим знанием темной человеческой жизни, своим умением говорить интересно и пылко. Иногда мне думалось,
что вот таков же ходил по земле пророк Елисей, одинокий и мстительный.
—
Вот что, Пешко́в, иди-ка ты опять ко мне! — предложил
он.
А
вот Григорий Шишлин — этот придурковат,
ему не то
что чужое взять, а свое бы — отдать!
— Ты гляди, Максимыч, — со стариком надо жить осторожно,
он тебя в один час вокруг пальца обернет! Этакие
вот старички едучие — избави боже до
чего вредны!
Когда я сказал,
что вот у меня есть книга о плотниках, это всех живо заинтересовало, а Осипа — особенно.
Он взял книгу из рук у меня, перелистал ее, недоверчиво покачивая иконописного головой.
Я — не спорю, верно, при господах было спокойнее жить — господам не к выгоде, коли мужик беден;
им хорошо, коли
он богат, да не умен,
вот что им на руку.
— Видал, как я сочинять могу?
Вот чего наговорил —
чего и не думал никогда! Вы, ребята, не давайте мне веры, это я больше от бессонницы,
чем всурьез. Лежишь-лежишь, да и придумаешь чего-нибудь для забавы: «Во время
оно жила-была ворона, летала с поля до горы, от межи до межи, дожила до своей поры, господь ее накажи: издохла ворона и засохла!» Какой тут смысел? Нету никакого смысла… Нуте-ка — поспим: скоро вставать пора…
Раз я сказал Фоме,
что вот ему бы надо быть подрядчиком, —
он лениво отозвался...
—
Вот тебе бы, Марья Евдокимовна, побаловать с Клещовым-то, помотала бы ты
его маленько, а?
Чего тебе стоит?
—
Что молодые умеют? А ты — возьмись! Поглядеть бы, как
он завился вокруг тебя! В тоску бы
его вогнать,
вот он запел бы, а? Возьмись, Евдокимовна, поблагодарю, эй?
—
Вот что погубило
его! — рычал
он и, яростно ударив бутылкой о землю, вдребезги разбил ее.
— Вообще, брат, люди — сволочь!
Вот ты там с мужиками говоришь, то да се… я понимаю, очень много неправильного, подлого — верно, брат… Воры всё! А ты думаешь, твоя речь доходит? Ни перчинки! Да.
Они — Петр, Осип — жулье!
Они мне всё говорят — и как ты про меня выражаешься, и всё…
Что, брат?
Жизнь вообще казалась мне бессвязной, нелепой, в ней было слишком много явно глупого.
Вот мы перестраиваем лавки, а весною половодье затопит
их, выпятит полы, исковеркает наружные двери; спадет вода — загниют балки. Из года в год на протяжении десятилетий вода заливает ярмарку, портит здания, мостовые; эти ежегодные потопы приносят огромные убытки людям, и все знают,
что потопы эти не устранятся сами собою.
— Это ты дельно приметил! Положим, ни к
чему оно тебе, а может, и годится! Ты
вот еще
что приметь…
— А ты погляди, как мало люди силу берегут, и свою и чужую, а? Как хозяин-то мотает тебя? А водочка
чего стоит миру? Сосчитать невозможно, это выше всякого ученого ума… Изба сгорит — другую можно сбить, а
вот когда хороший мужик пропадает зря — этого не поправишь! Ардальон, примерно, алибо Гриша — гляди, как мужик вспыхнул! Глуповатый
он, а душевный мужик. Гриша-то! Дымит, как сноп соломы. Бабы-то напали на
него, подобно червям на убитого в лесу.
Он умный,
вот что ясно мне.
Зачем я рассказываю эти мерзости? А чтобы вы знали, милостивые государи, — это ведь не прошло! Вам нравятся страхи выдуманные, нравятся ужасы, красиво рассказанные, фантастически страшное приятно волнует вас. А я
вот знаю действительно страшное, буднично ужасное, и за мною не отрицаемое право неприятно волновать вас рассказами о
нем, дабы вы вспомнили, как живете и в
чем живете.
—
Они, конешно, рады, скучно в тюрьме-то. Ну,
вот, кончим проверку, сейчас — ко мне; водка, закуска; когда — от меня, когда — от
них, и — закачалась, заиграла матушка-Русь! Я люблю песни, пляску, а между
ними — отличные певцы и плясуны, до удивления! Иной — в кандалах; ну, а в
них не спляшешь, так я разрешал снимать кандалы, это правда.
Они, положим, сами умеют снять, без кузнеца, ловкий народ, до удивления! А
что я
их в город на грабеж выпускал — ерунда, это даже не доказано осталось…