Неточные совпадения
— А спроси его, —
сказал Райский, — зачем он тут стоит и
кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а
скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Все это лишнее, ненужное, cousin! —
сказала она, — ничего этого нет. Предок не любуется на меня, и ореола нет, а я любуюсь на вас и долго не поеду в драму: я вижу сцену здесь, не трогаясь с места… И знаете,
кого вы напоминаете мне? Чацкого…
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, —
кто там бегает, суетится? Но вы сами
сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
— Вы оттого и не знаете жизни, не ведаете чужих скорбей:
кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что вы не любили! А любить, не страдая — нельзя. Нет! —
сказал он, — если б лгал ваш язык, не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что вы как будто вчера родились…
— Что? —
сказал тот, — это не из наших.
Кто же приделал голову к этой мазне!.. Да, голова… мм… а ухо не на месте.
Кто это?
Но maman после обеда отвела меня в сторону и
сказала, что это ни на что не похоже — девице спрашивать о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, «и бог знает,
кто он такой!» — прибавила она.
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, — я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо
сказала, чтобы я шла к maman. У меня сердце сильно билось, и я сначала даже не разглядела, что было и
кто был у maman в комнате. Там было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
«Знаете ли,
кто он такой, ваш учитель? —
сказала maman.
— Спасибо за комплимент, внучек: давно я не слыхала — какая тут красота! Вон на
кого полюбуйся — на сестер!
Скажу тебе на ухо, — шепотом прибавила она, — таких ни в городе, ни близко от него нет. Особенно другая… разве Настенька Мамыкина поспорит: помнишь, я писала, дочь откупщика?
— Вон
кто, бабушка! —
сказал Райский, смеясь.
— Вот — и слово дал! — беспокойно
сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил, что делал,
скажи на милость!
Кто ты на сем свете есть? Все люди как люди. А ты —
кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
— Где ж она? Кто-нибудь из ваших унес, —
сказала она.
— Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, — так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с
кем слова не смей
сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…
— Полноте: ни в вас, ни в
кого! —
сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
— Поди ты с своей Лукрецией! — небрежно
сказала она, — с
кем он там меня не сравнивает? Я — и Клеопатра, и какая-то Постумия, и Лавиния, и Корнелия, еще матрона… Ты лучше книги бери, когда дарят! Борис Павлович подарит мне…
— Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж так и быть, изволь,
скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали дома, не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли
кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все хуже… и…
— Я не поеду ни к
кому, бабушка, — зевая,
сказал Райский.
— Обрейте бороду! —
сказала она, — вы будете еще лучше.
Кто это выдумал такую нелепую моду — бороды носить? У мужиков переняли! Ужели в Петербурге все с бородами ходят?
— Ты вся — солнечный луч! —
сказал он, — и пусть будет проклят,
кто захочет бросить нечистое зерно в твою душу! Прощай! Никогда не подходи близко ко мне, а если я подойду — уйди!
— Милостивый государь! —
сказал Райский запальчиво, —
кто вам дал право думать и говорить так…
— В
кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково говорила она. — Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не
скажет, и маменьку отучил смеяться.
— Да
кто кого: фу, ты, Боже мой, —
скажете ли вы? — допытывался Яков.
Когда
кто приходил посторонний в дом и когда в прихожей не было ни Якова, ни Егорки, что почти постоянно случалось, и Василиса отворяла двери, она никогда не могла потом
сказать,
кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не могла, хотя состарилась в городе и знала в лицо последнего мальчишку.
— Вот как: нашелся же кто-нибудь,
кому и вы симпатизируете! —
сказал Райский.
— Внук мой, от племянницы моей, покойной Сонечки! —
сказала Татьяна Марковна, рекомендуя его, хотя все очень хорошо знали,
кто он такой.
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! —
сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал,
кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
—
Кто? Да Марк, —
сказал Райский.
—
Кто,
кто ему это
сказал, я хочу знать?
Кто… говори!.. — хрипел он.
— Ты
кто? —
сказала она, — ничтожный приказный, parvenu [выскочка (фр.).] — и ты смеешь кричать на женщину, и еще на столбовую дворянку!
Дружба ее не дошла еще до того, чтоб она поверила ему если не тайны свои, так хоть обратилась бы к его мнению, к авторитету его опытности в чем-нибудь, к его дружбе, наконец
сказала бы ему, что ее занимает,
кто ей нравится,
кто нет.
И все раздумывал он: от
кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей, не
сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
— Да
кто пишет? Ко мне никто, —
сказала бабушка, — а к Марфеньке недавно из лавки купец письмо прислал…
«Надо узнать, от
кого письмо, во что бы то ни стало, — решил он, — а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и уеду!» —
сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.
— Ах, уж нет! —
сказал Райский, — от
кого бы оно могло быть?
— Ни с
кем и ни к
кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут есть кто-то, с
кем она видится, к
кому пишет! Боже мой! Письмо на синей бумаге было — не от попадьи! —
сказал он в ужасе.
«Или страсть подай мне, — вопил он бессонный, ворочаясь в мягких пуховиках бабушки в жаркие летние ночи, — страсть полную, в которой я мог бы погибнуть, — я готов, — но с тем, чтобы упиться и захлебнуться ею, или
скажи решительно, от
кого письмо и
кого ты любишь, давно ли любишь, невозвратно ли любишь — тогда я и успокоюсь, и вылечусь. Вылечивает безнадежность!»
— Сделать то, что я
сказал сейчас, то есть признаться, что ты любишь, и
сказать, от
кого письмо на синей бумаге! это — второй выход…
— И не надо! Ты
скажи, любишь ли ты и от
кого письмо: это будет все равно, что ты умерла для меня.
— Какой вздор вы говорите — тошно слушать! —
сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. — Ну
кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
— А любовь… вот
кому! —
сказала она и вдруг обвилась руками около шеи Райского, затворила ему рот крепким и продолжительным поцелуем.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками,
сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя
кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
— Покорно благодарю: а я-то
кто же? — вдруг
сказала бабушка.
— А разве я вас любила? — с бессознательным кокетством спросила она. —
Кто вам
сказал, какие глупости! С чего вы взяли, я вот бабушке
скажу!
— Как же было честно поступить мне?
Кому мне
сказать свой секрет?
«Господи! Господи! что
скажет бабушка! — думала Марфенька, запершись в своей комнате и трясясь, как в лихорадке. — Что мы наделали! — мучилась она мысленно. — И как я перескажу… что мне будет за это… Не
сказать ли прежде Верочке… — Нет, нет — бабушке!
Кто там теперь у ней!..»
— Да, кстати! Яков, Егорка, Петрушка,
кто там? Что это вас не дозовешься? —
сказала Бережкова, когда все трое вошли. — Велите отложить лошадей из коляски Марьи Егоровны, дать им овса и накормить кучера.
—
Кто ж вас пустит? —
сказала Татьяна Марковна голосом, не требующим возражения. — Если б вы были здешняя, другое дело, а то из-за Волги! Что мы, первый год знакомы с вами!.. Или обидеть меня хотите!..
— А почем он это знает? — вдруг, вспыхнув,
сказала Татьяна Марковна. —
Кто ему
сказал?
— Вот она
кто! —
сказала Вера, указывая на кружившуюся около цветка бабочку, — троньте неосторожно, цвет крыльев пропадет, пожалуй, и совсем крыло оборвете. Смотрите же! балуйте, любите, ласкайте ее, но Боже сохрани — огорчить! Когда придет охота обрывать крылья, так идите ко мне: я вас тогда!.. — заключила она, ласково погрозив ему.
— Совсем необыкновенный ты, Борюшка, —
сказала она, — какой-то хороший урод! Бог тебя ведает,
кто ты есть!