Неточные совпадения
— Ты, конечно, считаешь это все предрассудком, а я люблю поэзию предрассудков. Кто-то
сказал: «Предрассудки — обломки старых истин». Это очень умно. Я верю, что старые истины воскреснут еще более прекрасными.
Насыщались прилежно, насытились быстро, и началась одна из тех бессвязных бесед, которые Клим с детства знал. Кто-то пожаловался на холод, и тотчас, к удивлению Клима, молчаливая Спивак начала восторженно хвалить природу Кавказа. Туробоев, послушав ее минуту, две, зевнул и
сказал с подчеркнутой ленцой...
— Я — не о том, —
сказала Лидия. — Я не верю…
Кто это?
«А что, если я
скажу, что он актер, фокусник, сумасшедший и все речи его — болезненная, лживая болтовня? Но — чего ради, для
кого играет и лжет этот человек, богатый, влюбленный и, в близком будущем, — муж красавицы?»
Офицер, который ведет его дело, — очень любезный человек, — пожаловался мне, что Дмитрий держит себя на допросах невежливо и не захотел
сказать,
кто вовлек его… в эту авантюру, этим он очень повредил себе…
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает,
кто от
кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор
сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
— Был я там, —
сказал Христос печально,
А Фома-апостол усмехнулся
И напомнил: — Чай, мы все оттуда. —
Поглядел Христос во тьму земную
И спросил Угодника Николу:
—
Кто это лежит там, у дороги,
Пьяный, что ли, сонный аль убитый?
— Нет, — ответил Николай Угодник. —
Это просто Васька Калужанин
О хорошей жизни замечтался.
— Знаете, на
кого царь похож? — спросил Иноков. Клим безмолвно взглянул в лицо его, ожидая грубости. Но Иноков
сказал задумчиво...
— Не нравится мне этот регент, —
сказал Самгин и едва удержался: захотелось рассказать, как Иноков бил Корвина. —
Кто он такой?
— Кто-то стучит, —
сказал Иноков, глядя в окно.
— Вы, товарищ Петр,
скажите этому курносому, чтоб он зря не любопытствовал, не спрашивал бы:
кто, откуда и чей таков? Что он — в поминанье о здравии записать всех вас хочет? До приятнейшего свидания!
— Может быть, но — все-таки! Между прочим, он
сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий в пользу гласного суда над политическими. «Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу,
кто у нас играет роли мучеников за правду. А то, говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный мир».
— Не знаю, чему и
кого обучает Поярков, — очень сухо
сказал Самгин. — Но мне кажется, что в культурном мире слишком много… странных людей, существование которых свидетельствует, что мир этот — нездоров.
— Россия нуждается в ассенизаторах, — не помните,
кто это
сказал? — спросил Тагильский, Клим ответил...
— Быстро отделались, поздравляю! —
сказал Гогин, бесцеремонно и как старого знакомого рассматривая Клима. —
Кто вас пиявил? — спросил он.
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала,
кому передавала их — не
скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…
— Это —
кто? — спросил он, указывая подбородком на портрет Шекспира, и затем
сказал таким тоном, как будто Шекспир был личным его другом...
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста! А так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или,
скажем, трубочисты, или еще
кто, а — зачем, собственно? Ведь вот какой вопрос поднимается! Ведь не на Ходынское поле гулять пошли, вот что-с…
— Тихонько — можно, —
сказал Лютов. — Да и
кто здесь знает, что такое конституция, с чем ее едят?
Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны
сказать свое слово! Пора. Они —
скажут, увидишь!
— «Блажен,
кто верует», — равнодушно
сказал Самгин и спросил о Туробоеве.
— Ничего я тебе не должен, — крикнул рабочий, толкнув Самгина в плечо ладонью. — Что ты тут говоришь, ну?
Кто таков? Ну, говори! Что ты
скажешь? Эх…
— Довольно, постреляли! —
сказал коротконогий, в серой куртке с черной заплатой на правом локте. —
Кто по льду, на Марсово?
Кто-то из мужчин
сказал могильным голосом...
— Я поражена, Клим, — говорила Варвара. — Третий раз слушаю, — удивительно ты рассказываешь! И каждый раз новые люди, новые детали. О, как прав тот,
кто первый
сказал, что высочайшая красота — в трагедии!
В том, что говорили у Гогиных, он не услышал ничего нового для себя, — обычная разноголосица среди людей, каждый из которых боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя эти люди строят мнения на фактах, но для того, чтоб не считаться с фактами. В конце концов жизнь творят не бунтовщики, а те,
кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной. Придя домой, он записал свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна, в платье цвета ржавого железа, подавая ему кофе,
сказала...
— Сорок три копейки за конституцию —
кто больше? — крикнул Лютов, подбрасывая на ладони какие-то монеты; к нему подошла Алина и что-то
сказала; отступив на шаг, Лютов развел руками, поклонился ей.
— Он — здесь, —
сказала Варвара, но Самгин уже спрятался за чью-то широкую спину; ему не хотелось говорить с этими людями, да и ни с
кем не хотелось, в нем все пышнее расцветали свои, необыкновенно торжественные, звучные слова.
Кто-то
сказал, что женщина всю жизнь любит первого мужчину, но — памятью, а не плотью.
— Братцы, —
кто я? — взвизгнул Игнат, обняв его за шею. —
Скажите скорее, а то — убьюсь! На месте убьюсь! Братцы, эх…
Во всем, что он
сказал, Самгина задело только словечко «мы».
Кто это — мы? На вопрос Клима, где он работает, — Поярков, как будто удивленно, ответил...
«Покорнейший слуга…
Кто это
сказал: «Интеллигент — каторжник, прикованный к тачке истории»? Колесница Джагернаута… Чепуха все это. И баррикады — чепуха», — попытался он оборвать воспоминания о Макарове и даже ускорил шаг. Но это не помогло.
«Весьма вероятно, что если б не это — я был бы литератором. Я много и отлично вижу. Но — плохо формирую, у меня мало слов.
Кто это
сказал: «Дикари и художники мыслят образами»? Вот бы написать этих стариков…»
— Пушка — инструмент,
кто его в руки возьмет, тому он и служит, — поучительно
сказал Яков, закусив губу и натягивая на ногу сапог; он встал и, выставив ногу вперед, критически посмотрел на нее. — Значит, против нас двинули царскую гвардию, при-виле-ги-ро-ванное войско, — разломив длинное слово, он усмешливо взглянул на Клима. — Так что… — тут Яков какое-то слово проглотил, — так что, любезный хозяин, спасибо и не беспокойтесь: сегодня мы отсюда уйдем.
— Он из семьи Лордугина, —
сказала Марина и усмехнулась. — Не слыхал такой фамилии? Ну, конечно! С
кем был в родстве любой литератор, славянофил, декабрист — это вы, интеллигенты, досконально знаете, а духовные вожди, которых сам народ выдвигал мимо университетов, — они вам не известны.
— Что с тобой, милый?
Кто тебя обидел? Ну,
скажи мне! боже мой, у тебя такие сумасшедшие, такие жалкие глаза.
— Этого не объяснить тому, в
ком он еще не ожил, —
сказала она, опустив веки. — А — оживет, так уж не потребуется объяснений.
«Человеку с таким лицом следовало бы молчать», — решил Самгин. Но человек этот не умел или не хотел молчать. Он непрощенно и вызывающе откликался на все речи в шумном вагоне. Его бесцветный, суховатый голос, ехидно сладенький голосок в соседнем отделении и бас побеждали все другие голоса. Кто-то в коридоре
сказал...
— Нашел
кого пожалеть, — громко
сказали в коридоре, и снова кто-то свистнул.
— Жулик, —
сказала она, кушая мармелад. — Это я не о философе, а о том,
кто писал отчет. Помнишь: на Дуняшином концерте щеголь ораторствовал, сынок уездного предводителя дворянства? Это — он. Перекрасился октябристом. Газету они покупают, кажется, уже и купили. У либералов денег нет. Теперь столыпинскую философию проповедовать будут: «Сначала — успокоение, потом — реформы».
— Проходите. Садитесь, —
сказал Самгин не очень любезно. — Ну-с, — у меня был Самойлов и познакомил с вашими приключениями… с вашими похождениями. Но мне нужно подробно знать, что делалось в этом кружке.
Кто эти мальчики?
— По мужу. Истомина — по отцу. Да, —
сказал Долганов, отбрасывая пальцем вправо-влево мокрые жгутики усов. — Темная фигура. Хотя —
кто знает? Савелий Любимов, приятель мой, — не верил, пожалел ее, обвенчался. Вероятно, она хотела переменить фамилию. Чтоб забыли о ней. Нох эйн маль [Еще одну (нем.).], — скомандовал он кельнеру, проходившему мимо.
— Не знаю, —
сказал Попов. — Кто-то звонил ей, похоже — консул.
«Вот
кто расскажет мне о ней», — подумал Самгин, — а гость, покачнув вперед жидкое тело свое,
сказал вздыхая...
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот такую действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то,
кто еще не успел
сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И в общем надо
сказать, что моя жизнь…»
«Кутузов, — сообразил Самгин. — Это его стиль. Назвать?
Сказать —
кто?»
— Я подумаю, —
сказал Самгин и подумал: «Кому-то нужно, чтоб я уехал отсюда».
«Она не мало видела людей, но я остался для нее наиболее яркой фигурой. Ее первая любовь. Кто-то
сказал: “Первая любовь — не ржавеет”. В сущности, у меня не было достаточно солидных причин разрывать связь с нею. Отношения обострились… потому что все вокруг было обострено».
Но тяжелая туша Бердникова явилась в игре Самгина медведем сказки о том, как маленькие зверки поселились для дружеской жизни в черепе лошади, но пришел медведь, спросил —
кто там, в черепе, живет? — и, когда зверки назвали себя, он
сказал: «А я всех вас давишь», сел на череп и раздавил его вместе с жителями.
Тут и вмешался Дронов, перелистывая записную книжку; не глядя ни на
кого, он
сказал пронзительно...