Неточные совпадения
Он бросался к Плутарху, чтоб только дальше
уйти от современной жизни, но и тот казался ему сух, не представлял рисунка, картин, как те книги, потом как Телемак, а еще потом — как «Илиада».
По стенам портреты:
от них не
уйдешь никуда — они провожают всюду глазами.
— Да, упасть в обморок не
от того,
от чего вы упали, а
от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом
уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
Когда он придет, вы будете неловки, вздрогнете
от его голоса, покраснеете, побледнеете, а когда
уйдет, сердце у вас вскрикнет и помчится за ним, будет ждать томительно завтра, послезавтра…
Он медленно
ушел домой и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию, не видался с приятелями и бродил по уединенным улицам. Горе укладывалось, слезы иссякли, острая боль затихла, и в голове только оставалась вибрация воздуха
от свеч, тихое пение, расплывшееся
от слез лицо тетки и безмолвный, судорожный плач подруги…»
Уныние поглотило его: у него на сердце стояли слезы. Он в эту минуту непритворно готов был бросить все,
уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно блюдо, как Кирилов, завеситься
от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью в блудницу.
Он обрадовался, что открыл, как казалось ему, почему она так упорно кроется
от него, почему так вдруг изменила мечтательную позу и
ушла опять в свои окопы.
Он любил ее, эту родоначальницу наших знаний, нашего развития, но любил слишком горячо, весь отдался ей, и
от него
ушла и спряталась современная жизнь. Он был в ней как будто чужой, не свой, смешной, неловкий.
— Опять вы
от ужина
уходите: смотрите, бабушка…
Бабушка начала ворчать, что Райский
ушел от ужина. Молча, втроем, с Титом Никонычем, отужинали и разошлись.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о том, что брат навсегда отказался
от ее ласк, и кончила тем, что
ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не знала, с чего начать. Не сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли
от искусства, как дитя
от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не
ушло, я еще не стар…
Лицо у него
от загара и пыли было совсем черное, глаза
ушли под шапку, только усы и борода, точно из овечьей бело-золотистой, жесткой шерсти, резко отделялись
от темного кафтана.
Он
ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе,
от волнения, шаль. Райский очнулся
от изумления и робко подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
Он с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась
от него на ключ, не
уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут,
уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему в комнату, а он, давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался в «руководители мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда говорила ему о своем впечатлении.
Вера приходила,
уходила, он замечал это, но не вздрагивал, не волновался, не добивался ее взгляда, слова и, вставши однажды утром, почувствовал себя совершенно твердым, то есть равнодушным и свободным, не только
от желания добиваться чего-нибудь
от Веры, но даже
от желания приобретать ее дружбу.
— Извини, ты занята? — сказал он, пятясь
от нее, но не
уходя.
На другой день опять она
ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать
от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
Он бы без церемонии отделался
от Полины Карповны, если б при сеансах не присутствовала Вера. В этом тотчас же сознался себе Райский, как только они
ушли.
Он отворачивался
от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях, ходил из угла в угол и десять раз подходил к двери, чтоб
уйти, но чувствовал, что это не легко сделать.
Райский, не замеченный им,
ушел и стал пробираться, через шиповник, к небольшим озерам, полагая, что общество, верно, расположилось там. Вскоре он услыхал шаги неподалеку
от себя и притаился. Мимо его прошел Марк.
— Мужик идет с письмом
от Веры! — сказал он,
уходя.
— Что? разве вам не сказали?
Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать
от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я
уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
Он быстро пошел, ожесточенный этой умышленной пыткой, этим издеванием над ним и над страстью. Потом оглянулся. Шагах в десяти
от него, выступив немного на лунный свет, она, как белая статуя в зелени, стоит неподвижно и следит за ним с любопытством,
уйдет он или нет.
— Он говорит, что это «попытки гордых умов
уйти в сторону
от истины», вот как эти дорожки бегут в сторону
от большой дороги и опять сливаются с ней же…
Притом одна материальная победа, обладание Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он,
уходя, злился не за то, что красавица Вера ускользает
от него, что он тратил на нее время, силы, забывал «дело». Он злился
от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое сердце Веры, но не одолел ее ума и воли.
— Мне страшно, Иван Иванович, пощадите меня!
уйдите! — шептала она в ужасе, протягивая обе руки, как бы защищаясь
от него.
Старуха вздрогнула и оглянулась на старый дом. Он перестоял все — когда все живое с ужасом
ушло от этих мест — он стоит мрачный, облупившийся, с своими темно-бурыми кирпичными боками.
«Куда
уйти? где спрятаться
от целого мира?» — думала она.
Она
ушла, очень озабоченная, и с другого дня послушно начала исполнять новое обещание, со вздохом отворачивая нос
от кипящего кофейника, который носила по утрам барыне.
«Моя ошибка была та, что я предсказывал тебе эту истину: жизнь привела бы к ней нас сама. Я отныне не трогаю твоих убеждений; не они нужны нам, — на очереди страсть. У нее свои законы; она смеется над твоими убеждениями, — посмеется со временем и над бесконечной любовью. Она же теперь пересиливает и меня, мои планы… Я покоряюсь ей, покорись и ты. Может быть, вдвоем, действуя заодно, мы отделаемся
от нее дешево и
уйдем подобру и поздорову, а в одиночку тяжело и скверно.
Он злился, что
уходит неловко, неблаговидно, хуже, чем он пророчил когда-то Райскому, что весь роман его кончается обрывом, из которого ему надо
уходить не оглядываясь, что вслед ему не послано не только сожаления, прощального слова, но его будто выпроваживают, как врага, притом слабого,
от которого избавит неделя-другая разлуки, да соседняя гора, за которую он перевалится.
«Из логики и честности, — говорило ему отрезвившееся
от пьяного самолюбия сознание, — ты сделал две ширмы, чтоб укрываться за них с своей „новой силой“, оставив бессильную женщину разделываться за свое и за твое увлечение, обещав ей только одно: „
Уйти, не унося с собой никаких „долгов“, „правил“ и „обязанностей“… оставляя ее: нести их одну…“
— Нашел на ком спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что Вера
уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским, говорит, она гуляла ночью и накануне, а с Тушиным!..»
От него и пошло по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела… Тычков все разведал…