Неточные совпадения
Но эта первая буря мало подействовала на меня:
не бывши никогда в море, я
думал, что это так должно быть, что иначе
не бывает, то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног
и море как будто опрокидывается на голову.
«Вот какое различие бывает во взглядах на один
и тот же предмет!» —
подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня
не дают
и что покурить нельзя.
Вы, может быть,
подумаете, что я
не желаю,
не хочу… (
и он пролил поток синонимов).
Вот я
думал бежать от русской зимы
и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское
и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане
и слышать
не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно было заставлять работать своих.
«Овса в город отпущено на прошлой неделе семьдесят…» — хочется сказать — пять четвертей. «Семьдесят девять», — договаривает барин
и кладет на счетах. «Семьдесят девять, — мрачно повторяет приказчик
и думает: — Экая память-то мужицкая, а еще барин! сосед-то барин, слышь, ничего
не помнит…»
До вечера: как
не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно
не бывает», — сказал он. «На парусных судах», —
подумал я. Фрегат рылся носом в волнах
и ложился попеременно на тот
и другой бок. Ветер шумел, как в лесу,
и только теперь смолкает.
Трудно было
и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится,
и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок
не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо
думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
Присутствовавшие, — капитан Лосев, барон Крюднер
и кто-то еще, — сначала
подумали,
не ушибся ли я, а увидя, что нет, расхохотались.
«Нет, этого мы еще
не испытали!» —
думал я, покачиваясь на диване
и глядя, как дверь кланялась окну, а зеркало шкапу.
Чувствуя, что мне
не устоять
и не усидеть на полу, я быстро опустился на маленький диван
и думал, что спасусь этим; но
не тут-то было: надо было прирасти к стене, чтоб
не упасть.
«Да неужели есть берег? —
думаешь тут, — ужели я был когда-нибудь на земле, ходил твердой ногой, спал в постели, мылся пресной водой, ел четыре-пять блюд,
и все в разных тарелках, читал, писал на столе, который
не пляшет?
Я дышал, бывало, воздухом нагорного берега Волги
и думал, что нигде лучшего
не может быть.
— «Ну, —
думаю, — уж это вздор:
не сидят же они там» —
и стал следить по карте.
Но денька два-три прошли, перемены
не было: тот же ветер нес судно, надувая паруса
и навевая на нас прохладу. По-русски приличнее было бы назвать пассат вечным ветром. Он от века дует одинаково, поднимая умеренную зыбь, которая
не мешает ни читать, ни писать, ни
думать, ни мечтать.
Так
и тут, задумчиво расхаживая по юту, я вдруг увидел какое-то необыкновенное движение между матросами: это
не редкость на судне; я
и думал сначала, что они тянут какой-нибудь брас.
«Что делать, что мне делать — войдите в мое положение: у меня пяток баранов остался, три свиньи, пятнадцать уток
и всего тридцать кур: изо ста тридцати —
подумайте! ведь мы с голоду умрем!» Видя мою задумчивость, он
не устоял.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком
не видали мы берега. Самые бывалые
и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море,
думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти
не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Я
думал прихлопнуть ночных забияк
и не раз издали, тихонько целился ладонью в темноте: бац — больно — только
не комару,
и вслед за пощечиной раздавалось опять звонкое пение: комар юлил около другого уха
и пел так тихо
и насмешливо.
Ученые с улыбкой посматривали на нас
и друг на друга, наконец объяснили нам, что они
не видали ни одной птицы
и что, конечно, мы так себе
думаем, что если уж заехали в Африку, так надо
и птиц видеть.
Проезжая эти пространства, где на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно
подумаешь, что пора бы уже этим фермам
и полям сблизиться так, чтобы они касались друг друга, как в самой Англии, чтоб соседние нивы разделялись только канавой, а
не степями, чтоб ни один клочок
не пропал даром…
По дороге везде работали черные арестанты с непокрытой головой, прямо под солнцем,
не думая прятаться в тень. Солдаты,
не спуская с них глаз, держали заряженные ружья на втором взводе. В одном месте мы застали людей, которые ходили по болотистому дну пропасти
и чего-то искали. Вандик поговорил с ними по-голландски
и сказал нам, что тут накануне утонул пьяный человек
и вот теперь ищут его
и не могут найти.
Я любовался
и им,
и его женой; они, я
думаю, нами
не любовались.
Я надеялся на эти тропики как на каменную гору: я
думал, что настанет, как в Атлантическом океане, умеренный жар, ровный
и постоянный ветер; что мы войдем в безмятежное царство вечного лета, голубого неба, с фантастическим узором облаков,
и синего моря. Но ничего похожего на это
не было: ветер, качка, так что полупортики у нас постоянно были закрыты.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа
и картофель, —
и какие! Я
не думал, чтоб они достигали такой величины
и красоты. Сейчас разрезал один
и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы
и что за неживописный — китайцы!
Европейцы ходят… как вы
думаете, в чем? В полотняных шлемах! Эти шлемы совершенно похожи на шлем Дон Кихота. Отчего же
не видать соломенных шляп? чего бы, кажется, лучше: Манила так близка, а там превосходная солома. Но потом я опытом убедился, что солома слишком жидкая защита от здешнего солнца. Шлемы эти делаются двойные с пустотой внутри
и маленьким отверстием для воздуха. Другие, особенно шкипера, носят соломенные шляпы, но обвивают поля
и тулью ее белой материей, в виде чалмы.
Но вы
не успели
подумать о том, долго ли это продолжится, а оно уж
и кончилось.
Но, потянув воздух в себя, мы глотнули будто горячего пара, сделали несколько шагов
и уже должны были
подумать об убежище, куда бы укрыться в настоящую, прохладную тень, а
не ту, которая покоилась по одной стороне великолепной улицы.
Сегодня с утра движение
и сборы на фрегате: затеяли свезти на берег команду. Офицеры тоже захотели провести там день, обедать
и пить чай. «Где же это они будут обедать? —
думал я, — ведь там ни стульев, ни столов»,
и не знал, ехать или нет; но
и оставаться почти одному на фрегате тоже невесело.
В бумаге еще правительство, на французском, английском
и голландском языках, просило остановиться у так называемых Ковальских ворот, на первом рейде,
и не ходить далее, в избежание больших неприятностей, прибавлено в бумаге, без объяснения, каких
и для кого. Надо
думать, что для губернаторского брюха.
Вон
и другие тоже скучают: Савич
не знает, будет ли уголь, позволят ли рубить дрова, пустят ли на берег освежиться людям? Барон насупился,
думая, удастся ли ему… хоть увидеть женщин. Он уж глазел на все японские лодки, ища между этими голыми телами
не такое красное
и жесткое, как у гребцов. Косы
и кофты мужчин вводили его иногда в печальное заблуждение…
Не думайте, чтоб в понятиях, словах, манерах японца (за исключением разве сморканья в бумажки да прятанья конфект; но вспомните, как сморкаются две трети русского народа
и как недавно барыни наши бросили ридикюли, которые наполнялись конфектами на чужих обедах
и вечерах) было что-нибудь дикое, странное, поражающее европейца.
Разглядываешь, от нечего делать, их лица
и не знаешь, что
подумать о их происхождении.
Этот Нарабайоси 2-й очень скромен, задумчив; у него нет столбняка в лице
и манерах, какой заметен у некоторых из японцев, нет также самоуверенности многих, которые совершенно довольны своею участью
и ни о чем больше
не думают.
Я даже
думаю,
не инкогнито ли он тут,
не из любопытства ли замешался в свиту
и приехал посмотреть, что мы за люди.
«Будьте вы прокляты!» —
думает, вероятно, он,
и чиновники то же, конечно,
думают; только переводчик Кичибе ничего
не думает: ему все равно, возьмут ли Японию, нет ли, он продолжает улыбаться, показывать свои фортепиано изо рту, хикает
и перед губернатором,
и перед нами.
Они попробуют хитрить: то скажут, что мы съели всех свиней в Нагасаки,
и скоро
не будет свежей провизии; продают утку по талеру за штуку,
думая этим надоесть.
Не дети ли, когда
думали, что им довольно только
не хотеть, так их
и не тронут,
не пойдут к ним даже
и тогда, если они претерпевших кораблекрушение
и брошенных на их берега иностранцев будут сажать в плен, купеческие суда гонять прочь, а военные учтиво просить уйти
и не приходить?
Они
думали, что
и все так будет, что
не доберутся до них,
не захотят или
не смогут.
Не думаю: по крайней мере, сидя на наших стульях, они без церемонии выказывают голые ноги выше, нежели нужно,
и нисколько этим
не смущаются.
Они
думают, что мы
и не знаем об этом; что вообще в Европе, как у них, можно утаить, что, например, целая эскадра идет куда-нибудь или что одно государство может
не знать, что другое воюет с третьим.
Баниосы все
не едут: они боятся показаться,
думая, как бы им
не досталось за то, что
не разгоняют лодок, а может быть, они, видя нашу кротость, небрежничают
и не едут.
Мы
не знали, что
и подумать, толковали
и догадывались.
Младшие переводчики перепутали все,
и двое ондер-баниосов,
не бывших ни разу, явились спросить, что нам нужно,
думая, что мы их вызывали за делом.
Не думайте, чтобы храм был в самом деле храм, по нашим понятиям, в архитектурном отношении что-нибудь господствующее
не только над окрестностью, но
и над домами, — нет, это, по-нашему, изба, побольше других, с несколько возвышенною кровлею, или какая-нибудь посеревшая от времени большая беседка в старом заглохшем саду. Немудрено, что Кемпфер насчитал такое множество храмов: по высотам их действительно много; но их, без трубы...
Японцы еще третьего дня приезжали сказать, что голландское купеческое судно уходит наконец с грузом в Батавию (
не знаю, сказал ли я, что мы застали его уже здесь)
и что губернатор просит — о чем бы вы
думали? — чтоб мы
не ездили на судно!
Хагивари говорил долго, минут десять: мы
думали,
и конца
не будет.
Баниосы спрашивали, что заключается в этой записочке, но им
не сказали, так точно, как
не объявили
и губернатору, куда
и надолго ли мы идем. Мы все
думали, что нас остановят, дадут место
и скажут, что полномочные едут; но ничего
не было. Губернаторы, догадавшись, что мы идем
не в Едо, успокоились. Мы сказали, что уйдем сегодня же, если ветер будет хорош.
— «Что-о? почему это уши? —
думал я, глядя на группу совершенно голых, темных каменьев, — да еще
и ослиные?» Но, должно быть, я
подумал это вслух, потому что кто-то подле меня сказал: «Оттого что они торчмя высовываются из воды — вон видите?» Вижу, да только это похоже
и на шапку,
и на ворота,
и ни на что
не похоже, всего менее на уши.
Утром поздно уже, переспав два раза срок, путешественник вдруг освобождает с трудом голову из-под спуда подушек, вскакивает, с прической а l’imbecile [как у помешанного — фр.],
и дико озирается по сторонам,
думая: «Что это за деревья, откуда они взялись
и зачем он сам тут?» Очнувшись, шарит около себя, ища картуза,
и видит, что в него вместо головы угодила нога, или ощупывает его под собой, а иногда
и вовсе
не находит.
Я
думал, что увижу десятка два рыбачьих лодок,
и не хотел выходить: вообразите, мы насчитали до пятисот.